Что стало последней каплей? Я думаю то, что мама увидела мою расческу – я теряла волосы клочьями. А однажды утром у меня «посыпались» зубы. Хотя нет, не это... Врач сказала, что если я еще раз замерзну, у меня может не быть детей.
Мы приехали домой. Уже насовсем. В Москву.
– Вот моя деревня... пахнет сеном и говном... – говорила мама каждый раз, когда мы заезжали на такси в наш район.
Спали на раскладушках, без белья.
– Завтра мы все купим новое и красивое, – говорила мама, – все, что захочешь.
Мама успела купить кровать в мою комнату, новую школьную форму и торшер. На следующий день случилась денежная реформа – мамины перевязанные медицинскими черными резинками пятидесяти– и сторублевки превратились в... ничто.
Она сидела на полу, дергала нитку выключателя нового торшера и смотрела в стену. Несколько лет жизни, здоровья... все было зря...
– Мамочка, не плачь, я же с тобой, – говорила я и гладила маму по голове.
– Я не плачу, – отвечала она, – мне нельзя. Не остановлюсь.
Она действительно не плакала. Плакала я. За нее и вместо нее.
Не помню, что было дальше, – пробел в воспоминаниях. Но каким-то образом мы очутились на пароходе и плыли на Валаам. С нами был старый мамин друг дядя Леша с женой тетей Мариной.
Мама ненавидит реки. Она любит море. Она сидела в шезлонге на верхней палубе и молчала – впала в ступор. Дядя Леша не просыхал. Тетю Марину безостановочно рвало. Мы останавливались в каких-то городах, пассажиры сходили с парохода, гуляли. Все, кроме мамы, дяди Леши и тети Марины. Я тоже уходила гулять, правда, этого никто не замечал.
– Ой, смотри, Машка на берегу, – опознал меня дядя Леша, выйдя «подышать» на палубу.
– Хватит пить, – ответила моя мама, – Машка в каюте, мы плывем.
– Как скажешь, – согласился дядя Леша.
Мы продолжали плыть. Было уже прохладно. Мама окончательно поселилась на верхней палубе, тупо глядя на берег. Дядя Леша продолжал пить. Тетя Марина в редкие минуты облегчения спрашивала, что я ем, что читаю, что мы уже проплыли и сколько нам еще осталось и что вообще происходит в мире.
– Мамочка, тебе плохо? – поднималась я на палубу и садилась рядом с мамой.
– Плохо, – соглашалась она. – Как там тетя Марина?
– Блюет.
– А дядя Леша?
– Пьет.
– Ты ела?
– Да.
Мама кивала и замолкала. Я уходила. Мне кажется, у нее была такая форма комы – от нервного потрясения. Видимо, дядя Леша с тетей Мариной хотели ей помочь и организовали эту поездку.
Из комы ее мог вывести только еще более сильный стресс. Так и получилось.
Мама сидела на палубе, когда рядом присел взлохмаченный старик с радиоприемником в руках.
– Кошмар, вы представляете, что происходит? – сказал старик. – Вы тут сидите и не знаете, что происходит!
– Александр Маркович?
В тот момент мама решила, что все, «досиделась» – что она умерла и попала или в ад, или в рай. В то место, где ее встретил Александр Маркович. Сидящий рядом старик был как две капли воды похож на бабушкиного друга, Гошиного отца.
– Почему Маркович? – удивился старик. – Семенович. А вы, милочка?
– Ольга...
– Ольгуша, у вас уши молодые, послушайте, никак не могу настроить, – сказал старик, придвигая к маминому уху приемник.
– Ольгуша... – эхом повторила мама. Так ее называл Александр Маркович.
– Ну что? Что там? – потряс ее старик.
– Что? – очнулась мама.
– Слышите? Давайте, быстро говорите, – велел он.
Сидя с Александром Семеновичем на верхней палубе парохода, дрожа от холода и голода (мама все эти дни почти не ела), она слушала про путч, про танки в Москве, про Белый дом. Слушала и наконец заплакала. Рыдала навзрыд на груди опешившего Александра Семеновича.
– Ну-ну, милочка, что вы так горюете? Не война пока. Не переживайте вы так. Мы с вами сейчас все равно бессильны.
Мама выплакалась и спустилась в каюту.
– Что случилось? – испугалась я.
– Путч, – радостно ответила мама.
Я не стала спрашивать, что это такое. Главное, что мама пришла в себя, ей захотелось жить дальше. В этот же день дядя Леша сказал, что больше не будет пить. А тетя Марина отлепилась от унитаза.
Впрочем, теперь они вчетвером просиживали на верхней палубе – больше нигде «вражеские голоса» не ловились. И вели политические дебаты, крича на весь пароход. Я опять была предоставлена сама себе. Но уже по-другому. Я знала, что с мамой все в порядке.
– Пойдемте, давайте выйдем, пожалуйста, – канючила я перед приходом парохода на Валаам.
– Ладно, – согласилась мама, которая чувствовала себя виноватой.
– Я там хоть сувенир какой-нибудь куплю, – обрадовалась тетя Марина.
– Угу, может, там телевизор у кого-нибудь найдем, узнаем новости, – сказал дядя Леша.
Мы спустились и пошли вдоль рядов с коробейниками. Было как-то жутко и не по себе. Я очень замерзла, прямо до костей.
– Тут красиво, – сказала тетя Марина.
– Не-а, тут страшно, – ответила я.
– Это такая северная, холодная красота, – сказала она, – здесь другие краски, не такие, как на юге.
– Тетя Оля? Теть Оль! – услышали мы.
Мама оглянулась, поискала глазами, откуда идет голос, не нашла и пошла дальше.
– Тетя Оля!
Маму звал монах, который очень вписывался в эту местность. Худой, с бородой, длинноволосый, какой-то страшный, с ненормально яркими, пронзительно, до рези, голубыми глазами.
Мама стояла и смотрела на него, не узнавая.
– Это я, Гоша, – сказал монах.
– Гоша? – ахнула мама. – Что ты тут делаешь? – задала она самый глупый из всех возможных вопросов.
– Пою, – ответил Гоша и улыбнулся.
– В каком смысле? – Мама продолжала пребывать в трансе.
– В прямом. У меня появился голос. И слух. Именно здесь. Теперь я пою службы. – Монах радостно улыбался.
– Вы знаете, у него удивительный голос, – взял за локоть маму Александр Семенович. – Я тут не в первый раз, слышал, очень талантливый молодой человек. Просто уникум. Он мог сделать большую карьеру.
Гоша продолжал улыбаться как ненормальный. То есть у него была совершенно счастливая, детская улыбка.
– Ты монах? – задала мама очередной глупый вопрос.
– Да, – ответил он.
– А как же Наташа? А Саша? Подожди, ты же еврей. – Мама явно пыталась собраться с мыслями, которые разбегались в разные стороны – монах, Гоша, поет, есть голос.
– А ко мне мама приезжала, – сказал радостно Гоша. – Слушала службу. Плакала. Ей понравилось. Что с вами?
– Со мной? Ничего. Все в порядке, – резко подобралась мама.
– А ты Маша? – обратился Гоша ко мне.
– Да, – ответила я.
– Тетя Оля, это ваша дочь, – сказал Гоша торжественно, как будто сообщал маме какую-то суперновость.
– Я знаю, – ответила мама.
– Маша, это твоя мама. – Монах Гоша продолжал улыбаться. Я не могла отвести от него глаз.
– Угу, – сказала я.
Гоша замолчал, продолжая улыбаться. Он смотрел то на меня, то на маму, как будто связывал нас нитью, которая все время рвалась и рвалась... А он, Гоша, в этот момент вязал на ней узелки.
– Пойдемте, пойдемте сейчас, – кивнул он.
Он схватил нас за руки и потащил в какую-то церквушку. Он пел службу. У него был удивительный голос, поразительной чистоты и силы. Но даже не это было самое главное. Его голос, как валаамский ветер, пробирал до костей. До трясучки. У меня побежали по спине мурашки.
Мама улыбалась. Дядя Леша плакал. Тетя Марина молилась. Александр Семенович ждал нас во дворе – не стал заходить в церковь. Гоша оставил для него открытой дверь, чтобы он мог слушать.
– Приезжайте, – сказал Гоша, провожая нас на корабль.
– Тебе хорошо тут? – спросила мама.
Гоша не ответил.
Я махала ему рукой с парохода. Гоша стоял на берегу, смотрел своими синючими глазами и тихонько пел. Или читал молитву... не знаю...
– Александр Семенович, вот мой телефон, вы мне позвоните? – спрашивала мама. – Пожалуйста, не пропадайте. Вы мне нужны.
– Ольгуша, зачем тебе нужен на свою прекрасную шейку старый еврей? Я занудный и больной.
– Александр Семенович, я вас обожаю...
Когда мы вошли в квартиру, мама сразу же включила телевизор – узнать новости. Через две минуты она схватила со стола любимую тяжеленную пепельницу черного стекла и запустила ею в экран. Телевизор взорвался. Начался пожар. Мы его потушили собственными силами. Но соседи успели вызвать пожарных. Пожарные залили водой и пеной не только нас, но и квартиру под нами.
– Так, теперь мне нужно работать на два ремонта, – сказала мама.
У нее горели глаза... мокрая, грязная, она взяла телефон и ушла на кухню – звонить и восстанавливать связи. Это снова была моя мама.
Мама искала портниху – сшить мне вечернее платье на выпускной. Знакомые знакомых посоветовали Наталью.
Мама позвонила в дверь. Ей открыла женщина. Мама ее сразу узнала, а та ее нет. Наташа совершенно не изменилась – с бородой, в синих мужских трениках и ярко-красных резиновых шлепках.
– Это вы звонили? – рявкнула она, почесывая живот. – Проходите. Давайте мерки снимем. Вы для себя шить будете?
– Это вы звонили? – рявкнула она, почесывая живот. – Проходите. Давайте мерки снимем. Вы для себя шить будете?
Мама послушно пошла за ней в комнату. Там стоял жуткий срач. Все было завалено пуговицами, огрызками ткани, булавками, шерстью...
– Вы вяжете? – спросила мама, вместо того чтобы назвать себя.
– Да, я вам не говорила по телефону? – встрепенулась Наташа. – Вяжу. А вы что хотели?
– Не знаю...
– Давайте сначала с платьем определимся, а потом вы подумаете насчет вязаных вещей. Только я беру аванс.
– Хорошо. А... сколько по времени?
– На вечернее платье недели две. Так, скажите мне про материал... Вы говорили, что хотите шелк. Я бы посоветовала...
Наташа замолчала, потому что в проеме появился молодой человек.
– Ма, есть чё пожрать? – спросил парень.
– Ты не видишь, я с клиенткой?! – заорала на него Наташа. – Иди на кухню и открой холодильник! Совсем уже обнаглел.
– Ладно, ладно, хватит вопить, – сказал парень.
– Вы уж извините, – обратилась Наташа к маме.
– Да, да.
– Раза три точно придется приехать на примерку. А то и четыре. Это же вечеруха.
В проеме опять появился парень:
– Ма, дай денег.
– Я тебе сейчас таких... дам, мало не покажется! – заорала Наташа. – Вали отсюда. Так, встаньте ровно, – обратилась она к маме.
– Вы извините меня, это не мне платье, а дочери, я еще подумаю, – сказала мама и начала пятиться к двери.
– Как это? – опешила Наташа. – Я тут перед ней... время свое трачу, а она...
Мама выскочила и захлопнула дверь. Слетела на два этажа вниз. Остановилась. За ней никто не гнался. Это вообще было на нее не похоже – убегать. Она поднялась и снова позвонила в дверь. Открыл парень. Мама сама прошла в комнату. Наташа сидела за швейной машинкой, откусывала зубами нитку и плакала.
– Наташа, ты меня прости, – сказала мама, – я сразу не сказала, а ты меня не узнала... Я Ольга, помнишь? Вы с Гошей у нас жили, с моей Машкой сидели. Платье – для Машки, она школу заканчивает. Просто я не ожидала, что это ты... вот и растерялась. А это Саша?
– Да, – Наташа повернулась, разглядывая маму, – Саша. А Гоши нет. Давно нет. Уехал на этот, как его, Валаам... что ли? Там живет. Он у нас теперь почти святой. А я тут с Сашкой заказами перебиваюсь. Корячусь за копейки. Перевода не могу дождаться. Монахи что, алименты не должны платить? Вы ведь вроде юрист, вот и скажите мне, как это по закону?
– Должны, наверное... – опять растерялась мама.
– А правда, что у Гоши мать богатая? Которая певица. Она правда за границей живет?
– Да, в Германии.
– А у вас ее телефона нет? Может, ей позвонить да денег попросить? Ей что – жалко? Не обеднеет поди...
– Нет, телефона нет.
В проеме появился парень:
– Ма, дай на курево.
– Я тебе сейчас дам! – заорала Наташа. – Так вы будете платье шить? – повернулась она к маме.
– Я с дочерью посоветуюсь...
– Если что – обращайтесь. Я еще свитера вяжу.
– Хорошо.
Мама пошла к входной двери.
– Дайте денег, а я матери передам, – поймал ее на выходе Саша.
– Не дам, – ответила мама.
– Сука, – сказал Саша.
Моя история началась больше десяти лет назад – я была в командировке в Армении. Мне двадцать, в разгаре служебный роман, и командировка подвернулась как нельзя кстати. Было тепло, коньяк лился рекой, рядом сидел любимый мужчина. Мы ели, пили, танцевали. Совсем не спали. Впечатления остались обрывками. Однажды совершенно пьяные ехали на машине к какой-то горной реке и чуть в нее не рухнули – водитель затормозил в последний момент. Мы спаслись. Значит, должны быть вместе. Иначе погибли бы.
В местном уличном кафе я опрокинула чашку с кофе и долго и бестолково вглядывалась в кофейный узор. Командировка заканчивалась, в Москве мужчину ждала другая женщина, а меня – неопределенность. Подошла хозяйка и посмотрела на блюдце.
– У тебя будет муж-начальник и двое детей, – сказала она.
Начальник, который был чужим мужем, нервно хмыкнул.
Монастырь, дерево, которому очень много лет. Надо завязать платок на ветку и загадать желание. Нельзя просить деньги. Надо что-то очень важное, без чего не сможешь дышать. Я загадала выйти замуж за этого мужчину и родить сына.
«Никогда, никогда я не буду похожа на маму. Ни за что на свете не буду такой, – все детство думала я. – Все не так плохо. В жизни больше добра, чем зла. И добро все равно победит».
Мы совершенно не похожи внешне. Нам нравятся разные вещи. У нас разные интонации, мы по-разному шутим. Но в какие-то моменты я становлюсь копия мамы.
Когда я в первый раз оказалась в квартире будущего мужа и он ушел в душ, я нашла ящик с документами, села на пол и стала изучать бумаги. Я хотела знать, с чем и с кем мне придется столкнуться.
– Я не дам тебе развод. Я тебя люблю! – кричала бывшая жена моего будущего мужа.
– Боже! Что делать? Как я могу бросить женщину, которая меня любит? – хватался за голову он.
– А за сто долларов? – предложила я.
Этому меня тоже научила мама. «Запомни, Машенька, люди – сволочи. Они никого не любят, кроме себя. Как только они начинают кричать о чувствах, предлагай деньги».
– В четверг я могу отпроситься с работы, – быстро согласилась бывшая жена.
Я вышла замуж в феврале. Было просто дико холодно. Но я так сильно хотела замуж, что мне было все равно. Моя мама так сильно хотела, чтобы я вышла замуж, что танцевала в загсе «Хаву нагилу», которую нам сыграли вместо Мендельсона.
– У меня все будет хорошо? – спросила я маму на ступеньках загса. На входе.
– Да, – ответила мама.
– Откуда ты знаешь?
Днем раньше мама случайно опрокинула кофейную чашку. Чашка не разбилась, а перевернулась на блюдце.
– Я увидела руку. Мужскую. Такая сильная рука, как будто загораживает от всех, как щит.
На всех наших фотографиях – со мной, с детьми – муж стоит, выставив руку, как щит.
Восемь недель беременности. Я на кладбище. Живота еще не видно. Мы хороним отца мужа, который не знал, что у него будет внук. Я за рулем и развожу по домам родственников. Когда высаживаю очередную тетушку, выхожу и блюю в кусты – у меня токсикоз.
Девять недель беременности – я в больнице на сохранении. Ничего не помню, кроме врача – молодого мужчины. У него большие теплые руки с прозрачными волосками на пальцах. Моя мама договаривается с ним, что он будет меня вести и примет роды. Мама, как всегда, шутит, улыбается, рассказывает анекдоты. Выводит меня на улицу, садится прямо на бетонную лестницу и закуривает. Мимо ходят люди, она не двигается. Люди обходят эту странную женщину, которая что-то быстро говорит на непонятном языке. Когда ей совсем плохо, она обращается к святому Георгию. На родном языке.
Шесть месяцев беременности. Я звоню врачу договориться об очередном приеме. Трубку поднимает чужая женщина. «Врача нет», – говорит она и вешает трубку. Во второй раз она добавила «больше нет». Он разбился на машине – с женой и двумя дочками. Вернулся из отпуска, поехал покупать девчонкам школьные принадлежности и форму.
«Мама! Что мне делать?!» – кричала я. Мама сделала то, что могла, – отвела к своей знакомой – армянке Мхитарян. Они были давно знакомы – с тех пор как маме поставили диагноз «рак», а Мхитарян сказала, что рака нет – за двадцать долларов и бутылку коньяка мужу. Единственная дочь Мхитарян только что потеряла ребенка и уже не могла стать матерью. Мхитарян решила, что больше она не отдаст ни одного ребенка. Она спасала еще не рожденных детей. Спасла и моего.
Девятый месяц беременности. Я на сохранении. Муж на кладбище хоронит свою маму. Меня нет рядом.
Когда моя мама увидела внука, слегла с сердечным приступом. Не от счастья. От сознания того, что все позади. Муж вцепился в сына мертвой хваткой и не выпускал. По ночам он подходил к кроватке и тихонько тряс сына за животик – дышит? Он все время рассматривал его – сыну достались глаза покойной бабушки и подбородок покойного дедушки. «Он пришел на смену», – сказал муж.
О втором ребенке я боялась даже думать. Мне было страшно до тошноты. Я не хотела, чтобы ребенок «пришел на смену».
Сыну было восемь. Муж работал, я работала. Зимой я тяжело заболела – два месяца лежала и не могла встать. Никто не знал, что со мной. В апреле я уже еле доходила до туалета.
– Отвези меня в Ереван, – попросила я мужа.
Мы поехали в те же места, где были десять лет назад. В той самой командировке. Монастырь. Дерево. Я завязала на ветке платок и хотела попросить здоровья. Попросила. И неожиданно добавила – и девочку. Потом очнулась: зачем, что я наделала? Но было уже поздно. Я вернулась совершенно здоровая.
В августе в гости приехала племянница мужа с тремя дочками. Я целый день плела косички и венки. Они уехали, а я подумала, что это ведь еще одна примета – женщина, которая хочет ребенка, должна «понянчить» чужого. Если хочет мальчика – значит, мальчика. Если девочку – то девочку.
...Ко мне на кухню залетела птица. Голубь. Тринадцатый этаж. Застекленный балкон. Открыта была только одна половина. Птица, казалось, даже не была испугана – она не билась крыльями, а лежала на полу и смотрела на меня. Взгляд у птиц очень страшный. Прозрачный, стеклянный, кажется, что злой. Я же от страха оцепенела.