Спустя несколько дней Елизавета возвращалась в свои покои после затянувшегося концерта заезжего итальянского скрипача. Дежурные кавалергарды вытянулись при ее приближении. Елизавета покачнулась, когда увидела около своей двери Алексея.
Он вернулся!..
И снова это ощущение открытого огня, который касается ее лица, стоит им только встретиться глазами.
Она не могла заставить себя раздеться, лечь в постель. Почему-то бессмысленно высчитывала в шагах расстояние от своей постели до двери, мерила шагами фрейлинскую комнату, которая отделяла ее покои от коридора. Кто там сегодня дежурит? Как ни напрягалась, Елизавета не могла вспомнить даже лица девушки, мимо которой только что прошла.
Она наконец-то разделась и легла, отпустив горничную. Потом вдруг вскочила и, едва накинув пеньюар, выглянула в комнату фрейлины, хотя могла бы вызвать ее звонком.
– Милая… – нет, не вспомнить фамилию! – я кое-что забыла. – Она вернулась к бюро, схватила перо, бумагу и написала несколько строк. – Пойдите пошлите человека к Мари Толстой, скажите, что я отменяю нашу прогулку. – Она отчего-то говорила избыточно подробно. – Мы намеревались поехать кататься тотчас после завтрака, но у меня… я ей после напишу, когда мы поедем.
Фрейлина, которая уже уверилась, что императрица спит, и сама приготовилась прикорнуть в кресле, вытаращила глаза, услышав этот откровенный бред. Да что за беда? Отчего надобно предупреждать графиню Толстую, бывшую фрейлину, о перемене намерений императрицы? А главное, почему непременно нынче же?! Разве нельзя сообщить завтра?
Но она не осмелилась и слово сказать поперек, увидев, как лихорадочно горят щеки у императрицы. Ладно, разве трудно пройтись по дворцу до помещения курьеров? Долг прежде всего.
Она взяла письмо, присела перед государыней и выскользнула в коридор.
Елизавета отошла к алькову. Дверь, ведущую из своей спальни в комнату фрейлин, она оставила незапертой.
Почему? Почему оставила?
А, ну да. Девушка вернется и скажет, отправила ли посыльного. Елизавета объясняла это себе так же старательно, как только что оправдывалась перед фрейлиной.
Объясняла – но не верила ни единому своему слову.
Кровь застучала у нее в висках… дверь вдруг распахнулась. На пороге стоял Алексей Охотников.
Елизавета стиснула на груди кружево пеньюара. Она хотела изобразить возмущение, хотя бы вопросительно поднять брови, но только и могла, что закрыть глаза.
Зачем притворяться? Он все знает, все понимает – она чувствовала это, была убеждена в этом. Он знает, что императрица нарочно услала фрейлину прочь.
Но ведь девушка может вернуться в любую минуту. Что же он медлит?!
Она не сказала ни слова, только вздохнула нетерпеливо. В то же мгновение Алексей бросился к ней и с такой силой захлопнул ногой дверь опочивальни за своей спиной, что изящная золоченая щеколда упала сама собой.
Вернувшаяся фрейлина увидела, что дверь закрыта, и решила, что императрица уже легла и уснула.
Да, она легла, но всю ночь ни на миг не сомкнула глаз. А чуть забрезжил серенький рассвет, тихо-тихо приотворила окно, чтобы выпустить своего возлюбленного.
Он ловко спрыгнул и мягко приземлился на клумбу. Елизавета смотрела на него, слабо улыбалась губами, припухшими от поцелуев. Он стоял внизу, смотрел, смотрел… Ей вдруг почудилось, что рассвело, что засияло солнце. Нет, это сияла любовь в глазах Алексея.
– Иди, иди! – прошептала она, нетерпеливо поводя рукой, смертельно боясь, что чужой недобрый взгляд вдруг увидит его, замершего под окном императрицы, с растрепанными волосами, одетого кое-как. Но Алексей стоял неподвижно, словно околдованный. Чудилось, лишь только выпустив ее из объятий, он тотчас перестал верить в то, что это и в самом деле было. Что это свершилось меж ними! Что он владел ею – той, кого боготворил уж давно, кому поклонялся лишь издали. И теперь она его… она жена его теперь!
Неужели это так?
За эту ночь Елизавета научилась читать в его глазах, в его сердце. Она поняла его сомнение, его страх. Наклонилась вперед и чуть слышно произнесла:
– Да. Да!
Он понял. Она подтверждала, что все слова, которые были сказаны нынче, все клятвы, которыми они обменялись, не просто звучали – эти слова и клятвы останутся для них святыми навеки.
Просияв мальчишеской, ошалело-счастливой улыбкой, он махнул рукой – и канул в заросли сирени.
Днем Елизавета нарочно пошла под свое окошко и сорвала несколько смятых левкоев. И до вечера не расставалась с ними. Эти цветы, смятые Алексеем, были залогом того, что он еще вернется к ней!
И, конечно, он вернулся.
* * *Раньше Елизавета даже не подозревала, что огромный, просторный, пустынный Зимний дворец до такой степени перенаселен людьми. Эти посторонние люди откуда-то постоянно возникали – в самые неподходящие минуты, стоило только увериться, что они вдвоем и можно кинуться друг к другу, прижаться, скользнуть губами по губам в торопливом поцелуе или хотя бы сплести пальцы в таком отчаянном порыве, что дрожь пронизывала тело. При звуке чужих шагов иногда успевали скрыться за портьерой, за выступом стены, за какой-нибудь статуей… Иногда не успевали, и тогда случайный докучливый человек мог увидеть императрицу, которая со своим всегдашним отрешенным видом шла куда-нибудь, а поодаль тянулся в почтительный фрунт некий кавалергард.
Им пока везло, их еще никто не застиг во время этих стремительных, мимолетных, упоительных и мучительных прикосновений. Однако этих кратких, поспешных ласк им было мало. Они писали друг другу, а поскольку преданных людей у них было мало (слуги Алексея отдали бы жизнь за своего господина, но во дворец им хода не было, а Елизавета вообще никому из своего окружения не могла довериться), то разлученные любовники оставляли эти пылкие послания, написанные нарочно измененным почерком, в условных почтовых ящиках: за картиной, в мраморном колчане мраморного лучника, в глубине драгоценной расписной вазы, в дупле дерева – в этом трогательном почтовом ящике, обычном для всех романтических, безнадежных влюбленных…
Потом Алексей снял дом на Сергиевской, и порою Елизавете удавалось выскользнуть из дворца под покровом темноты и приехать к нему на торопливое ночное свидание. Иной раз она даже брала извозчика, который видел перед собой только настороженную, замкнутую даму в черном и не мог, конечно, даже и предположить, кого и зачем везет. Однако убежать из дворца удавалось очень редко. И тогда Охотников пытался сам прорваться к ней.
Немыслимо, на какие ухищрения приходилось идти Алексею, чтобы проводить ночи со своей возлюбленной. Чтобы освободить ему путь, Елизавета удаляла фрейлин под какими-то безумными предлогами. Они уж начали плечиками пожимать и многозначительно закатывать глазки по поводу того, что государыня вечерами чудит и то и дело норовит дать своим дамам одно поручение нелепее другого. Некоторые, самые ехидные, высказывали предположения, что императрица, заброшенная мужем, уклоняющаяся от балов, приемов, торжеств, не иначе как немного повредилась в уме. Ну и пусть бы ехидствовали ехидные! Беда в том, что другие придворные, более приметливые и менее легковерные, уже начали складывать два и два и получать четыре. Да еще садовники принялись недоумевать, отчего это клумбы под окнами императрицы, в Зимнем ли дворце, в Царском ли Селе, в Петергофе, непременно вытоптаны.
Поползли слушки, слухи, домыслы, предположения… Наконец кто-то осмелился высказать свои мысли по этому поводу вслух. И скоро весь двор втихомолку обсуждал новость: у императрицы имеется фаворит, а попросту – любовник, и это не кто иной, как кавалергард, штаб-ротмистр Алексей Охотников.
Поскольку связь императора Александра с прекрасной Марией Нарышкиной уже перестала быть острой новостью, на вести о распутстве Елизаветы двор набросился с жадностью, как голодный на кусок пирога. Понадобилось самое малое время, чтобы, покочевав по закоулкам двора, невероятная новость дошла до ушей царской семьи.
Первым ее узнал великий князь Константин Павлович, брат императора Александра. Донес ему один из его приятелей, камергер Нарышкин. Это был верный лизоблюд, который, угождая прихотям своего господина (а Константин был весьма прихотлив!), предложил ему сначала сестру своей жены, а потом и жену. И Константин ими охотно попользовался. В оправдание его можно сказать одно: эти дамы не больно-то и возражали! С другой стороны, возражать великому князю было себе дороже. У всех на слуху была история госпожи Арауж, вдовы банкира, редкостной красавицы, известной своей скромностью. Она решительно отказала Константину, но страшно поплатилась за это. Только взятка в двадцать тысяч рублей заставила сенатора Гурьева, главу следственной комиссии, признать, что госпожа Арауж умерла от эпилептического припадка, во время которого сломала себе руки и ноги, а вовсе не была зверски изнасилована и избита. Однако во дворце все знали истинное лицо, вернее, мерзкую рожу великого князя Константина.
Знала о случившемся и Елизавета. Она и прежде-то относилась к деверю с отвращением, помня, как оклеветал он свою жену, великую княгиню Анну Федоровну, некогда звавшуюся принцессой Юлианой Кобургской, которая была единственной подругой Елизаветы при русском дворе. Анна, обвиненная в супружеской измене подкупленным штаб-ротмистром Линевым, вот уже три года как уехала в Германию, и единственно возможной для нее местью гнусному супругу был отказ дать согласие на развод. В отличие от вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая Анну всегда недолюбливала из-за какой-то древней вражды дома Вюртембергского, к которому она сама принадлежала, с Кобургским, и радостно поверила клевете, Елизавета не только посмела в этом усомниться, но и упрекнула Константина во лжи. С тех пор она заслужила ненависть деверя. Еще когда отношения Елизаветы с мужем были хороши, великий князь побаивался откровенно проявлять свою неприязнь, однако теперь братья некоторым образом вновь породнились, взяв в любовницы родных сестер Святополк-Четвертинских, Жанетту и Марию (в замужестве Нарышкину), и Константин перестал сдерживаться. Он пришел в восторг, узнав, что невестка его вновь согрешила, ибо в былой связи ее с Адамом Чарторыйским никогда не сомневался. И с нескрываемым злорадством сообщил об этом Александру.
Однако старший брат обманул его ожидания.
Александр даже бровью не повел в ответ на запальчивую речь Константина. И, уж конечно, не бросился грязной метлой выгонять изменницу из дворца. Он явно не желал обсуждать ее поведение ни с кем, даже с братом.
Для такого благородства было много причин. Во-первых, Александр был настолько счастлив с Марией Нарышкиной, что это счастье смягчило его сердце. Во-вторых, он не мог не чувствовать своей вины перед Елизаветой. В нем вообще всегда, всю жизнь, во многих поступках, весьма причудливо сочеталось острое осознание своей вины и желание снять ее с себя во что бы то ни стало. Это особенно ярко проявилось в ночь переворота 11 марта 1801 года, когда Александр фактически дал согласие на убийство отца, но потом впал из-за свершившегося в ужасный шок. Как ни странно, только Елизавете удалось поддержать его бодрость и напомнить, что нужно не рыдать и трястись от страха, а управлять страной. Именно Елизавета удержала его от желания отправить на плаху всех участников переворота – чтобы не осталось свидетелей постыдного поведения нового императора. За эту силу духа Александр всегда оставался благодарен жене и в то же время стыдился ее. И себя, себя стыдился он – за то, что унижает ее, изменяет ей, что не способен оценить ее по достоинству. Поэтому закрыть глаза на ее измену – это было самое малое, что он мог для нее сделать.
Константин был не просто изумлен этой терпимостью – буквально сражен наповал! Он решил, что брат чего-то не понял, и снова повторил ему всю историю – на сей раз изрядно приукрашенную. Он был большим мастаком в изобретении гнусных подробностей. В этой области его фантазия работала отменно. Александр, впрочем, знал своего братца и остался прохладен к его измышлениям. Его лицо не дрогнуло, даже когда Константин пустил в ход тяжелую артиллерию, свое последнее оружие, и сообщил брату о том, что жена его беременна от Охотникова.
Где ему было знать, что император давно осведомлен о случившемся. И не посторонним злопыхателем, а собственной женой. Чуть только она поняла, что беременна, как тотчас явилась к императору и все ему рассказала. Еще было возможно найти опытную повивальную бабку и сделать аборт, однако Елизавета и думать об этом не хотела. Она призналась в измене, в грехе и стала настаивать отпустить ее в Германию или определить ей место для жительства в России. Одного она просила – позволить ей сохранить ребенка.
Если даже Александр и почувствовал боль и ревность при виде этого величавого покаяния, он сумел скрыть отголоски прежних, уже почти забытых чувств. И только сказал жене, что никуда ее не отпустит, что она останется во дворце и никто не посмеет ее упрекать, если не упрекает он, муж, повелитель, император.
Он и в самом деле ни словом не упрекнул жену и не давал делать это никому, в том числе своей матери, которая давно сменила первое расположение к снохе на откровенную ненависть. И уж тем более он не отдал Елизавету на расправу Константину.
Александр глянул на брата исподлобья, слабо усмехнулся и безразличным голосом спросил:
– Отчего ж ты так уверен, что это не мой ребенок?
Константин, при всей своей наглости, побаивался брата. Он знал, когда надо остановиться. Если Александру, который за последние два года не провел ни одной ночи в покоях жены, угодно скрывать ее явный грех – ну что же, это его дело. Он никак не может отделаться от своих ложных понятий о благородстве, насмешливо подумал Константин и оставил брата в покое.
Однако далеко не успокоился сам.
Вообще он был натурой весьма причудливой. Распутник и жестокосердец, он не испытывал при этом ни малейшей зависти к старшему брату и признавал его право на престол без малейших жалоб на собственную судьбу. Государственной ответственности и тех пут, которые она налагает, Константин боялся пуще огня и ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не желал бы сделаться императором. Однако ему почему-то казалось, что все прочие люди только о престоле и мечтают. Например, его братья, которым он не верил – особенно Николаю, – и напрасно. Его мать – и в этом Константин был прав, ибо в ночь достопамятного переворота Марию Федоровну с трудом удалось удержать в рамках пристойности, так она мечтала немедленно принять присягу от народа и армии. Ну и его развратная, лицемерная невестка Елизавета…
Это был полный бред, но бред правдоподобный.
Константин знал, что его двоюродная прабабка взяла однажды государственную власть с помощью военного переворота. Это было давненько, в 1741 году, однако история имеет свойство повторяться. Что, если Елизавета Алексеевна пожелает пойти по пути, проторенному Елизаветой Петровной? Охотников поддержит ее во всем, он отважный человек, его любят в полку, а императора Александра там как раз не слишком обожают… Кавалергарды все отъявленные бабники, они с удовольствием пойдут за бабой, как пошли некогда за Елизаветой Петровной бабники-гвардейцы, многие из которых были ее любовниками…
Словом, великий князь Константин рассуждал сообразно своей собственной логике – логике человека глубоко порочного и в чем-то даже не совсем нормального. Впрочем, всем потомкам Павла Петровича было за что упрекнуть своего психопатического батюшку, дурная наследственность «чухонца»[1] имела свойство проявляться в самые неожиданные моменты жизни! Константин Павлович был истинным сыном своего отца с его болезненной подозрительностью. Причем чем больше он размышлял над выдуманными им же самим злоумышлениями Охотникова, тем больше верил в них. Они уже облекались страшными подробностями – и что за беда, если эти подробности тоже были вымышленными?! Константин не сомневался, что одним из первых действий новой узурпаторши Елизаветы Алексеевны будет расправа с ним, великим князем Константином. Уж она даст волю своей ненависти! Плаха виделась ему, плаха, обагренная кровью, собственная мертвая, отрубленная голова скалила зубы в судорожной страдальческой ухмылке… Приспешники и лизоблюды Константина, его верные соратники во всяческих гнусностях – Чичерин, Янкевич-Демарев, Олсуфьев, Шульгин, Баур, Нефедьев подогревали подозрительность и ярость своего господина.
Константин мечтал добраться до Елизаветы, но это было слишком опасно. А впрочем, он довольно хорошо знал свою странную невестку и понимал, что собственная неудавшаяся жизнь для нее мало что значит. Другое дело – жизнь человека, которого она так самозабвенно любит, жизнь отца ее ребенка.
Жизнь – и смерть.
Елизавета была уже на последнем месяце беременности. Подражая императору, который делал вид, что ничего особенного в случившемся нет, двор прекратил болтать и ждал родов. В конце концов, такое случалось не в первый раз. Некогда императрица Елизавета Петровна сама фактически приказала великой княгине Екатерине Алексеевне забеременеть от другого мужчины, поскольку ее муж не был способен дать ей ребенка, а стране – наследника престола. А история, как уже было сказано, имеет свойство повторяться…
С Алексеем они виделись теперь редко. Чтобы поддержать свои силы, она перечитывала его письма: и старые, хранившиеся у нее, и новые, вдруг возникающие в тех же таинственных и смешных почтовых ящиках.
«Если я тебя чем-то обидел, прости – когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, чтобы женщина уступила желаниям, отдала все, что для нее более ценно, чем сама жизнь…»
«Жизнь темна без тебя, я не вижу ничего. Запах цветов, стоящих в моих комнатах, напоминает мне о тех цветах, которые я изломал под твоим окном».