При мысли об этом мне стало грустно-прегрустно.
— На Земле, — продолжил я немного погодя, — шалаши строят не из коры, как мы. Стены у их шалашей огромные, как скалы, в пять-шесть раз выше человеческого роста, а то и больше. — Я потрогал жирную крышу Дома. — А внутри шалашей устроены другие шалаши, они называются «комнаты». Некоторые комнаты находятся одна над другой, а между ними — твердая земля, которую называют «пол». В комнатах стоят тили-визоры: они показывают движущиеся картинки событий, которые происходят где-то далеко. А чтобы приготовить мясо, не надо даже разжигать костер. У землян есть жесткие коробки из белого металла; внутри они всегда горячие из-за искричества, так что можно просто засунуть пищу внутрь, и она испечется.
А если землянам куда-то нужно, то они не идут пешком, как мы. Когда-то давным-давно люди на Земле ездили на спинах животных, которые назывались «лошади»: они позволяли на себе кататься. Эти звери были большие, как шерстяки, с острыми зубами. Но лошадей было мало, и во времена Томми люди уже в основном ездили на машинах вроде этой. Забираешься внутрь, как в шалаш, и она едет сама на колесах, как живая.
Я пощупал землю перед собой, чтобы найти Дом, и отыскал дверь. Потом я поставил два пальца на землю и зашагал, как человечек, от Дома к Машине. Так делал Томми, когда я был ребенком.
— Шаг, другой! — напевал я, совсем как Томми когда-то.
Я дошел до Машины.
— Митч, — снова заговорила та женщина, — этот кругляшок…
— Да заткнешься ты или нет, когда я рассказываю историю! — взорвался я.
Я сильно-пресильно рассердился. Когда я положил руку на Машину, сердце у меня колотилось так быстро, будто сейчас лопнет, и тут я вдруг почуял неладное. Машина должна плавно катиться вперед, не раскачиваясь из стороны в сторону.
— Что стряслось?
— Отвалился кругляшок. Одно из колесков, как ты их называешь. Наверно, ты слишком сильно на него нажал, когда кашлял.
— Что? Отлетело колесо?
— Да. Но ты не волнуйся. Мы его приклеим обратно. Вскипятим смолы и приклеим.
— Почему вы мне раньше не сказали, что отломилось колесо? И почему вы не забрали у меня машину, когда я закашлялся?
Все ломается, правда? Все выходит из строя.
Сердце у меня больно-пребольно колотилось, и слезы текли по лицу.
5
Джон Красносвет
Когда я проснулся, Джерри с Джеффом еще крепко спали, как и вся остальная группа. Я откинул шкуру шерстяка, которой накрывался ночью, и выполз наружу. «Пф-ф-ф», — пыхтел старый древосвет, возле которого притулился наш шалаш. Дерево качало смолу в горячий-прегорячий Подземный мир, а потом обратно, наверх. «Хм-м-м-м», — гудел лес тысячами тысяч светящихся деревьев, раскинувшихся от Пэкем-хиллс до Синих гор, от Скалистых гор до Альп. Все в группе, кроме меня, еще спали, только Дэвид стоял в дозоре: он что-то пробурчал себе под нос и ушел прочь с поляны. Я направился к продуктовому бревну, расположенному посередине группы, возле тлеющих угольев костра, снял плоский камень, накрывавший бревно сверху, нашарил горсть сушеных звездоцветов и кость. «А-а-а-а! А-а-а-а!» — закричала в лесу звездная птица.
В Синем краю просыпалась группа Звездоцветов. Лондонцы, жившие посередине между нами, вернулись из леса и принялись готовить ужин. Вскоре над Семьей поплыл дымный запах жареного каменячьего мяса.
Я оторвал зубами от кости кусок зеленого шерстячьего жира и принялся жевать. С прошлого дня потеплело. Бездна заканчивалась. Облако затягивало небо, точно огромная темная шкура; лишь вдалеке, над Альпами, еще чуть-чуть виднелся Звездоворот. Я окинул взглядом полянку, на которой посреди белых и красных древосветов ютилась наша группа: двадцать крохотных шалашей из веток, обложенных корой, льнули к стволам. Я смотрел на тлеющие уголья, которым мы никогда не давали погаснуть, на махавонов, порхавших вокруг звездоцветов, на Старого Роджера, который сопел и храпел на шкуре прямо на открытом воздухе, поскольку не любил шалаши. На поляне кучками лежали кости, из которых предстояло изготовить инструменты, черное стекло (Старейшины называют его обсидяном), копья, топоры, охапки хвороста и дров для костра. С краю виднелась наша старая общая лодка, на которой мы некогда рыбачили на Длинном и Большом озерах, но сейчас уже не спускали ее на воду, поскольку шкура с одного конца отошла и надо было ее приклеить. Все это выглядело мелким и скучным после того, что я увидел в свете шерстячьих огней. Вся Семья казалась ничтожной, глупой и унылой.
Наши взрослые решили, что в качестве вознаграждения за леопарда я могу бденек отдохнуть от работы. Остальные новошерстки и все мужчины, как обычно, отправятся на поиски пищи, я же на целый день предоставлен сам себе. «Как же мне распорядиться этим временем?» — думал я, жуя мясо. Мне хотелось снова пойти в лес и добраться до края Мрака. Или отправиться к Проходному водопаду — узкой щели между Синими и Скалистыми горами, где Главная река сбрасывает воду из всех ручьев Долины Круга вниз, в неизвестное. Мне вздумалось взглянуть на водопад, поскольку, кроме Снежного Мрака, это был единственный выход из Долины Круга. Ровесники Старого Роджера помнили те времена, когда щель была шире и можно было спуститься вниз и выяснить, что же там такое. Но, пока было можно, никто этого не сделал, а потом случился большой камнепад. Со Скалистых гор скользнула вниз огромная плоская плита, и теперь между двумя утесами падали тонны воды, так что никакой это уже не проход.
Но у меня был всего один день, а этого слишком мало, чтобы добраться до Проходного водопада, да и вообще куда бы то ни было на краю Долины. К тому же у меня сильно-пресильно болела грудь после удара концом копья, на ней расплывался синяк, так что в конце концов я решил остаться за Семейной изгородью.
Я прошел через поляну Иглодревов к Мышекрылам. Они просыпались как раз перед нами и уже копошились вокруг поваленного дерева — топорами черного стекла рубили ветки. Над свежим срубом пня порхали светящиеся махавоны.
— Эй, Джон, — замерев с топором в руке, окликнул меня Мехмет Мышекрыл, странный смышленый паренек с худым лицом и бородкой клинышком. — Идешь за очередным леопардом?
— Пожалуй, отдохну бденек-другой. Устрою передышку. Оставлю парочку леопардов вам.
— Вкусная пеньковица? — спросил я у клешненогого малыша, который крутился возле дерева.
Мальчишка постучал палкой по пеньку, отгоняя махавонов. Они вспорхнули, трепеща блестящими крылышками.
— Попробуй, — предложил малыш, обрадовавшись случаю угостить большого парня, который убил леопарда, — и сам скажи.
Я заглянул внутрь пня. С последним спазмом смола покинула мягкие древесные жилы, и они, как обычно, ссохлись, лишившись жидкости. Внутри не осталось ничего, кроме воздуха, — горячего, влажного, сладкого до тошноты воздуха, поднимающегося из глубины. Жар овеял мое лицо. Я подобрал камешек, бросил внутрь и прижался ухом к отверстию, чтобы послушать, как он с грохотом падает все ниже, ниже, ниже, в огнедышащие пещеры Подземного мира, откуда берет начало любая жизнь, кроме нашей.
— Ты не хочешь пеньковицы? — спросил мальчишка и вновь треснул палкой по пеньку, чтобы на него не садились махавоны.
Я посмотрел внутрь. Там образовалось несколько кристаллов сахара, уже засиженных махавонами. Местами виднелся мышиный помет с частичками махавоньих крыльев. Выглядела пеньковица малоаппетитно, не то что в пеньках старых деревьев, которые не были срублены, а упали сами. Но я все-таки взял пару кристаллов, вытер их от мышиного помета об собственную накидку и засунул за щеку.
В одном из шалашей раздался плач. Это ревел тот малыш, которого обварило смолой. Прежде он ненадолго затих — наверно, устал настолько, что заснул, невзирая на боль, — но сейчас снова закричал, и я заметил, как морщатся Мышекрылы. Они смертельно устали от его воплей. Они были сыты по горло. Клешненогий мальчишка потерянно колотил по пеньку палкой. Взрослые и новошерстки опустили топоры, обреченно посмотрели на шалаш и принялись еще усерднее рубить дерево. Чем сильнее они стучали, тем меньше были слышны стоны ребенка.
Поскольку мне не было никакой нужды торчать у Мышекрылов, я пошел дальше. Но в Семье негде было спрятаться от криков малыша: их было слышно отовсюду. Даже в Синем краю, в самом дальнем от Мышекрылов конце Семьи, люди судачили о случившейся беде:
— Кажется, мальчишку Полом звать, бремен двенадцать ему. Ожог на пол-лица и всю грудь. Кругом липкая горячая смола, а у этих недоумков Мышекрылов даже горшка воды не нашлось, чтобы умыть малыша! Когда рубишь дерево, надо, чтобы рядом всегда была холодная вода.
— И кутаться в шкуры, и следить, чтобы дети не вертелись под ногами.
— Пол его звать. Очень сильный ожог. Что-то Мышекрылы последнее время совсем страх потеряли. Распоясались совсем. Жаль, конечно, но за что боролись, на то и напоролись. Мальчишка-то ни при чем. Это все взрослые виноваты.
— И кутаться в шкуры, и следить, чтобы дети не вертелись под ногами.
— Пол его звать. Очень сильный ожог. Что-то Мышекрылы последнее время совсем страх потеряли. Распоясались совсем. Жаль, конечно, но за что боролись, на то и напоролись. Мальчишка-то ни при чем. Это все взрослые виноваты.
— Тут дерево падает, а дети бегают без присмотра! Как так, я вас спрашиваю? Ну да это Мышекрылы, что с них взять. Жаль ребенка, пострадал ни за что. Его Полом звать, кажется.
Вот вам наша семейка. Никуда в ней не скрыться от чужих перетолков и мнений обо всем на свете. Клянусь сиськами Джелы, какая бы мелочь ни случилась, об этом тут же становилось известно всем, и Семья принималась судить-рядить, думать да гадать, тыкать пальцем, любопытствовать и цокать языком. Каждый решал, кому верить, кого жалеть, кого винить, как будто не было ничего важнее этих трех банальных вопросов. Я уже пожалел, что не отправился с остальными на поиски пищи и целый день вынужден маяться без дела. Тогда я бы хоть вырвался из Семьи.
Но я все-таки извлек из этого пользу. В Синем краю мне перепало несколько жареных птиц от тамошних маломамок: я им рассказал про леопарда. У Бруклинцев мне отсыпали сушеных фруктов. Я искупался в Большом озере, и чьи-то дети подошли и показали мне свои игрушечные кораблики из сушеной фруктовой кожуры, смазанной шерстячьим жиром.
У Лондонцев все спали в шалашах, кроме дозорного, высокого туповатого парня по имени Пит, примерно на беремя старше меня. Развалившись на лежаке из коры, устроенном возле пня, Пит жевал веточку иглодрева.
— Джон, как делишки?
— Нормально.
— Слышал, ты леопарда убил.
— Ага, на Холодной тропе.
— Ничего себе, далеко.
— Точно.
— Дальше разве что Проходной водопад.
— Нет, он ближе, но ведь есть еще и то, что под ним. И то, что за Мраком.
— Под водопадом? Никогда об этом не слышал. А ты уверен…
Пит осекся и расплылся в улыбке.
— Под водопадом! Клянусь именами Майкла, ты меня дуришь! Нет ничего под водопадом! А ведь я тебе почти поверил.
— Ну почему же. Разумеется, под ним что-то есть. Иначе куда, по-твоему, вода девается? Когда-то туда даже можно было забраться, пока со Скалистых гор не упала та огромная плита и не образовалось озеро.
Пит вздрогнул.
— Да кому придет в голову туда лезть? Мало ли что там. В Долине Круга и так есть все, что нам нужно.
Услышав наш разговор, из шалаша высунулась женщина — толстая, грудастая, взрослая, на вид раза в два-три старше меня. В шалаше спали пять-шесть ее детей.
— Ты ведь Джон? Тот, который убил леопарда?
Женщина с улыбкой вылезла из шалаша. Накидки на ней не было.
— Я Марта, — сказала она. — Хочешь немножко поскользить?
Пит деликатно отвернулся и замурлыкал себе под нос какой-то мотивчик.
— Пойдем вон туда, в звездоцветы, — Марта указала на россыпь ярких цветов возле ручья.
Многие женщины верят, что если переспать с молодым и здоровым парнем, то детишки родятся нормальными, без клешней и мышиных рыл. А мы, парни, в общем, и не возражаем.
— Ладно, — ответил я.
Мы пошли в звездоцветы, и Марта встала на четвереньки, чтобы я был сзади. Она занималась этим не ради удовольствия. Она не двигалась, не стонала, лишь легонько вздыхала из вежливости. И все это время мы слышали, как ребенок у Мышекрылов кричит и плачет от боли.
— Мальчишку вроде Полом зовут, — проговорила Марта. Я рывками входил и выходил из нее. — Его сильно обварило смолой, когда валили старый древосвет.
Марта задумалась. Я продолжал двигаться.
— У нас, Лондонцев, такого бы точно не случилось. Мы за своими детьми следим. Если бы мы валили дерево, ни одного малыша и близко бы не подпустили. И у нас всегда наготове горшок с водой, на всякий случай.
— Следите за малышами? Это наверняка… — пробормотал я и, вздрогнув, кончил в Марту. Она перевернулась и легла на спину в звездоцветы, подняв колени к груди и прикрывшись рукой, чтобы не вытекло семя, от которого, как она надеялась, родится еще один воспитанный лондонский малыш с ровными губками и нормальными ступнями и проживет всю жизнь на полянке под названием «Лондон», среди шалашей из коры и той горстки людей, которым нравится думать, что они отличаются от прочих членов Семьи.
Впрочем, отличия и правда были, думал я, стоя на коленях возле Марты, но глядя в другую сторону, на полянку Мышекрылов в дальнем конце Семьи. Я размышлял о группах, которые живут между ними и Лондонцами. Взять хотя бы имена. Синегорцев так зовут потому, что они селятся с Синего края, что возле Синих гор. Красных Огней — из-за кущи красносветов у нас на поляне (которые мы мало-помалу срубаем и заменяем на белосветы, посыпая пни их семенами). Лондонцы и Бруклинцы гордились тем, что их имена родом из-за Звездоворота, с самой Земли. На Земле живет большая Семья, в которой много-много групп. Группа Анджелы называлась «Лондон», и у тамошних обитателей были черные лица, как у нее самой. Группа Томми называлась «Бруклин», хотя некоторые звали их Удеями. (Что же до Трех Спутников, которые отправились на «Непокорном» сквозь Звездоворот, оставив Томми и Анджелу в Эдеме, то неизвестно, к какой группе принадлежали Диксон и Майкл, но группа Мехмета вроде бы называлась Турками, хотя фамилия у него — Харибей. Почему так — не знаю.)
Так что, конечно, Лондонцы отличались от Синегорцев, Синегорцы — от Мышекрылов, Мышекрылы — от Красных Огней. Каждая группа засыпала и просыпалась в свое определенное время, по-своему вела дела и решала вопросы, гордилась своими маленькими особенностями (как Лондонцы и Бруклинцы — тем, что их имена родом с Земли), в каждой группе были свои слабаки и силачи, добряки и эгоисты, мышерылы и клешненоги. Но мне все же казалось, что разница мала и ничтожна-ничтожна-преничтожна. На самом деле мы все похожи. Живем чуть не друг на дружке, во все суем нос и знаем, что у кого в голове. Мы неотделимы друг от друга. Как нам постоянно твердят Старейшины, мы все едины. И это правда: одна Семья, все вместе, двоюродные братья и сестры, все из одной утробы и от одного-единственного члена.
— Хочешь молока? — предложила Марта, приподняв грудь ладонями.
— Ага, давай, — согласился я и наклонился к Марте. Она держала грудь, пока я, стоя на коленях, сосал теплую сладкую жидкость.
— Так-то лучше, — проговорила Марта чуть погодя. — А то они уже болели.
Она потрепала меня по волосам, но без особой нежности.
— У меня недавно малыш умер, — пояснила она. — Спячек двадцать-тридцать назад. Маленький мышерыльчик. Страшненький, бедняжка, как летучая мышь. Личико будто расколото пополам сверху донизу. Как я ни старалась, он не мог сосать. В конце концов он просто…
Я почувствовал, как Марта трясется от рыданий. Вот почему она не спала. Она не могла заснуть. Не могла думать ни о чем, кроме мертвого младенца. Всем мамам тяжко, когда умирает ребенок. Они не могут думать ни о чем, кроме пустоты, которую оставил малыш. Марта Лондон не знала, как убить время. Не знала, как забыть о новорожденном.
— Всего у меня родилось десять детей, — продолжала она. — И все, кроме двух, — с мышиными рыльцами. Конечно, я все равно их люблю, но…
Она отпустила грудь, которую держала, и приподняла другую.
— Из моих детей выжили только трое, — сказала Марта. — Три девочки. Остальные все умерли. Все мои сыновья умерли. Последние три — еще в младенчестве.
Я сел.
— Ну, может, теперь тебе повезет.
Она кивнула, лежа среди мерцающих звездоцветов. На ее чумазом лице виднелись разводы от слез. Цветы сияли так ярко, что их стебли отбрасывали на тело Марты отблески, — светящиеся полоски и пятна, которые постоянно двигались, меняли форму. Одну ладонь Марта по-прежнему держала у себя между ног, чтобы мое счастливое семя не вытекло.
— Если спустя беремя я рожу мальчика, — сказала она, — то назову его в твою честь.
* * *Совокупления со старомамками — забавная штука. Как вспомнишь, так встает. Представляешь себе, как твой член входит и выходит из нее, и хочешь еще. А когда при тебе другие пацаны хвастаются, что взрослая женщина предложила им переспать, начинаешь нервничать: вдруг у них это происходит чаще или лучше, чем у тебя? А мышерылы, с которыми мамки не хотят спать, слушают нас и думают: «Так нечестно. Ну почему они меня не зовут?» (Но они в жизни не признаются, потому что мы, парни с гладкими лицами, поднимем их на смех и ответим: «Потому что ты урод, Эйнштейн. Страшный-престрашный. Вспомни, как тебя называют. У тебя морда как у летучей мыши».)
Но сразу после этого испытываешь опустошение, как будто вместе с семенем из тебя ушла искра и ничто уже не имеет смысла. Вот так на самом деле чувствуешь себя потом, но это чувство быстро проходит, и поскольку о нем неприятно ни говорить, ни вспоминать, то ты его стараешься поскорее выкинуть из головы, забываешь обо всем до следующего раза и ни с кем не обсуждаешь.