– На вот, пей, – шепнул он.
– Ой, где ты взял? – удивилась Катя.
– Тихо! – цикнул на нее Григорий. – Где взял, там больше нету. А чё думаешь, есть и у меня свои таланты. Пей давай!
Через два часа электричка остановилась у нужной им станции. Катина голова гудела, перед глазами стлалась какая-то серая муть. Но она старалась держаться: понимала, что жаловаться на плохое самочувствие сейчас не время – ведь впереди долгожданная встреча с отцом.
Григорий спрыгнул на перрон, поддержал ее под руку, спросил у кого-то дорогу, и вскоре они шагали уже по пыльной, утрамбованной сотнями ног тропинке.
Солнце нещадно жгло Катин затылок, ноги словно налились пудовой тяжестью. Закусив нижнюю губу, девочка из последних сил шла вперед…
Через некоторое время впереди показались первые постройки некогда процветавшего колхоза. В синем жарком мареве Катя, прикрыв глаза от солнца ладонью, разглядела дощатый элеватор, под крышей которого курлыкали голуби. Мелькнул тускло-серебристым боком небольшой пруд. Потянулись аккуратные беленые дома с палисадниками и огородами.
Григорий еще дважды спрашивал дорогу к дому Горчаковой. Наконец какая-то девчонка в выгоревшем сарафане сказала:
– Это шо, до бабы Нюры вам надо? Так вон она, хата ее, вторая с краю вулыци.
Григорий и Катя двинулись в указанном направлении и вскоре остановились у покосившегося, давно не крашенного забора. За забором смотрел чисто вымытыми окошками небольшой саманный дом. В огороде, кряхтя, возилась коренастая пожилая тетка в подоткнутой юбке и повязанном вокруг головы платке. Катя заметила, что ноги у нее от подошв до колен коричневые от загара, а выше – кожа бледная и рыхлая.
Почуяв нежданных гостей, из-за дома с лаем выскочила маленькая, лохматая, вся в колтунах и репьях собачонка. Баба Нюра обернулась на лай, увидела пришедших и, прищурившись, принялась бесцеремонно их разглядывать.
– Добрый день! – поздоровался Григорий. – Нам бы сына вашего повидать, Горчакова Ивана Алексеевича. Здесь он проживает?
– Нэма его тута, – неприветливо отозвалась женщина. – А на шо вин вам? Якшо вам грошей должен, так я про то ничого нэ ведаю. Так и знайтэ, ни копийки с менэ не получите! Ось тоби! – Она сложила темные выпачканные землей пальцы в кукиш и показала его Григорию.
– Нет, вы не поняли, мы не за деньгами, – вступила Катя.
Говорить было тяжело, язык словно распух, слушался плохо, горло саднило, и девочка сразу выпалила самое главное:
– Дело в том, что… Горчаков Иван Алексеевич – мой отец.
– Шо? – нахмурилась бабка, вытянула шею и снова вгляделась в Катю. – Хм… Ну, ладно, заходьтэ, чи шо… Будька, а ну ппошел, дармоед, – она отпихнула босой ногой в сторону заливавшуюся лаем собаку и распахнула калитку.
В доме было прохладно и полутемно, пахло чем-то деревенским – кисловатым, парным, уютным.
Григорий, ткнув Катю в плечо, показал, что на пороге надо разуться. Она скинула сандалии и прошла в комнату. Было приятно ступать босыми ногами по чисто выскобленному деревянному полу. Катя нерешительно присела на край дивана. Григорий устроился у стола. Вошедшая следом баба Нюра сурово оглядела их и пробасила:
– Так ты шо жэ, внучка моя, выходыть? А ты хто? – она обернулась к Григорию. – Тоже внучок?
– Не, – усмехнулся Григорий. – Я так, сопровождающий. Ща она все расскажет, – кивнул он на Катю.
Та, потупившись, разглядывая затертый половичок на полу, принялась сбивчиво говорить: о жизни в Москве с матерью, об отце, которого почти не помнила, и, наконец, показала письмо.
Баба Нюра пробежала глазами несколько строк.
– Его рука, это точно. Шо ж он, байстрюк, не говорыв мэни, шо у него дочка есть? Цэ ж он, значит, нагулял, пока учиться в Москву ездив. А мэни – мовчок. От я его взгрею, колы заявыться!
– А сейчас он где? – с надеждой спросила Катя.
– А хто ж его знает? – развела руками баба Нюра. – Вроде в Днепропетровск подался, подруга у него там. У меня и адрес був. Только это ж Ивасик мий, про него никогда нэ знаешь, дэ его черти носят. Сьогодни – тут, а завтра – шукай витру в поли! А меня дружки его донимают – должен он им, бачишь ты, остался. Так и ходють, так и ходють. Да бабы щэ…
Она передразнила кого-то тоненьким голоском:
– «Ой, он приехать обещал, мы и заявление в ЗАГС подали». А я шо могу? Я им всем так сразу и говорю: нема його тут, а я ничого нэ ведаю. От и вас пускать нэ хотила, а там бачу – не, тут другэ дило. И от же, с внучкой на старости лет познакомиться привив Господь!
В голове у Кати все сильнее шумело, глаза болели. Тихонько вздохнув, она опустила голову на мягкий подлокотник дивана. Баба Нюра, прищурившись, пристально смотрела на нее. Потом тяжело протопала через комнату, подошла и тронула мягкой пухлой рукой Катин лоб.
– Тю, дытыно, та ты вся горышь!
– Это как это? – всполошился Григорий.
– А так, – обернулась к нему баба Нюра. – Ты шо жэ, олух, не замитыв, шо девчонка захворила? Мабуть, в поезде и продуло – мабуть, лежала всю дорогу пид викном открытым, ни?
– Ну да, – растерянно произнес дядя Гриша. – Только я не думал… И что же теперь? Врача надо?
– Та на кой вин мэни? – отрезала баба Нюра. – Шо ж я, сама дивчинку на ноги не поставлю, чы шо? Пишлы-но, мыла моя, со мной, нэ бийся. Бабка тебя не обидит, бабка, може, и старая, а из ума щэ не выжила, нэ то шо мужичьё бестолковэ…
Катя доверчиво пошла вслед за бабой Нюрой в дальнюю комнату. Там бабка устроила ее на кровати, накрыла лоскутным одеялом и приказала:
– А ну, лэжи! Лэжи, отдыхай. Я зараз чаю з малиной прынесу.
Над низким окном трепетала на ветру белая с красной вышивкой занавеска. За ней виден был залитыйсолнцем двор, резная тень от листвы на земле, худая, черная от солнца дяди-Гришина спина. Отдуваясь и утирая локтем пот, Григорий поправлял старухин забор.
Катя чувствовала себя уже лучше, чем два дня назад. Голова больше не кружилась, и в жар не бросало. Бабка Нюра поила ее какими-то пахучими травяными отварами, обтирала, заставляла полоскать горло вонючей дрянью. Кате поначалу казалось, что старуха нарочно мучает ее, что она ведьма, к которой их с дядей Гришей случайно занесло…
Однако, на Катино удивление, манипуляции бабки возымели действие, и девочке в самом деле стало легче.
Вот и теперь бабка Нюра вошла в комнату с очередной кружкой дымящейся бурды, сунула ее Кате в руки и тоже кинула взгляд в окно.
– Ну, слава тоби Господи, послал постояльця, хоть забор на место поставыть, – вздохнула она. – Вже скилько я Ивасика просыла в той приезд – зробы та зробы! А вин шо ж – завтра, мамо, завтра. Так и уехав…
– Расскажите мне про него. Какой он? – осторожно попросила Катя.
– Так шо ж – «какой»? – сдвинула генеральские брови баба Нюра. – Обыкновенный.
Она присела рядом с девочкой на кровать и подперла щеку загорелым кулаком.
– Красивый вин, Иван-то, спору нема. Волос у нёго кудрявый, светлый. Ты-то, мабуть, в мать пишла – чернявая? – кинула она взгляд на Катю. – А вин – не, билявый, – шо твий Сергей Есенин. Помню, у школе на выпускный справыла я ему костюм – сирый с голубой полоской. От гарный был! Все девки заглядывались. А шо толку? – вдруг горько добавила она.
– Как? – изумилась Катя. – Разве это плохо, когда сын красивый? Я думала, это счастье…
– Эх, дуряча башка, вся в папашу, выдно. – Бабка Нюра несильно ткнула девочку костяшкой согнутого пальца в лоб. – Счастя, куда вжэ… Своих народишь, от и поймэшь, якое от цих выродков счастя… Сначала ночей не спышь, выхаживаешь их вид хворей, последню копийку тратышь, шоб их накормыты повкуснее, та нарядить покраще, тревожишься, маешься. А воны… Пидросли – и тю-тю, поминай як звали! От, чужого дядька просить приходыться забор поправыты.
– А давно он с вами не живет? – спросила Катя.
– Так от, счытай, як школу-то закинчыв, – сказала баба Нюра. – Сначала у Киев подався, учитыся. Так шо ж, дило хороше. Ума-то нэ займать ему було. Тилькы выперли его с третьего курса. Я корову продала, взятки носыла, шоб в армию не забралы дурачыну. Наче работать пишов, деньгу заколачував – в газете шось-то пысав. Так знов вожжа пид хвист – дай, говорыть, мамо, грошей, в Москву поиду учыться, куда я без образования. Ну, як нэ дашь? Ридное ж дытя… Поехав… Ото я бачу, много там навчился – як дитёв стругать та кыдать без батьки! Вернувся, в Харькове жил, та не пойшло шо-то, додому вернувся, до мэнэ. И тут не усидив. Бувало, выйду вечером у двир, дывлюся на дорогу и думаю: як вин там, чы живый? – Она сухо всхлипнула, утерла глаза рукой и добавила: – А мальцом ласковый був… Прибежить, бувало, с разбитым носом, в коленки ткнется – матуся, ты у меня самая найкраща! Эх, поганец, чорты б его взялы…
Катя, посмотрев на пригорюнившуюся бабу Нюру, опустила глаза. Ей было жалко пожилую женщину, невольно в душе поднималась досада на отца: почему он уехал, бросил свою старую мать без помощи?
И в ту же секунду она вспомнила, что ведь и сама уехала, сбежала, даже не поставив мать в известность. Ведь наверняка ее мать, узнав о ее исчезновении, тоже будет называть ее неблагодарной эгоисткой… А что, если и ее отец, так же как и она, чувствовал себя в родной семье чужим? Что, если у него просто не было другого выбора, кроме как уехать?
И все-таки… все-таки ей было мучительно жаль эту суровую, грубоватую, а все же душевную и отзывчивую бабу Нюру.
Все это было так сложно, слишком сложно для Катиной детской, не привыкшей задумываться о таких вещах головы. «Увижусь с отцом, и он все мне объяснит, – решила она. – Все-все!»
Со двора вошел Григорий, натягивая футболку.
– Ну, принимай, баб Нюра, работу! Поправил я тебе забор, сто лет теперь стоять будет.
– Сто лет мне нэ трэба, я стилькы нэ проживу. А як помру, так пусть все тут хоть к чортам провалыться, все равно никому нэ трэба, – сурово отозвалась бабка.
Она выглянула в окно, придирчиво оценила результат, затем, помягчев, обернулась к Григорию:
– Эх, хороший ты мужик, Гриня. На кой тоби в той Джанкой ехать? Оставався б у нас, я б тоби комнату выделила. Всэ б мэни, старий, допомога. Жинку б тоби подыскала добрую, не все ж бобылем ходыть. А шо сидел ты, так того нэ совестысь, у нас тут кажный второй с отсидки, нашим бабам то не помеха.
– Да зачем мне какая-то чужая баба, – отшутился Григорий. – Я б на тебе, баб Нюра, женился. Ты и накормишь, и дом у тебя в порядке. Вот Катюху до места доставлю и вернусь женихаться. Примешь?
– Ну тэбэ, бесстыдник, – вдруг по-девчоночьи прыснула баба Нюра и прикрыла смеющийся рот огрубевшей ладонью. – Ладно, пиду вечерять сберу, чи шо…
Через два дня от Катиной простуды не осталось и следа. Решено было выезжать в Днепропетровск следующим утром. Баба Нюра, покряхтев, вытащила откуда-то из закромов бумажку с адресом гражданской жены своего сына. На вопрос о номере телефона лишь сердито отмахнулась:
– А на кой мэни ти циферки? У меня у хати телефона сроду не було, а мобильники ваши – цэ я нэ понимаю. Кнопочки малэсэньки, хиба ж я пальцем попаду? Не треба вин мэни, телефоно, от и номера нема.
Вечером, накануне отъезда, Кате не спалось.
Она выбралась из дома, на цыпочках прокравшись мимо грозно храпевшей во сне бабы Нюры, и присела на крыльцо, прижимая к животу блокнот, в котором за время ее путешествия скопилось уже множество дяди-Гришиных рисунков. Адрес отца она переписала в этот же блокнот.
Черная жаркая ночь висела над деревней. Где-то вдалеке заливалась хриплым лаем собака. Спавший в будке позади дома Будька (баба Нюра призналась им, что назвала его за крутые черные вихры в честь любимого киноперсонажа – Будулая) скреб во сне лапами и едва слышно ворчал. Звезды, бисером рассыпанные по черному бархату неба, удивленно глядели вниз, на сжавшуюся на ступеньках чужого дома тощую девчонку с острыми коленками и круглыми воробьиными глазами. Терпко пахло разомлевшими после дневного пекла травами.
Шаркая тапками, на крыльцо вышел дядя Гриша, чиркнул спичкой, закуривая. Потом увидел Катю.
– Ты чего это, картинки, что ли, в темноте разглядываешь? Глаза испортишь!
– Не, – помотала она головой, – я их уже наизусть знаю.
За время ее болезни в блокноте успели поселиться суровая баба Нюра, раскорячившаяся посреди грядок, сосед-алкоголик Федька, просунувший опухшую похмельную морду между разошедшихся досок забора, семилетняя Наташка, стоявшая у калитки на одной ноге, другой же, босой, рассеянно почесывавшая коленку. Все рисунки были живые, мастерски сделанные, с тонко подмеченными деталями характеров.
– Дядь Гриш, – спросила Катя, – а ты где рисовать научился?
– Да, – отмахнулся он. – Это ж разве рисунки. Вот в детстве я когда-то рисовал… В кружок ходил в Доме пионеров, так мои работы, не поверишь, даже на выставке висели. Все мне говорили: тебе, мол, Гриша, в художественное училище прямая дорога, талант у тебя. Угу, дорога. – Он досадливо сплюнул. – Вон она как повернулась, моя дорога. От кичи до кичи. Я уж и забыл, как карандаш в руках держать, это для тебя только так… балуюсь…
– Ну и зря ты, – уверенно возразила девочка. – У тебя просто замечательные рисунки, мне очень нравятся. Я думаю, ты бы мог стать настоящим художником, к детским книжкам иллюстрации рисовать. К «Гарри Поттеру», например.
– Это чё за книжка такая? – удивился дядя Гриша. – Не слыхал… Видишь, хреновый из меня иллюстратор.
– Ну, к «Хоббиту»… – предложила Катя. – Тоже не слышал? Ну, я не знаю… Ты сам в детстве какую книжку любил больше всего?
– «Тимур и его команда», – улыбнулся дядя Гриша. – Не читала? Да ты чё, Катюха, это такая книжка… Мы с пацанами в свое время, как начитались, сарай во дворе нашли, замок сорвали, хотели там тоже штаб устроить. Соседи, конечно, скандал подняли, ментов вызвали, все дела… Эх, и вот всю жизнь у меня так, все через жо… А ты говоришь – рисунки…
– Все равно, – убежденно возразила Катя. – Твои рисунки – самые лучшие. Их бы показать кому-нибудь…
– На хрена? – дернул худыми плечами Григорий. – Ничего уже не вернуть: вон она, жизнь, просвистела.
Он затянулся папиросой, потом обернулся к Кате:
– А ты чего не спишь-то? Завтра рано подниматься…
– Да так… – буркнула она, разглядывая царапину на коленке.
Дядя Гриша, потоптавшись за ее спиной, присел рядом, спросил мягко:
– Волнуешься, что ли?
– Угу, – не глядя на него, кивнула она. – Понимаешь, он же меня с детства не видел. Может, думает, я така-а-ая выросла! А тут приедет: ни кожи, ни рожи, в школе тройки хватает. Ничего во мне особенного нету, интересного.
– Да ты что? – изумился дядя Гриша. – Хватит чушь-то молоть! Да он обрадуется, как я не знаю… Да если б ко мне…
– А с чего ему радоваться? – перебила Катя. – С чего ему вдруг меня любить? Меня и родная мать-то не очень…
– Дурочка ты, это точно, – сказал дядя Гриша. – Сама подумай: ты, чтоб его найти, такую дорогу проделала, не побоялась! Таких, как ты – смелых, упорных, отчаянных, – поискать еще. Эх, Катька, да если б у меня такая дочка, как ты, была, я бы…
Он осекся, смешался.
И Катя, стрельнув на него быстрыми глазами, ткнулась лбом в его плечо:
– Ладно, дядь Гриш, пойдем спать. Как получится, так получится.
Утром баба Нюра проводила их до калитки, перекрестила на дорогу и вдруг коротко, неловко обняла Катю, притиснула к своей могучей груди. Сказала скороговоркой:
– Ты вже, Катюня, нэ забувай бабку-то, навещай хоть когда. Внучка ж ты мэни все ж, единственная.
И тут же, словно устыдившись собственной мягкости, отпихнула девочку, бросив:
– Ну, усе, усе, собрались, так ступайтэ. Чого тут сырость разводыть?
Распрощавшись с бабой Нюрой, Катя и Григорий двинулись по уже знакомой пыльной дороге до железнодорожной станции.
На перроне дядя Гриша заметил газетный киоск, сказал Кате:
– Смотри-ка, тут и российские газеты есть. Куплю, хоть почитаю в дороге, что на родине делается.
Пока он расплачивался с продавщицей, Катя взяла с прилавка пахнущие типографской краской листки, развернула и тихо пискнула. С первой же страницы на нее глядела ее собственная фотография. В заметке сообщалось о пропаже девочки, Демидовой Екатерины, далее следовали год рождения и особые приметы.
Дядя Гриша, услышав ее возглас, обернулся к Кате:
– Ты чего? – и тоже уперся глазами в газетное объявление.
– Значит, мама вернулась, – прошелестела Катя. – Макс бы в жизни ей не сказал, что я пропала…
– Хорошие дела, – протянул дядя Гриша. – Это, выходит, нас по всей стране уже с собаками ищут…
Не сговариваясь, оба они покосились на дежурившего по станции милиционера в светлой летней форме. Тот отчего-то тоже настороженно поглядывал на странную пару на платформе.
– К нам идет, – одними губами выговорила Катя. – Бежим, дядь Гриш…
– Стой спокойно, – прошептал он. – Вон поезд подходит, успеем.
Мимо прогрохотали, останавливаясь, вагоны. Милиционер был все ближе.
К счастью, путь ему преградила какая-то неловкая дородная тетка, ковылявшая по перрону со множеством сумок, корзинок и баулов в руках. Поравнявшись с милиционером, она, как нарочно, выронила корзинку, по платформе запрыгали, разбегаясь, подернутые белым налетом сливы. Милиционер наступил на одну из них, поскользнулся, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. Выругался на тетку, и та, раззявив вымазанный красным рот, принялась истошно материть его на весь перрон. Лязгнули, открываясь, вагонные двери. Катя и дядя Гриша вскочили в поезд и протиснулись подальше в потную, жаркую толпу.
До самого Днепропетровска им не удавалось сказать друг другу ни слова – люди входили, выходили, толкались и оттесняли их все дальше и дальше друг от друга. Лишь выбравшись из вагона на нужной остановке, они снова смогли поговорить.
– Ну и подставила же ты меня, Катюха, – покачал головой дядя Гриша. – Что делать-то теперь? Нас первый же встречный мент сцапает. Возвращаться надо…