Теснит к речке рота гитлеровцев или, наоборот, немцы роту, Зубову по-прежнему было непонятно. И что делать теперь, он не знал. «Если немцы уничтожили роту, что же мне? — невесело усмехнулся он. — Сдаться им, как Гвоздь? А если наши попёрли их, надо же догонять роту. Тот же командир отделения, если живой останется, спросит с ухмылкой: „Пушку, ладно, уничтожил, а потом где был? Не ранен же! Под кустом отсиживался?“
Посидев ещё с полминуты, поглядев на начинающийся рассвет, Зубов нехотя поднялся, решив, что надо идти всё же в сторону реки. В это время и он, как Ружейников, Магомедов и Савельевы на высоте, увидел осветившееся бледно-оранжевым заревом небо на западе, услышал глухой, будто подземный, гул. «Ага, кажется, наши начали наступление, как взводный говорил ещё там, за болотом», — подумал Зубов и не спеша зашагал в сторону реки. Через несколько шагов усмехнулся раздражённо: «Наши-ваши…»
Из-за деревьев метнулась навстречу тень, Зубов мгновенно вскинул автомат.
— Зубов? Сдурел! Меня отделённый послал, — раздался голос. — Живой? Отделённый говорит: «Сбегай посмотри и доложи».
— Что вы там? — спросил Зубов, опуская оружие.
— Немцы за реку сыпанули. А часть на этом берегу окапывается. Для прикрытия, видно.
— Что с ротой, спрашиваю?
— А я знаю? От нашего отделения вроде половина покуда осталась. Айда! Наши тожеть залегли, скапливаются напротив. Старший лейтенант Лыков приказал сбросить немцев в речку.
Слова штрафника удивили чем-то, и Зубов сперва никак не мог понять чем. В голове гудел больной звон, ему всё чудилось, он воочию видел, как немец, лёжа за бруствером, поливает навстречу ему свинцом, слышал, как пули с глухим стуком колотятся в землю перед его ногами.
И, только спустившись в неглубокую, затянутую дымком лощину, торопливо обернулся:
— Как… почему Лыков?!
— Так убило ж Кошкина, командира.
— Как?! Как убило?! — Зубов схватил штрафника за плечо, яростно затряс его.
— Иди ты! — Штрафник резко сбросил руку Зубова. — А я знаю как! Убило — и всё. Мне связной, кореш мой, под секретом шептанул. Теперь Лыков над нами командует.
Зубов почувствовал, как скапливается во рту тяжёлая и горячая слюна, превращается в тяжёлый ком. Он сплюнул её, автомат бросил за плечо, достал кисет и стал закуривать. Когда вертел папиросу, пальцы его подрагивали, лицо было хмурым, угрюмым, каким-то окаменевшим.
Низкорослый солдат-штрафник с удивлением наблюдал за Зубовым. Спросил желчно, со злобой:
— Тебе что, жалко, что ли, этой… падали? Много их на нашу шею.
Зубов на это ничего не ответил и, жадно затягиваясь, стал подниматься из лощины навстречу светлеющему небу.
* * * *
Мрак рассасывался всё больше, хотя до солнцевосхода было ещё далеко.
Магомедов, Иван и Семён, подкатив орудие к самому брустверу, подтащив несколько ящиков снарядов, лежали вместе с Ружейниковым на земляном валу, окружавшем бывшую батарею, смотрели вниз, за речку, где шёл бой, бессильные что-либо предпринять. Всё заречье было затянуто дымом и пылью, где там немцы, где наступает какая-то наша часть, было не разобрать.
Гул на западе всё приближался, то затихал, то начинался снова, небо там смеркло, стало угрюмо-серым, только временами мерцало жёлто-голубыми отсветами, — видимо, немцы, а возможно, и наши где-то далеко, за горизонтом, залитым ещё ночью, подвешивали осветительные бомбы.
Неожиданно совсем близко, почти под боком, возникла орудийная канонада на востоке. Ружейников вскинул голову, пошевелил грязными бровями, а ноздри его сильно, как у зверя, нюхающего пожар, стали раздуваться.
— Это ж наша дивизия! — воскликнул Иван обрадованно.
— Вроде бы, вроде бы… — дважды повторил Ружейников торопливо.
Немцы продолжали лихорадочно окапываться по обоим берегам речки. Магомедов заёрзал по земле, будто ему стало холодно, нетерпеливо взглянул на Ружейникова раз, и другой, и третий. Но тот молчал.
Семён глядел вниз почти не мигая, не чувствуя в душе ничего — ни боязни возможной гибели, ни радости возможного спасения, которая прозвучала в голосе дяди Ивана, в торопливых словах Ружейникова. В мозгу вертелась одна мысль, тоже какая-то посторонняя, равнодушная: «Танком бы пронестись сейчас вдоль берега по немцам… Одним танком можно бы всю эту их оборону смести…»
— Их атака захлёбывается! — нетерпеливо взорвался сбоку азербайджанец. — Пора мало-мало подмогнуть! Может, совсем мало-мало надо!
— А, Иван Силантьевич? — почему-то неуверенно и почему-то именно к Ивану повернулся Ружейников. Может, потому, что Иван был самый старший по возрасту среди них четверых. — Пора?
— Да вроде, — сказал тот, помедлив. — Только если б Алифанов был…
— Какой ещё Алифанов? — вскочил азербайджанец.
— Погиб он. Из пушки мог в консервную банку попасть. А то здесь чуть перелёт — и в наших. Речка-то всего ничего…
Магомедов так и взвился:
— Какой перелёт? Я что, дурак, да? Алифанов твой умный, я болван? Какой перелёт?
Не обращая внимания на эту перебранку, Ружейников продолжал глядеть вниз. Там, за речкой, между болотом и кромкой леса, бой, кажется, затихал, и атака штрафников или какой-то другой части действительно захлёбывалась. Вражеские пушки, бившие в болото, одна за другой умолкали, лес теперь во многих местах горел, в сером утреннем небе, снова застилая его чернотой, расползались всё шире клубы дыма, а по берегу над самой землёй извивались, как змеи, расползались контрастно белые космы дымовой завесы, сквозь неё толпами всё бежали и бежали немцы, зарывались в землю на обоих берегах.
— Магомедов! — воскликнул Ружейников. — Можешь по тому берегу ударить? Под кромку завесы? Не дальше?
— Могём! Почему не могём? — коверкая в волнении слова, ответил бывший командир самоходки.
— Тогда давай!
Магомедов по-кошачьи прыгнул с бруствера к пушке и, выгнув горбом спину, приник к резиновому наглазнику панорамы, лихорадочно закрутил рукоятки маховиков. Ствол пушки медленно пополз вниз и чуть в сторону.
Первый снаряд упал в речку, подняв высокий и красивый султан воды.
— Перелёту нет, правда, — пробурчал Иван, дёргая замок.
Прозрачно дымясь, горячий латунный стакан выпал на землю. Семён, стоящий наготове с новым снарядом, отбросил ногой гильзу в сторону.
— Счас, счас, — дважды выдохнул Магомедов, не отрываясь от прицельного устройства, подкручивая маховичок. По грязной щеке его текла струйка пота.
— Чуть выше, Магомедов! — вскричал Ружейников.
— Сами понимаем! Ну?
— Готово! — ответил Иван, захлопывая замок.
Этот второй снаряд разорвался уже прямо в гуще окапывающихся на том берегу немцев.
— Ага-а! — взвизгнул Магомедов, повернул к Ивану потное лицо, сверкнул по-детски обрадованными глазами.
— Молодец, Магомедов! — прокричал Ружейников. — Лупи давай! Ж-живей!
— Консервная банка, да? Консервная банка?
— Банка, — согласился Иван, принимая от молчаливого Семёна новый снаряд. — Готово!
Третий снаряд лёг почти рядом со вторым, широким веером взметнул чёрную землю.
— Опять банка! Дав-вай! — Голос Магомедова был хриплый и возбуждённый.
Первые же орудийные выстрелы всполошили немцев, уже перебравшихся через реку. Многие перестали окапываться, забегали, заметались вдоль берега, сперва не соображая, видимо, откуда стреляют. Но это были лишь мгновения, звук последующих выстрелов указал на местонахождение орудия. Человек сорок вражеских солдат сбилось в кучу, видимо, возле своего офицера, и Магомедов, не в силах побороть искушение, крикнул:
— Я их подброшу сейчас на воздух! Товарищ старший лейтенант?
— Отставить! По тому берегу! По тому давай! — сердито прокричал Ружейников.
Но ударить в эту толпу немцев Магомедов всё равно бы не успел, потому что толпа рассыпалась в цепь и двинулась к высоте.
— Ага, ладно… — Ружейников, всё лежавший на бруствере, сполз с него в окоп. — Продолжать, Магомедов! А мы их встретим… Савельев-младший! Приготовить автоматы и гранаты!
Семён подал Ивану очередной снаряд, мотая головой, спрыгнул в окоп.
Однако немцы, подчиняясь какой-то команде, вдруг повернули назад, побежали к реке.
И Ружейников, всё наблюдавший за ними с высоты, понял причину этого: окапывающиеся на противоположном берегу гитлеровцы выскакивали из своих окопчиков, отстреливаясь, бежали к реке вместе с редкими толпами солдат, вываливающимися из месива чёрного и белого дыма, а где-то там, за пластами этого дыма, перекрывая трескотню автоматов и глухие гранатные разрывы, снова возникал остервенелый и зловещий рёв сотен человеческих глоток.
— А ведь мы и в самом деле вовремя, кажись, поддержали их, — прохрипел Иван, взмокший от работы возле орудия.
Он сказал это Семёну, опять подававшему снаряды, но тот ничего не ответил, только потрогал правый висок, ответил Магомедов от орудия, говоря почему-то о себе во множественном числе:
Он сказал это Семёну, опять подававшему снаряды, но тот ничего не ответил, только потрогал правый висок, ответил Магомедов от орудия, говоря почему-то о себе во множественном числе:
— А мы что говорили!
— Магомедов! Теперь по реке! По реке! И по этому берегу! — скомандовал Ружейников.
— Ага, понятно.
— Снаряд! Сёмка? Ты чего?
Семён, выхватив было из ящика очередной снаряд, покачнулся, выронил его, ноги его подломились, он мешком свалился на землю.
— Сна-аряд! — рявкнул Магомедов.
Ружейников метнулся из окопа, подхватил выпавший из рук Семёна снаряд, втолкнул в казённик. Пушка ухнула. Лицо Семёна, лежавшего на земле, мучительно перекосилось. Оно, его лицо, было мокрое, и сквозь грязь и пороховую копоть просвечивала мертвенно-бледная кожа.
— Семён, Сёма?! — тормошил его Иван, стоя на коленках. — Ранен, что ли? Не стрелял ведь никто…
— Здесь… в голове что-то, — разжал заскорузлые губы Семён. — При каждом выстреле как молотком бьёт, череп лопается… не могу больше… — И вдруг полыхнул в его глазах безумный огонь, он закричал умоляюще, заколотился на земле: — Не могу! Пусть не стреляет! Пусть не стреляет!
— Снаря-яд! — снова прокричал Магомедов.
Семён от этого вскрика замолк, сжал грязными руками голову, сжался весь сам, будто ожидая, что на него рухнет тяжкая скала, и, когда раздался выстрел, пополз куда-то, тыкаясь головой в землю, пытаясь её куда-нибудь спрятать, зарыть.
— Сёма?!
— Что там? — крикнул от пушки Ружейников, держа в руках новый снаряд.
— Плохо парню. Контузия… рвёт голову.
Семён не видел, куда полз, не почувствовал, что свалился в окоп. Там, всё так же зажимая руками голову, превратившуюся, видимо, в сплошной комок боли, ткнулся лицом в холодную земляную стенку и затих. Иван подтянул плащ-палатку, на которой они сегодня спали, укрыл его целиком, проговорил:
— Ничего, Сёма… Как же не стрелять? Ничего, пройдёт. Потерпи.
Этого Семён уже не слышал, он снова потерял сознание.
Поднявшись из окопа, Иван замер, поражённый. И всего-то ничего он был занят с Сёмкой, а там, внизу, изменилось многое. Оттуда в промежутке между орудийными выстрелами всё так же доносились автоматная пальба, рёв голосов, щёлкали изредка гранатные разрывы. Их единственная пушка била уже не по реке, а по ближнему берегу, узенькая лента речки была сплошь застлана дымом, и там, справа, где дым стоял пореже, на бледно-серой поверхности воды ясно различались тёмные бесформенные комья. Это вниз по течению сплывали трупы, видимо, и наших, и вражеских солдат.
Пушка ударила ещё раз, и Ружейников, тоже взмокший теперь и разопревший, отирая рукавом лоб и щёки, опустился на пустой снарядный ящик.
— Будет покуда. А то в своих… Ни черта не видно.
«Слава богу», — мысленно произнёс Иван, думая о Семёне, присел на другой.
Ружейников проговорил эти слова и вскочил резко.
— А может, не будет, а?
Во время торопливой стрельбы по немцам все ничего не видели и не слышали, кроме звуков боя, идущего там, внизу, за рекой. Теперь вдруг все различили тяжёлый гул, быстро приближающийся с востока. Орудийная канонада, возникшая было там, давно смолкла. Ружейников, Магомедов и Савельев Иван в горячке этого не заметили и давно о ней забыли. Теперь, все враз глянув туда, увидели пронизанные лучами ещё не поднявшегося из-за края земли солнца розовые дымы, такие же, как над рекой и над заречьем, ощутили, как под ногами чуть подрагивает земля.
— Это танки, — произнёс первым Иван. — Сюда идут опять танки.
— Если это наши прорвались, то хорошо, — криво усмехнулся Ружейников. — А если немцы отступают прямо на нас… Что мы с одной пушкой?
Магомедов отбежал метров на тридцать в сторону, к разбитым орудиям батареи, и, взмахнув рукой, закричал оттуда:
— Глядите! Глядите!
Иван и Ружейников кинулись к Магомедову на восточный склон высоты. Изрытое снарядами поле с тёмной каймой леса на багрово-дымном горизонте тонуло в синей рассасывающейся мгле, и по всему полю, приближаясь к высоте, густо бежали отступающие немцы. Никаких танков не было видно, по-прежнему слышался лишь тупой гул множества работающих моторов, он приближался, накатывался неотвратимо…
* * * *
Капитан Кошкин умирал в санитарной палатке в присутствии Якова Алейникова.
Командир штрафной роты был смертельно ранен осколком снаряда в тот момент, когда последние бойцы, преодолев топь, выскочили на твёрдый берег и с отчаянной матерщиной кинулись в дым и грохот, в сторону горящего леса.
— Хорошо матерятся, — улыбнулся Кошкин, тоже направляясь к освещённому горящим лесом берегу вслед за Лыковым, тыкая палкой в зыбун. — Значит, вычистят фашистов отсюда. Дурачьё, если ждали нас, почему же не заминировали берег?
С этими словами он вступил на твёрдую почву, вынул ракетницу, стал не торопясь заряжать её, поглядывая в сторону леса, утонувшего в дыму, огне и грохоте. Тут и разорвался снаряд, может быть немецкий, а может быть и наш, метрах в пяти всего от Кошкина и почти под самыми ногами Лыкова. Но судьба на войне у каждого своя, старшего лейтенанта Лыкова горячей волной только отшвырнуло на мягкий берег, а Кошкину осколок ударил прямо в живот, он, выронив ракетницу, резко упал на колени, одной рукой зажал рану, а другой всё опирался на палку, намереваясь встать.
— Товарищ капитан?! — вскочил Лыков, подбежал к Кошкину и остолбенело замер, ещё раз вскричал сразу осевшим голосом: — Данила Иванович…
Сквозь пальцы Кошкина хлестала кровь, тёмной струёй текла на землю по низу гимнастёрки.
— Ракету! Живо ракету! — захрипел Кошкин.
— Санинструктор! Эй, как тебя? — совсем не по-военному закричал Лыков выбегающей из болота девчонке, нашарил в траве ракетницу, выстрелил вверх — зелёная полоса прочертила дымный воздух, ушла высоко в чёрное ночное небо.
Кошкин ещё постоял секунду и, будто удостоверившись, что сигнал нашей артиллерии о прекращении огня подан, стал валиться наземь. Лыков подхватил его, и в это время к командиру роты подбежали сразу три девчонки, одна из них, высокая и черноволосая, торопливо расстёгивая сумку, властно сказала:
— Положите его! Чего вы его держите?
Помогая друг другу, девушки расстегнули Кошкину ремень, открыли живот, и черноволосая невольно вскрикнула:
— Боже мой!
Наши орудия прекратили огонь, теперь стреляли беспорядочно лишь уцелевшие немецкие пушки.
Откуда-то из темноты появился начальник санчасти, вчетвером они принялись чем-то мазать и залеплять страшную рваную рану и, подсовывая руки под спину, перематывать Кошкина бинтами. Они бинтовали, а кровь всё проступала и проступала. Командир роты сквозь зубы стонал; глаза его были закрыты, лицо покрылось смертельной бледностью.
— Отнести его туда. — Лыков махнул в сторону болота. — Есть носилки? Принести носилки!
— Нельзя его трогать, — сказал начальник санчасти. — Нельзя нести…
— И бесполезно… — прошептал Кошкин, открывая глаза. — Я это знаю… Лыков, принимай командование ротой. И все… занимайтесь, чем положено. Ты вот… останься со мной.
Это он сказал склонившейся над ним черноволосой девушке.
Бой тогда только разгорался, немецкие пушки беспрерывно молотили по краю болота, болотная жижа и вырванные взрывами кустарники поднимались в мерцающий воздух сплошной стеной.
— В болоте бойцов уже нет, — сказал Кошкин, глядя на эти взрывы. — Сколько лягушек изведут…
С каждой минутой немецкие пушки стреляли всё реже и реже, орудийные раскаты уже перекрывали рёв автоматов и человеческих голосов.
— Ну… вот, — тяжко дыша, проговорил Кошкин, — штрафнички дело своё знают. Как звать-то тебя?
— Шура, Александра, — сказала девушка, обтирая кусочком бинта крупные капли пота с лица командира роты.
— Откуда же ты?
— Смоленская я. До войны в медицинском училась в Москве. Три курса закончила.
— На дочку мою ты похожа.
Кошкин ещё помолчал, прикрыв глаза, слушая звуки беспощадного боя.
— Вот что, Шура-Александра… — неожиданно сказал командир роты. В груди его что-то клокотало и рвалось. — Я всё прошёл и ничего на свете не боюсь… Но в плен к немцам не желаю. Вроде… атака наша удалась, не зазря рота в землю ложится. Но всё в бою бывает переменчиво. И ежели что… ты меня пристрели. Поняла?
— Что вы, товарищ капитан! Ничего не переменится. Рота уничтожает их.
— Ты не отговаривайся, дочка, — всё слабеющим голосом проговорил Кошкин. — Я сейчас, чувствую, потеряю сознание… И если что… ты это сделаешь. Так и так мне помирать. Хоть здесь, хоть там, у них. Но я не хочу там… И ты это должна понять.
— Я понимаю… понимаю, — со слезами произнесла девушка.
Однако Кошкин не потерял сознания ни в эту ночь, ни в следующий день, вплоть до заката. Несмотря на немыслимую потерю крови, он был жив, только временами закрывал глаза, будто засыпал, но, едва девушка-санинструктор делала какие-то движения, тотчас размыкал вспухшие веки, спрашивал слабым голосом: