Косое утреннее солнце придавало ярко-зеленым пальмам золотистый оттенок. Белое сияние дюн заставляло меня щуриться, пока я тащился по колее. От болота поднимался серый туман, а перед лачугами негритянки развешивали на планчатых изгородях выстиранное белье. Внезапно навстречу мне попался красный пивной грузовик, доставлявший товар в торговую точку под названием «Эль-Кольмадо-де-Хесус-Лопо», миниатюрный магазинчик под тростниковой крышей, расположенный на поляне у дороги. В конце концов, после сорока пяти минут адской, первобытной езды, в поле зрения появилось нечто похожее на сектор бетонных домишек на краю пляжа. Согласно ориентирам Йемона это было именно то, что требовалось. Я свернул и проехал еще ярдов двадцать по пальмовой рощице, пока не остановился у дома.
Я сидел в машине и ждал, когда появится Йемон. Его мотороллер стоял в патио перед домом, так что я знал, что он там. Когда прошло несколько минут, но все осталось по-прежнему, я вылез из машины и огляделся. Дверь была открыта, но дом оказался пуст. Вообще говоря, это был даже не дом, а что-то вроде тюремной камеры. У одной стены стояла кровать, накрытая сеткой от москитов. Все жилище состояло из одной комнаты двенадцать на двенадцать, с крошечными окошками и бетонным полом. Внутри было темно и сыро, и я даже представить себе не мог, каково там будет, если закрыть дверь.
Все это — одним взглядом. Я остро сознавал, что прибыл незваным, и не хотел, чтобы меня застали, пока я, будто шпион, буду здесь что-то вынюхивать. Через патио я вышел на песчаный утес, который резко обрывался к пляжу. Справа и слева не было ничего, кроме белого песка и пальм, а впереди лежал океан. Ярдах в пятидесяти от берега начинался барьерный риф, о который разбивался прибой.
Тут я заметил две фигуры, что прижимались друг к другу поблизости от рифа. Я узнал Йемона и девушку, которая прибыла со мной на самолете. Нагие, они стояли по пояс в воде — девушка ногами обхватывала бедра Йемона, а руками обвивала шею. Голова ее была запрокинута, и длинные волосы плыли по воде подобно белокурой гриве.
Поначалу я подумал, что вижу мираж. Сцена была столь идиллической, что мой разум отказался принять ее за реальность. Я просто стоял и смотрел. Йемон держал девушку за талию, медленно ее покачивая. Затем до меня донесся звук — негромкий счастливый вскрик, когда она распростерла руки, точно крылья.
Тогда я ушел оттуда и поехал назад — к магазинчику «Хесус-Лопо». Купив за пятнадцать центов небольшую бутылку пива, я сел на скамейку у магазинчика, чувствуя себя дряхлым стариком. Сцена, свидетелем которой я только что стал, вынесла на поверхность массу воспоминаний — не о том, что я некогда сделал, а о том, чего я сделать не смог, — о даром потраченных часах, моментах разочарования и навеки упущенных возможностях — упущенных, потому что время уже съело колоссальную часть моей жизни, и мне ее было не вернуть. Я одновременно завидовал Йемону и чувствовал жалость к себе, ибо увидел его в такой момент, после которого все мое счастье показалось тусклым и унылым.
Страшно одиноко было сидеть на той скамье, пока сеньор Лопо глазел на меня из-за прилавка будто черный маг — житель страны, где белому человеку в вельветовой куртке нечего было делать, где его бесконечные шатания не находили никаких извинений. Я просидел там минут двадцать, выдерживая на себе взгляд продавца, а потом поехал обратно к дому Йемона, надеясь, что они уже закончили.
Я предельно осторожно подъезжал к дому, но Йемон встретил меня радостными воплями раньше, чем я свернул с дороги.
— Езжай назад! — орал он. — Нечего свои пролетарские проблемы сюда возить!
Я смущенно улыбнулся и подкатил к патио.
— Только страшное несчастье, Кемп, могло тебя в такую рань сюда принести, — с ухмылкой произнес Йемон. — Что стряслось — газета закрылась?
Я покачал головой и вылез из машины.
— Я меня было раннее задание в аэропорту.
— Вот и славно, — сказал он. — Ты как раз к завтраку поспел. — Он кивнул в сторону хижины. — Шено там стряпает — мы только-только с утреннего купания.
Я прошел к краю пляжа и огляделся. Внезапно мне страшно захотелось скинуть с себя одежду и броситься в воду. Солнце палило вовсю, и я с завистью взглянул на Йемона, на котором были только черные трусы. Стоя там в куртке и галстуке, я чувствовал себя сборщиком налогов. По лицу стекал пот, а влажная рубашка липла к спине.
Тут из дома вышла Шено. По ее улыбке сразу можно было понять, что она признала во мне того самого дегенерата, который взбесился в самолете. Я состроил нервную улыбку и поздоровался.
— Я тебя помню, — сказал она, и Йемон рассмеялся, пока я лихорадочно искал, что бы еще сказать.
На Шено было белое бикини, волосы падали ей до пояса. Теперь в ней не было решительно ничего от секретарши; скорее она виделась диким и чувственным ребенком, который отродясь не носил на себе ничего, кроме двух полосок белой ткани и теплой улыбки. Роста Шено была очень невысокого, но форма тела делала ее крупнее. Вовсе не хрупкое, неразвитое телосложение большинства невысоких девушек, а плотная округлость, что представлялась сплошь бедрами, ягодицами, сосками и длинноволосым теплом.
— Я зверски голоден, — сказал Йемон. — Как насчет завтрака?
— Почти готов, — ответила Шено. — Хочешь грейпфрут?
— Еще как, — отозвался он. — Садись, Кемп. Брось ты свои переживания. Хочешь грейпфрут?
Я покачал головой.
— Черт, да не будь ты таким учтивым, — сказал он. — Я же знаю, что хочешь.
— Ладно, — сдался я. — Давай твой грейпфрут.
Шено появилась с двумя тарелками. Одну она отдала Йемону, а другую поставила передо мной. Тарелка была доверху заполнена омлетом с беконом.
Я снова покачал головой и сказал, что уже поел.
Шено улыбнулась.
— Не волнуйся. У нас этого навалом.
— Серьезно, — сказал я. — Я в аэропорту поел.
— Не страшно, — отозвался Йемон. — Еще поешь. А потом мы раздобудем омаров — у тебя же все утро впереди.
— А на работу ты не собираешься? — поинтересовался я. — Мне казалось, тот рассказ про эмигрантов должен был быть готов сегодня.
Йемон ухмыльнулся и помотал головой.
— Меня поставили на эту ерундовину с затонувшими сокровищами. Сегодня днем я встречаюсь с ныряльщиками — они говорят, будто у самого выхода из гавани останки старинного испанского галеона нашли.
— А эмигрантов совсем отменили? — спросил я.
— Нет. Примусь за них, когда с галеоном разделаюсь.
Я пожал плечами и принялся за еду. Шено вышла из домика со своей тарелкой и уселась у кресла Йемона.
— Садись сюда, — предложил я и начал вставать.
Она улыбнулась и помотала головой.
— Нет, мне так удобно.
— Да сядь ты, — бросил мне Йемон. — Какой-то ты странный, Кемп, — наверное, тебе вредно рано вставать.
Я что-то пробормотал о правилах хорошего тона и вернулся к еде. Поверх тарелки мне были видны ноги Шено — маленькие, плотные и загорелые. Она была почти голая и так явно этого не сознавала, что мне было как-то не по себе.
После завтрака и фляги рома Йемон предложил отправиться к рифу с подводным ружьем и поискать омаров. Я тут же согласился, явственно чувствуя, что ничего не может быть хуже, чем сидеть здесь и изнемогать от собственной похоти.
У Йемона оказался набор для подводного плавания, дополненный большой двустволкой, а я воспользовался маской и дыхательной трубкой, купленными им для Шено. Мы догребли до рифа, и я стал наблюдать с поверхности, как Йемон рыщет по дну в поисках омара. Вскоре он поднялся и отдал мне ружье, но без ластов мне было сложно маневрировать, так что я сдался и позволил нырять ему. Впрочем, мне и так больше нравилось качаться в нежном прибое на поверхности, оглядывая белый пляж и зеленые пальмы, то и дело нагибаясь, чтобы увидеть плывущего внизу, словно бы в другом мире, Йемона, пока он скользил по-над самым дном подобно какой-то чудовищной рыбине.
Мы продвинулись вдоль рифа ярдов на сто, а затем Йемон сказал, что надо попробовать с другой стороны.
— Там надо поосторожнее, — предупредил он, подгребая к неглубокой щели в рифе, — Могут быть акулы — посматривай, пока я буду внизу.
Согнувшись вдвое, Йемон ловко нырнул. И считанные секунды спустя появился с крупным зеленым омаром, бьющимся на конце остроги.
Вскоре он вернулся еще с одним, и мы свернулись. Шено ожидала нас в патио.
— Отличный ленч, — сказал Йемон, бросая омаров в ведро у двери.
— И что теперь? — поинтересовался я.
— Просто оторвем им клешни и вскипятим, — ответил Йемон.
— Вот черт, — подосадовал я. — Хотел бы я остаться.
— А когда тебе на работу? — спросил Йемон.
— Очень скоро, — ответил я. — Там ждут моего отчета про мэра Майами.
— Хрен с ним, с мэром, — сказал Йемон. — Оставайся — мы непременно напьемся и убьем пару-другую кур.
Согнувшись вдвое, Йемон ловко нырнул. И считанные секунды спустя появился с крупным зеленым омаром, бьющимся на конце остроги.
Вскоре он вернулся еще с одним, и мы свернулись. Шено ожидала нас в патио.
— Отличный ленч, — сказал Йемон, бросая омаров в ведро у двери.
— И что теперь? — поинтересовался я.
— Просто оторвем им клешни и вскипятим, — ответил Йемон.
— Вот черт, — подосадовал я. — Хотел бы я остаться.
— А когда тебе на работу? — спросил Йемон.
— Очень скоро, — ответил я. — Там ждут моего отчета про мэра Майами.
— Хрен с ним, с мэром, — сказал Йемон. — Оставайся — мы непременно напьемся и убьем пару-другую кур.
— Кур? — переспросил я.
— Ага. У всех моих соседей есть куры. Они тут бегают как дикие. Я убил одну на прошлой неделе, когда у нас совсем не было мяса. — Он рассмеялся. — Классный спорт — с подводным ружьем за ними гоняться.
— Господи Боже, — пробормотал я. — Эти люди будут гоняться с ружьями за тобой, если увидят, как ты стреляешь их кур.
Вернувшись в редакцию, я нашел Салу в темной комнате и сказал ему, что машина свободна.
— Вот и славно, — отозвался он. — Нам надо съездить в университет. Лоттерман хочет, чтобы ты с торговцами электроэнергией познакомился.
Мы несколько минут поговорили, а затем Сала спросил меня, сколько я еще намерен оставаться в отеле.
— Очень скоро придется съехать, — ответил я. — Лоттерман сказал, что я могу оставаться, пока не подыщу себе место, но потом добавил, что недели хватит за глаза.
Он кивнул.
— Точно. Он очень скоро заставит тебя съехать — или просто перестанет оплачивать твой счет. — Сала поднял взгляд. — Если хочешь, можешь пожить у меня. По крайней мере, пока не подыщешь что-нибудь себе по вкусу.
— А что, пожалуй. — Я задумался. — Какая там у тебя квартплата?
— Шестьдесят.
— Годится, — сказал я. — А я тебе на нервы действовать не буду?
— Не будешь, — отозвался Сала. — Я там почти и не бываю — это место меня угнетает.
Я улыбнулся.
— Ну и когда бы нам это провернуть?
Он пожал плечами.
— Когда захочешь. Черт возьми, пока можно, лучше оставаться в отеле. А если Лоттерман возбухнет, скажи, что на следующий день съезжаешь.
Сала собрал свои фотографические манатки, и мы вышли через заднюю дверь, чтобы избежать толпы у передней. Стояла такая жарища, что пот начинал лить всякий раз, как мы останавливались под светофором. Когда мы снова двигались, ветер немного нас охлаждал. Сала вилял в потоке машин на Авенида-Понсе-де-Леон, направляясь к предместьям.
Где-то в Сантурсе мы остановились, позволяя нескольким школьникам перейти дорогу, а те принялись над нами потешаться.
— Ла кукарача! — вопили они. — Кукарача! Кукарача!
Сала явно смутился.
— В чем дело? — спросил я.
— Мелкие ублюдки эту машину тараканом зовут, — пробормотал он. — Надо было мне парочку сшибить.
Когда мы поехали дальше, я улыбнулся и откинулся на спинку сиденья. В том мире, куда я недавно вошел, было что-то странное и нереальное. В одно и то же время он был занятным и смутно гнетущим. Вот он я — живу в роскошном отеле, гоняю по наполовину католическому городку в игрушечном автомобиле, который на вид как таракан, а на слух как реактивный истребитель, крадусь по проулкам и трахаюсь на пляже, охочусь за прокормом в кишащих акулами водах, бегаю от толп, вопящих на незнакомом языке, — и все это происходит в причудливом староиспанском Пуэрто-Рико, где все тратят американские доллары, водят американские машины и рассиживаются вокруг рулеток, прикидываясь, что они в Касабланке. Одна часть городка выглядела как Тампа, а другая — как средневековый дурдом. Все, кого я встречал, вели себя так, словно только-только вернулись с решающей пробы на роль. И при этом мне платили смехотворное жалованье за то, чтобы я бродил по округе, вбирал в себя все происходящее и «выяснял, что тут вообще происходит».
Мне хотелось написать всем моим друзьям и пригласить их сюда. Я подумал про Фила Роллинса, надрывающего задницу в Нью-Йорке, высматривая пробки в метро и стычки бандитских группировок; про Дюка Петерсона, просиживающего штаны в «Белой лошади» и не знающего, что же ему, черт побери, делать дальше; про Карла Брауна в Лондоне, проклинающего местную погоду и без конца выискивающего новые задания; про Билла Минниха, намертво спивающегося в Риме. Мне хотелось телеграфировать им всем: «Приезжайте скорее тчк куча места в бочонке рома тчк никакой работы тчк большие деньги тчк пей весь день тчк трахайся всю ночь тчк торопитесь зпт а то прикроется».
Я обдумывал свое послание, наблюдая, как мимо проносятся пальмы, и ощущая, как солнце печет лицо, когда меня вдруг бросило на ветровое стекло, и мы с резким визгом тормозов остановились. В тот же миг футах в шести от нас по перекрестку пронеслось розовое такси.
Глаза Салы полезли на лоб, а вены на шее вздулись.
— Матерь Божья! — воскликнул он. — Нет, ты видел этого гада? Видел? Прямо на красный свет!
Он переключил передачу, и мы с ревом рванулись дальше.
— Проклятье! — бормотал он. — Этих мерзавцев слишком много! Надо выбираться отсюда, пока они меня не угрохали.
Сала весь дрожал, и я предложил сменить его за баранкой. Он даже внимания не обратил.
— Я серьезно, — пробурчал он. — Надо сматываться — фортуна от меня отворачивается.
Он уже и раньше про это упоминал и, по-моему, всерьез в это верил. Сала вечно говорил о фортуне, но на самом деле имел в виду судьбу весьма упорядоченную. Он твердо верил в то, что нечто значительное и неконтролируемое работает как за, так и против него — нечто, ежеминутно двигающееся и происходящее по всему свету. Подъем коммунизма тревожил его, ибо означал, что люди становятся слепы к чувствительности Роберта Салы как человеческого существа. Беды евреев угнетали его, ибо означали, что людям нужны козлы отпущения и что рано или поздно он таковым окажется. Салу постоянно тревожила всякая всячина: жестокость капитализма, ибо его таланты эксплуатировались, дебильная вульгарность американских туристов, ибо она обеспечивала его дурной репутацией, беспечная глупость пуэрториканцев, ибо она вечно делала его жизнь опасной и тяжелой, и даже, по совершенно неясной для меня причине, сотни бродячих собак, которых он видел в Сан-Хуане.
В целом подобные воззрения не были особенно оригинальны. Уникальным Салу делал тот факт, что у него напрочь отсутствовало чувство отчужденности. Он был сродни тому бешеному футбольному фанату, который выбегает па поле и хватает игрока противника. Жизнь он рассматривал как Большую Игру, в которой все человечество делилось на команды — «Парни Салы» и «Остальные. Ставки были фантастическими, а каждый матч жизненно важным, и хотя Сала наблюдал за игрой со всепоглощающим интересом, он был во многом фанатом, выкрикивающим неуслышанный совет из толпы неуслышанных советчиков и с самого начала знающим, что никто не обратит на него внимания, ибо он не тренер команды и никогда им не будет. И, как и всех фанатов, Салу расстраивало понимание того, что лучшее, на что он даже в самую крутую минуту способен, это выбежать на поле и вызвать какую-то противоправную проблему, чтобы вслед за этим его под хохот толпы уволокла охрана.
Мы так и не добрались до университета, поскольку с Салой случился эпилептический припадок, и нам пришлось повернуть назад. Я был порядком смущен, но он только махнул рукой и отказался передать мне баранку.
По пути в редакцию я спросил его, как он умудрился целый год продержаться на этой работе.
Сала рассмеялся.
— А кто к ним еще пойдет? Я единственный профи на острове.
Мы еле-еле ползли в мощной транспортной пробке, и в конце концов Сала так разнервничался, что мне пришлось сесть за руль. Когда мы добрались до редакции, злобные лоботрясы исчезли, но в отделе новостей по-прежнему был жуткий переполох. Тиррелл, рабочая лошадка, только-только уволился, а Моберга до полусмерти избили профсоюзные громилы. Поймав его у здания, они отыгрались за поражение от Йемона.
Сидя в кресле в самом центре отдела новостей, Лоттерман громко стенал и нес жуткую чушь, пока двое полицейских пытались его расспросить. В считанных футах оттуда Тиррелл спокойно сидел за столом и занимался своим делом. Об увольнении он предупредил за неделю.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Как я и ожидал, разговор с Сегаррой обернулся даром потраченным временем. Мы битый час сидели у него за столом, обмениваясь общими фразами и хихикая над пустопорожними шуточками. Хотя Сегарра говорил на превосходном английском, языковой барьер все же существовал, и я немедленно почувствовал, что ничем действительно существенным мы с ним никогда не поделимся. У меня возникло ощущение, что Сегарра знает о происходящем в Пуэрто-Рико, но понятия не имеет о журналистике. Когда он говорил как политик, вес звучало вполне разумно, однако представить его редактором газеты было довольно тяжело. Похоже, Сегарра думал, что, раз он знает истинное положение пещей, этого достаточно. Но мысль о том, чтобы передавать это знание кому-то еще, в особенности широкой читательской аудитории, потрясла бы его как опасная ересь. По ходу разговора он один раз не на шутку меня удивил, сообщив, что они с Сандерсоном были однокурсниками в Колумбийском университете.