Эти картинки ненадолго приносят удовлетворение.
На Тая она сердита тоже, решает Ли-Мэй. Ей не обязательно быть справедливой ни к кому на таком ветру. Нечего было оставлять семью на два года, когда похоронили их отца и мужа. Он был нужен, хотя бы только в качестве противовеса Лю. Брат обязан был это понимать, предвидеть это.
Она выпускает из руки занавеску, откидывается на подушки, думая о них двоих, соскальзывает в воспоминания.
Это не всегда хорошо. Это означает вспомнить о доме снова, но сможет ли она удержаться от этого? Это способ, если нет другого, не думать о том, что ее ждет, когда путешествие из светлого мира закончится где-то в этой пустоте.
Вторая мать, единственная наложница их отца, была бездетной. Для нее — трагедия, причина ночных слез и бессонницы, но четырем детям Шэня это стало благом, как ни трудно признать это правдой. Потому что она отдала им всю свою большую любовь, и у двух женщин генерала не было причин для конфликта из-за соперничества детей.
Ли-Мэй было тогда шесть лет, значит, Лю исполнилось девятнадцать, и он готовился в первому этапу экзаменов в их префектуре. Тай был на два года младше него, он изучал боевые искусства и уже стал выше старшего брата. Чао, младенец той осенью, топал по двору, радостно падая в кучи листьев. Она это помнит.
Закончился сезон военных походов, и отец вернулся домой (еще и поэтому она знала, что наступила осень, — поэтому и из-за листьев павловнии). Ли-Мэй, которая все лето прилежно изучала танцы с учителем, нанятым матерями, предстояло выступать перед семьей в одно ясное, ветреное утро праздничного дня, когда все дома.
Она помнит ветер. И по сей день она считает, что именно ветер стал причиной ее неудачи. Если бы ее жизнь теперь не оказалась разбитой и загубленной, сейчас ее могло бы позабавить, что она до сих пор держится за это объяснение своего падения.
Она тогда упала — под взглядами матерей, отца, старших братьев, приглашенного для аккомпанемента барабанщика. Упала один-единственный раз, после, по крайней мере, десятка прошедших идеально репетиций в предшествующие дни с учителем и матерью. Закружилась слишком сильно посередине первого танца, потеряла равновесие, попыталась восстановить его, качнулась в другую сторону и позорно рухнула в листья на краю внутреннего дворика, словно она не старше младенца, играющего в них.
Никто не рассмеялся. Это она помнит.
Лю мог бы сделать это в определенном настроении, но не сделал. Ли-Мэй села, вся в листьях, потрясенная, бледная, и сразу увидела добрую озабоченность отца, а потом насмешку над своей коротконогой маленькой дочкой, которую ему почти удалось скрыть.
И именно это заставило ее вскочить на ноги и убежать со двора, безудержно рыдая. Она хотела показать ему — показать им всем — как она выросла, что она уже не маленький ребенок. А показала нечто прямо противоположное. Кипевшее в ней унижение невозможно было вынести.
Лю нашел ее первым, в саду, под ее любимым персиковым деревом, в дальнем конце ряда, у каменной стены. Она лежала на земле, уткнувшись лицом в руки, ее танцевальный костюм был безнадежно испорчен. К тому моменту она уже выплакала все слезы, но не захотела поднять голову, когда услышала его шаги.
Ли-Мэй ждала Вторую Мать или свою собственную мать (что менее вероятно). Услышав свое имя, произнесенное резким голосом старшего брата, она испугалась. Оглядываясь в прошлое, она давно уже поняла, что Лю, наверное, велел двум женщинам оставить этот разговор ему. К тому времени они уже подчинялись его указаниям.
— Сядь! — приказал брат, и она услышала, как он закряхтел, присев на корточки рядом с ней. Он уже был полным, и такая поза давалась ему не без усилий.
Нечего было и думать о том, чтобы ослушаться прямого приказа первого брата. В иных семьях за подобное могли выпороть или лишить еды.
Ли-Мэй села, повернулась к нему, не забыв почтительно склонить голову, сложив ладони, хотя и не встала на ноги.
Лю простил ей это. Вероятно, ее испачканное грязью лицо со следами слез заставило его проявить снисхождение. Никогда ничего нельзя было знать наверняка с Лю, даже тогда.
Он произнес:
— Вот какой урок ты из этого должна вынести, — голос его звучал сдержанно, размеренно, не таким тоном разговаривают с ребенком. Потом она это вспомнила. Он говорил тихо, но заставил слушать себя. — Мы учимся, чтобы избежать ошибок, и не показываемся другим, пока не убедимся, что выучились достаточно. Это первое. Ты понимаешь?
Ли-Мэй кивнула, широко открытыми глазами глядя в круглое лицо брата. В тот год у него начали расти усы и борода.
— Тем не менее, — продолжал он, — поскольку мы не боги и не из императорской семьи, мы не можем быть уверены в том, что у нас нет недостатков. Это не дано обычным людям. Особенно женщинам. Поэтому запомни вторую вещь: если мы допускаем промах на публике, если мы падаем в листья, или запинаемся во время речи, или слишком много или слишком мало кланяемся… мы продолжаем делать то, что начали, словно ничего не случилось. Понимаешь?
Она снова кивнула, качнув макушкой.
Лю продолжал:
— Если мы останавливаемся, извиняемся, показываем свое отчаяние, убегаем со двора или из комнаты, мы заставляем зрителей обратить внимание на нашу ошибку и понять, что мы стыдимся ее. Если мы продолжаем, мы относимся к ней, как к неудаче, которая случается со многими мужчинами и женщинами, и показываем, что она нас не победила.
Что она не имеет никакого значения. И еще, сестра, ты должна всегда помнить, что ты представляешь нашу семью, а не только себя, что бы ты ни делала. Ты понимаешь?
И в третий раз Ли-Мэй кивнула.
— Скажи это! — скомандовал ее брат.
— Я понимаю, — произнесла она так четко, как смогла. Шестилетняя девочка, грязь и переспевшие фрукты на лице, руках и одежде. Представляющая свою семью, что бы ни делала.
Брат несколько мгновений пристально смотрел на нее. Потом поднялся, с кряхтением, и пошел прочь из сада вдоль длинного ряда деревьев. Сейчас она вспоминает, что он носил черную одежду. Это необычно для девятнадцатилетнего подростка и почти граничило с самонадеянностью (учтите, красного пояса он не носил), но Шэнь Лю всегда собирался сдать экзамены всех трех уровней и стать мандарином во дворце в Синане. Всегда.
Тай пришел в сад немного позже.
Несомненно, он ждал, пока Лю придет и уйдет, как и следует второму брату. Картинки того дня пронзительно четкие, ранящие: она также уверена, вспоминая тот день, что Тай почти точно знал, что сказал ей Лю.
Ли-Мэй все еще сидела прямо, поэтому заметила приближающегося брата. Он улыбнулся, когда подошел ближе, и она знала, что он улыбнется ей. Но она не ожидала, что он принесет с собой тазик с водой и полотенце. Брат догадался, что она лежала на грязной земле.
Он сел рядом с ней, скрестив ноги, не боясь испачкать свою одежду и туфли, и поставил тазик между ними, живописно перекинув полотенце через руку, как слуга. Ли-Мэй думала, что он скорчит смешную рожицу, попробует рассмешить ее, и твердо решила не смеяться (она почти всегда смеялась), но он этого не сделал, просто ждал. Через несколько секунд Ли-Мэй окунула ладони в воду и вымыла лицо, ладони и руки целиком. Только со специально сшитым костюмом для танца она ничего не могла поделать.
Тай подал ей полотенце, и она вытерлась. Он взял у нее полотенце и отложил в сторону, выплеснул воду из тазика и поставил его рядом с собой.
— Лучше, — произнес он, глядя на нее.
— Спасибо, — ответила она.
Она помнит короткое, но легкое молчание. С Таем было легко. Она преклонялась перед обоими старшими братьями, вспоминала Ли-Мэй, но Тая она любила.
— Я упала, — пожаловалась она.
Он не улыбнулся.
— Знаю. Наверное, ты чувствовала себя ужасно. Ты так ждала этого выступления.
Она кивнула, не доверяя своему голосу.
— Все было очень хорошо, Ли-Мэй, пока не поднялся ветер. Я забеспокоился, когда почувствовал его.
Она посмотрела на него.
— Возможно… в следующий раз, может, даже сегодня вечером… ты могла бы станцевать в доме? Я думаю, именно поэтому танцовщицы не любят выступать под открытым небом. Любой ветерок развевает их одежду, и… они могут упасть.
— Я не знала… они предпочитают танцевать внутри?
— Я точно это знаю, — кивнул брат. — Ты очень храбрая, если танцевала во дворе осенним утром.
Она позволила себе на короткое мгновение поверить в собственную храбрость. Потом решительно покачала головой:
— Нет, я просто танцевала там, где решили мама и барабанщик. Я не храбрая.
Он улыбнулся:
— Ли-Мэй, уже одно то, что ты это говоришь, подтверждает твою честность и храбрость. Это должно быть так, это и будет так, когда тебе исполнится двадцать шесть, а не шесть лет. Я горжусь тобой. И отец гордился. Я видел это, когда он смотрел. Ты станцуешь снова для нас, в доме? Сегодня вечером?
У нее задрожали губы:
— Он… отец почти смеялся.
Тай задумался.
— Знаешь правду о людях? Когда кто-нибудь падает, если этот человек не сильно ушибся, то это смешно, сестренка. Не знаю почему. А ты знаешь?
Она покачала головой. Она не знала, почему это смешно, но вспомнила, как хихикала, когда Чао спотыкался и падал в листья.
— А отец не смеялся, — прибавил Тай. — Он сначала боялся за тебя, а потом боялся, что заденет твою гордость, если улыбнется, поэтому он не улыбался.
— Я видел. Он сдерживал улыбку. Он прикрыл рот рукой.
— Хорошо, что ты это видела. Да. Потому что он очень гордился. Он сказал, что надеется, ты попробуешь еще раз.
У нее перестали дрожать губы.
— От так сказал? Это правда, Тай?
И Тай кивнул:
— Правда.
Она до сих пор не знает, по сей день, было ли это правдой, но они ушли из сада вместе, и Тай нес тазик и полотенце. А вечером она танцевала для них снова (костюм для танца быстро почистили), среди продуманно расставленных фонарей в самой большой комнате для приемов, и она не упала. Отец все время улыбался, глядя на нее, и погладил ее по щеке, когда она после подошла к нему. А потом он встал и официально поклонился, и совсем не смеялся, и дал ей несколько медных монет, как платят настоящим танцовщицам, а потом конфету из своего кармана, потому что ей было шесть лет…
Если бы Ли-Мэй искала в памяти ответ, — или хотела объяснить кому-нибудь, кто захочет спросить и может ожидать ответа, — чем так отличаются друг от друга ее старшие братья, то эти два давних разговора в осеннем саду могли стать убедительным ответом.
Лю говорил ей — в тот день, и бесконечное число раз потом, лично и в письмах из Синаня, — что она во всех своих поступках представляет их семью. Она считала это истиной, и для себя, и для любого другого человека, будь то мужчина или женщина. Такими были обычаи в Катае. Ты — ничто в империи, если за тобой не стоит семья.
Но сейчас она уже за пределами империи. Кочевники с их стадами долгогривых коней и огромными волкодавами, с их примитивными юртами и резко звучащим языком… не знают ее семью. Ее отца. Им на них наплевать. Они даже не знают — эта мысль далась ей с трудом, — что она из рода Шэнь. Ее сделали членом императорской династии, и богю считают ее таковой. Поэтому у них такой гордый вид, когда они бросают на нее взгляды, проезжая мимо.
Эта честь в данный момент ускользает от нее. Она — олицетворение хитрого обмана и холодного честолюбия брата. И никто у нее дома на берегу маленькой речки больше никогда ее не увидит…
Интересно, думает она, сдерживая чувства, доберется ли ее письмо до матери и Второй матери, если она отправит такое письмо, или десять писем, с всадниками богю в торговый город у излучины реки весной?
Тай назвал ее храброй; он тогда много раз повторял, какая она умная, как быстро растет, как все это поможет ей в жизни. Она уже не уверена в этом. Брат не стал бы лгать, но, возможно, он ошибался.
Храбрость, может быть, выражается только в том, что она не рыдает по ночам и не слушает упорно одну и ту же бесконечную жалобную песнь по дороге. А еще Ли-Мэй не имеет ни малейшего представления, что может принести ум второй или пятой жене наследника кагана.
Она даже не знает, какой по счету женой она станет.
Она ничего не знает о мужчине, женой которого ей предстоит стать, — с которым она будет делить ложе, если он еще захочет этого. На своих носилках Ли-Мэй тяжело вздыхает.
Она может убить себя. Так поступали в прошлом некоторые женщины, выданные замуж подобным образом. Разумеется, это считалось позором, но Ли-Мэй подозревает, что ей на то наплевать. Возможно, она решит плакать и горевать на всем пути на север и после их приезда. Или она может стать достойной светлой, высокой памяти об отце и того образа самой себя, который Тай всю жизнь держал перед ней, словно бронзовое зеркало. Той самой Шэнь Ли-Мэй, которую престарелая императрица любила и которой доверяла в своей собственной ссылке. После того как явилась Драгоценная Наложница, околдовала мир музыкой, умом и красотой и изменила его.
Женщина смогла изменить мир.
И Ли-Мэй — не первая женщина, которую отослали из жизни и из дома под предлогом замужества, развода, чьей-то смерти, рождения, неспособности родить ребенка… тем или иным жестоким способом.
Она слышит, как выкрикивают приказы. Она уже узнает некоторые слова, она их запомнила. Караван наконец останавливается на ночлег. Приближение лета в степях означает очень долгие дни.
Уже установился привычный порядок: две принцессы остаются в своих носилках, пока ставят их юрты. Они выходят, когда их позовут, и идут прямо в юрты, куда им приносят еду. Потом служанки готовят их ко сну, и они ложатся спать. Они встают так рано, что, несмотря на приближающееся лето, иногда на траве лежит иней. Или поднимается туман.
Носилки ставят на землю, и сидящая в них Ли-Мэй корчит рожицу. Это немного по-детски, хотя ей бы не понравилось, если бы ей это сказали. Она сует босые ноги в туфли, сама отодвигает занавеску — на этот раз до конца — и выходит наружу, на вечерний свет и пыльный ветер широкой степи.
Вокруг нее трава, мир зеленый, как изумруд. Ее сердце быстро бьется. Она надеется, что этого никто не заметит.
Один из носильщиков ее паланкина вскрикивает в изумлении. Какой-то всадник оборачивается на этот крик, видит, что она стоит возле носилок, и галопом скачет по высокой траве: тот самый, что смотрел на нее недавно. Он спрыгивает с коня еще до того, как тот остановился, плавно приземляется, сначала быстро бежит, потом замедляет бег. Он делал это тысячи раз, думает Ли-Мэй.
Он подходит к ней, на его лице гнев и нетерпение. Богю начинает яростно говорить, жестами указывая на носилки. Хотя она не понимает ни слова, смысл совершенно ясен — воин требует вернуться в них.
Ли-Мэй не шевелится. Он повторяет снова те же слова, уже громче, с тем же резким жестом рукой в сторону носилок. Теперь уже и другие обернулись и смотрят на них. Еще два всадника быстро приближаются от головы колонны с мрачными лицами. Разумнее всего было бы вернуться в паланкин, думает Ли-Мэй.
И изо всех сил бьет стоящего перед ней мужчину по лицу.
Он удара у нее горит ладонь. Она не помнит, когда в последний раз ударила человека. Собственно говоря, она вообще не помнит такого случая.
Ли-Мэй произносит, четко выговаривая слова, — он не поймет, но это неважно:
— Я — дочь катайского генерала и член императорской семьи Небесного императора Тайцзу, Повелителя пяти добродетелей. И я — невеста наследника кагана. Каким бы ни был твой ранг или ранг любого из вас, сейчас вы будете слушать меня. Мне надоело сидеть на носилках и в юрте весь день и всю ночь. Приведите того, кто понимает цивилизованный язык, и я повторю это еще раз!
Возможно, он ее убьет.
Возможно, она стоит на пороге ночи, у перехода в иной мир. Его позор должен быть огромен, ведь его ударила женщина.
Но она видит в его глазах нерешительность, и ее охватывает чувство облегчения. Она не умрет на этом вечернем ветру. Богю возлагают слишком большие надежды на ее приезд на север и на этот брак.
Несколько мгновений назад он казался таким гордым, когда проезжал мимо и смотрел на нее. Повинуясь только своему инстинкту, Ли-Мэй делает шаг назад, сдвигает ступни и кланяется, официальным жестом сцепив руки внутри широких рукавов платья.
Выпрямившись, она улыбается, коротко и снисходительно, как особа царской крови, снижающая напряжение трудного момента.
Надо сбить их с толку, думает она. Пусть они чувствуют себя неуверенно с ней. Демонстрируй гнев и независимость, затем будь учтивой и даже милостивой. Она видит, что занавески носилок другой принцессы (настоящей принцессы) слегка приподняты. Хорошо. Пусть она смотрит. По крайней мере, это идиотское пение прекратилось.
Ли-Мэй слышит птиц; они пролетают над головой, много птиц. Неподалеку есть озеро. Вот почему они выбрали это место для привала на ночь.
Она указывает на воду:
— Что это за озеро? Как оно называется на вашем языке?
Она смотрит на человека, стоящего перед ней. Другие двое к тому времени уже подъехали к ним, оставаясь на конях — они явно не знают, как себя вести. Ли-Мэй продолжает:
— Если мне предстоит жить среди богю, я должна знать такие вещи. Приведите ко мне того, кто может ответить!
Удивительно, но стоящий перед ней человек прочищает горло и отвечает:
— Мы называем его озером Сурка. Их тут много. Сурки, их норы на холмах, на другом берегу.
Он говорит по-катайски. Ли-Мэй приподнимает брови и одаривает его улыбкой, опять недолгой:
— Почему ты не сказал мне, что говоришь на нашем языке?
Богю отводит взгляд в сторону, пытается презрительно пожать плечами, но ему это не удается.