– Да, сэр, – снова лаконично ответил я.
– Что ж, хорошо. Значит, тебя хорошо воспитали.
В голосе отца прозвучало удовлетворение, которое я – по всей вероятности, ошибочно – принял за выражение родительского одобрения. Это было большим достижением для одного короткого разговора. Я решил, что отец сейчас уйдет, и спросил:
– Когда вы молитесь, о чем вы просите Бога, сэр?
В устах взрослого этот вопрос мог бы показаться бестактным. В устах же наивного ребенка он прозвучал очень мило и безыскусно. Чтобы усилить это впечатление, я придал своему лицу максимально невинное выражение, отработанное перед зеркалом путем многократных упражнений.
Отец долго раздумывал, прежде чем ответить, а затем, выбрав, по-видимому, наиболее простой из возможных вариантов, сказал:
– О том же, о чем и все люди. Я прошу у Бога хорошей погоды, пищи и любви моей семьи.
Боюсь, при этих словах мое лицо выразило недоверие, поскольку отец смутился и, чтобы загладить неприятное впечатление, потрепал меня по волосам небрежным, но в то же время неуклюжим жестом.
Это был мой первый серьезный разговор с биологическим отцом, и его вряд ли можно было считать предвестником чего-то хорошего.
Глава 22
Клуб «Хронос» – это большая сила.
Лень и апатия – вот что сдерживает использование его ресурсов. И еще, наверное, страх. Страх перед тем, что было, и перед тем, что будет. Было бы не совсем верно сказать, что мы, калачакра, проживая наши жизни, свободны от последствий, порождаемых нашими поступками.
В моей четвертой жизни я покончил с собой, чтобы убежать от Фирсона и его магнитофона, а в пятой мне в самом деле потребовалась психологическая помощь, как и предсказывала Вирджиния. Я приходил в себя довольно долго. Память восстанавливается не сразу – события начинают постепенно всплывать в моем сознании где-то начиная с третьего дня рождения, а полностью все, что со мной было, я вспоминаю примерно годам к четырем. Харриет в моей пятой жизни говорила, что маленьким я много плакал. По ее словам, такого плаксивого и грустного ребенка она никогда раньше не видела. Теперь я понимаю, что, наверное, все дело в том, что в моей детской памяти всплывали картины моих прежних мучений и гибели.
Я действительно решил обратиться за психологической помощью. Но врачи, как совершенно правильно сказала Вирджиния, не могли мне помочь – как и наш священник, от которого было еще меньше толку, чем от медиков. К тому времени, когда я вспомнил, кто я и откуда, Харриет уже начала угасать. Я видел обреченность в лице Патрика, который вынужден был наблюдать, как его жена чахнет у него на глазах. Рак – такая болезнь, с которой невозможно ничего поделать. Я был ребенком, но не мог доверить свои проблемы приемным родителям, которых по-своему полюбил. Мне была нужна помощь незнакомца, которому я мог бы все рассказать и который бы меня понял.
И тогда я стал одно за другим писать письма отцу. Возможно, это был не лучший выбор. Нет нужды говорить, что я не мог сообщить ему все. Я решил, что не стану признаваться в том, что мне известны многие из событий будущего, и не буду называть свой истинный возраст. Свои послания я писал твердым взрослым почерком и подписывал их как рядовой Гарри Брукс, который когда-то служил с отцом в одной дивизии. В первом письме я сначала извинился перед отцом, высказал предположение, что он меня скорее всего не помнит, но при этом подчеркнул, что я его помню очень хорошо. Затем, выразив надежду, что он меня поймет, перешел к делу. Я написал отцу, что во время Первой мировой войны попал в плен. Обстоятельства этого происшествия я изобразил, вспомнив все то, что читал и слышал о подобных случаях. Красок я не жалел и ярко описал побои и унижения, боль, воздействие наркотиков и нейролептиков, особое внимание уделив тому моменту, когда принял решение расстаться с жизнью. За несколько месяцев я отправил отцу целую серию писем, придумывая в случае необходимости имена и обстоятельства, чтобы сделать свой рассказ более убедительным. При этом выдал свое вполне удавшееся самоубийство за всего лишь попытку покончить с собой. «Простите меня, – написал я в конце последнего послания. – Я вовсе не думал, что не выдержу и расскажу вам обо всем».
Отец очень долго не отвечал мне. Я дал ему фиктивный адрес, прекрасно понимая, что, если потребуется отправить ответное письмо, отнести его на почту пошлют меня. Да, рядовой Гарри Брукс излил душу малознакомому человеку, живущему от него за много миль, но реакция на его послание последовала далеко не сразу. Впрочем, мне нужен был не столько ответ, сколько возможность хоть с кем-нибудь поговорить о том, кто я такой.
И все же я ждал ответа – ждал с поистине детским нетерпением. Из-за этого в присутствии отца я начал чувствовать приступы раздражения, зная, что он получил письма рядового Брукса и прочитал их. Меня удивляло, что после этого он в состоянии сохранять невозмутимый вид. Вероятно, временами мой гнев можно было прочесть на моем лице, потому что как-то моя бабка, разговаривая с Харриет, вдруг воскликнула:
– Этот ваш парнишка злобный, как волчонок! Он бросил на меня такой жуткий взгляд!
Харриет, конечно, отругала меня, но она, как мне кажется, в большей степени, чем кто-либо другой, инстинктивно чувствовала, что в моей душе кроется нечто такое, о чем я не осмеливаюсь говорить. Даже Патрик, который нередко использовал для моего воспитания ивовые розги, в той, пятой жизни реже наказывал меня за мои проступки, а двоюродный брат Клемент, славившийся своей задиристостью, предпочитал прятаться от меня в доме.
А потом отец вдруг мне ответил.
Я выкрал письмо с серебряного блюда, стоявшего поблизости от двери, и побежал в лес, чтобы прочесть его. Почему-то у меня вызвало приступ ярости то, что почерк отца оказался похожим на мой. Когда я приступил к чтению, мой гнев понемногу утих.
Дорогой рядовой Брукс!
Я получил и с большим интересом прочел Ваши письма. Я горжусь мужеством и стойкостью, с которыми Вы вынесли выпавшие на Вашу долю испытания, и благодарен Вам за то, что Вы решились правдиво рассказать о них старшим по званию. Знайте, что я не чувствую по отношению к Вам никакой враждебности в связи с тем, что Вы могли выдать врагу какие-то секреты, потому что мало кому доводилось страдать так, как Вам. Вы проявили настоящий героизм. Я восхищаюсь Вами, сэр, и отдаю Вам честь.
Мы с Вами видели такое, чему нет названия. Мы с Вами, Вы и я, научились говорить на языке насилия и кровопролития. Когда звучит этот язык, слова не проникают в сознание, музыка не достигает ушей, улыбки незнакомцев кажутся фальшивыми. На войне мы можем разговаривать друг с другом только тогда, когда лежим в грязи, под вражеским огнем, а вокруг нас слышны крики раненых и умирающих. Мы с Вами разные люди, но наша любовь к нашим матерям и женам требует, чтобы мы защитили их от того, что довелось увидеть нам. Мы – члены братства, знающего секрет, говорить о котором мы не вправе. Мы оба сломлены, морально опустошены и одиноки. Мы живем только ради тех, кого любим, как раскрашенные куклы в театральной постановке, имя которой – жизнь. Те, кого мы любим, – вот в чем смысл нашего существования. В них наша надежда. Я верю, что Вы найдете того, кто придаст Вашей жизни смысл и подарит Вам надежду.
Искренне Ваш,Майор Р. И. ХалнПрочитав письмо, я сжег его и разбросал пепел между деревьями. Больше рядовой Брукс не писал моему отцу никогда.
Глава 23
Война и бомбежки особым образом влияют на устройство жизни в городе и на саму эту жизнь. Первое их последствие – чисто бытовое. Оно сразу бросается в глаза. Нельзя не заметить перегороженные завалами улицы, закрытые магазины и мастерские, переполненные больницы, измученных пожарных, ретивых, проявляющих необычную подозрительность полицейских и нехватку даже обычного хлеба. Стояние в очередях превращается в утомительную, но привычную повседневность, и если вы не человек в униформе, рано или поздно вы окажетесь в одной из них – например, чтобы получить положенную вам раз в неделю порцию мяса, которую вы съедите медленно, смакуя каждый кусочек, чувствуя на себе осуждающие взгляды якобы никого не осуждающих женщин. Второе – это сначала незаметное, но затем все более и более явное подавленное состояние души у живущих в городе людей. Оно начинается с малого – например, с брошенного в сторону взгляда, когда вам случайно попадаются на глаза только что разрушенные дома на одной из улиц и те их обитатели, кому удалось выжить после авианалета. Эти люди, чьи близкие погибли накануне ночью, сидят на том, что осталось от их кроватей, или на бордюре, ничего не видя и не слыша, ко всему безучастные. Впрочем, для того, чтобы страх и подавленность прокрались к вам в душу, необязательно увидеть чудом оставшихся в живых – иногда достаточно детской ночной рубашки, висящей на остатках дымовой трубы. Или матери, которая, бродя по развалинам, ищет и не может найти свою дочь. Или лиц эвакуируемых, прижатых к окнам вагонов проходящего мимо поезда. При виде подобных вещей душа человека медленно умирает.
А затем наступает момент шока. Это происходит, когда погибает ваш сосед, который отправился починить велосипед и оказался в неудачном месте в неудачное время. Или когда после бомбежки пожар уничтожает ваше место работы, и вы, стоя на улице, не понимаете, куда вам теперь идти и что делать. После войны я слышал много рассказов про военное время – про то, как люди не падали духом, как пели в туннелях метро во время бомбежек… Однако те, кто рассказывал подобные истории, не говорили о том, что людям просто ничего другого не оставалось. Что, впрочем, нисколько не умаляло заслуг тех, кто сумел все это пережить.
Было что-то странное, неестественное в том, что 1 июля 1940 года выдался такой погожий день. Солнце заливало все вокруг, в ярко-голубом небе не видно было ни облачка, веял легкий ветерок, не давая сгуститься зною. Однако люди, спешащие по своим делам и торопливо пересекавшие открытое пространство площади, поглядывая вверх, ругались себе под нос, призывая дождь и туман. Я сидел на скамейке с северной стороны площади, рядом со ступеньками, ведущими вниз, к фонтану, и ждал. Было еще слишком рано – я пришел почти за час до назначенных двух пополудни, чтобы осмотреться и понять, не грозит ли мне какая-нибудь опасность. Дело в том, что я был дезертиром. Меня призвали в армию в 1939 году, и я, помня о том, что у меня назначена встреча с Вирджинией, к стыду Патрика и, вероятно, моего отца, сбежал из части. Как и многие подобные мне, в моей четвертой жизни я позаботился о том, чтобы зафиксировать пару полезных для меня событий, в том числе запомнить, кто именно одержал победу в некоторых заездах на скачках и в кое-каких других спортивных соревнованиях, на результаты которых делались ставки. Нельзя сказать, что благодаря этой информации, которую я почерпнул из спортивного альманаха 1957 года, мне удалось чудовищно и незаконно разбогатеть. Однако она позволила мне заложить основы комфортного в материальном смысле существования, что исключительно важно для человека, претендующего на хорошую и стабильную работу.
Говорить я стал подчеркнуто правильно, примерно так, как говорил Фирсон, сразу же давая почувствовать собеседникам, в том числе потенциальным работодателям, свой высокий социальный статус. Вообще же мое произношение из-за многочисленных путешествий и изучения иностранных языков стало легко и быстро меняться в зависимости от обстоятельств. Так, с Патриком я говорил как уроженец севера страны, с бакалейщиком общался на кокни, а с коллегами разговаривал как человек, мечтающий работать на Би-би-си.
Вирджиния, как оказалось, не обращала на подобные вещи никакого внимания.
– Привет, мой мальчик! – воскликнула она, и я сразу же узнал ее, хотя с того момента, когда в предыдущей жизни она сунула мне в руку небольшой перочинный ножик в доме, расположенном где-то на севере Англии, прошло двадцать два года. Разумеется, она выглядела значительно моложе, чем тогда – на вид ей было лет сорок. Тем не менее она и на этот раз была одета так, словно собралась на какую-нибудь джазовую вечеринку.
При виде ее я довольно неуклюже поднялся со скамьи. Вирджиния, однако, сразу же развеяла возникшее у меня ощущение некоторой неловкости, обняв меня за плечи и смачно чмокнув в щеку, что стало привычной формальностью в обществе гораздо позже.
– Боже, Гарри! – проворковала она. – Вы ведь сейчас совсем молодой, верно?
Мне было двадцать два года, а одет я был таким образом, чтобы меня принимали за молодо выглядящего мужчину лет под тридцать, достойного во всех отношениях, так, во всяком случае, мне казалось. На самом деле я скорее был похож на подростка, вырядившегося в отцовские вещи.
Взяв меня под руку, Вирджиния повлекла меня по направлению к Букингемскому дворцу – еще целехонькому, так как до того момента, когда он будет поврежден бомбами немецкого пикировщика «Дорнье», атаковавшего затем вокзал «Виктория», оставалось еще несколько месяцев.
– Ну, как все прошло? – поинтересовалась, сияя глазами, Вирджиния, волоча меня за собой, словно провинциальная кузина, приехавшая на праздник к столичным родственникам. – Обычно кровь из бедренной артерии бьет просто фонтаном, а нервных окончаний там почти нет. Я, конечно, хотела принести вам какой-нибудь яд, чтобы вам было полегче, но все происходило в такой спешке!
– Смерть была единственным выходом? – едва слышно спросил я.
– Дорогой мой! – воскликнула Вирджиния. – Вас бы допрашивали бесконечно. Кроме того, – добавила моя собеседница и толкнула меня локтем в бок с такой силой, что я едва удержался на ногах, – мы же должны были убедиться, что вы действительно один из нас. Вот я и назначила вам эту встречу.
Я сделал глубокий вдох, а затем медленный выдох. Эта странное рандеву стоило мне моей четвертой жизни и двадцати двух лет ожидания в пятой.
– Позвольте спросить, вы не уйдете в течение ближайших пятнадцати минут? Я интересуюсь только потому, что у меня накопилось огромное количество вопросов, и мне нужно решить, в какой очередности их задавать, – съязвил я.
Вирджиния игриво шлепнула меня по руке.
– Мой дорогой мальчик, – сказала она с улыбкой, – на то, чтобы задать интересующие вас вопросы, в вашем распоряжении еще много веков.
Глава 24
Клуб «Хронос».
Мы с тобой так много спорили на эту тему, ты и я.
Никто не знает, кто его основал.
Обычно он возникает в древнем Вавилоне примерно в 3000 году до нашей эры. Мы знаем это, поскольку основатели клуба в память об этом событии уже на протяжении многих веков строят обелиск в пустыне, в месте, рельефом напоминающем долину и не имеющем определенного названия. На обелиске они пишут свои имена и часто оставляют послание следующим поколениям членов клуба. Иногда это послание имеет вид совета. Например:
ОСТЕРЕГАЙСЯ ОДИНОЧЕСТВА
ИЩИ УЕДИНЕНИЯ
НЕ ТЕРЯЙ ВЕРЫ
В других случаях, когда основатели клуба не испытывают благоговения по отношению к своим последователям, в качестве послания они оставляют какую-нибудь непристойную шутку. Сам обелиск стал предметом шуток и розыгрышей. Скажем, одно из поколений членов клуба «Хронос» вполне может спрятать его, приглашая другие поколения поискать. Таким образом, обелиск может несколько веков стоять или лежать где-нибудь в полном забвении, после чего кто-то совершенно случайно его обнаруживает и оставляет на нем свое послание, которое тоже может быть каким угодно – от глубокомысленных изречений вроде «со временем все тайное становится явным» до прозаического и безграмотного «сдесь был Гарри».
Сам обелиск время от времени меняет свой вид. Как-то в начале XIX века он был уничтожен ревностными викторианцами по причине его чересчур фаллических, с их точки зрения, очертаний. В другой раз он утонул в морской пучине, когда его перевозили через океан в Америку. Так или иначе, он остается для клуба «Хронос» чем-то вроде реликвии, посланием из прошлого будущим членам сообщества, свидетельством того, что калачакра, существовавшие в 3000 году до нашей эры, были и останутся первыми в этом мире, пока существует Земля.
Впрочем, ходят слухи, что настоящий основатель клуба появился на свет отнюдь не в древние времена. Те, кто склоняется к такой версии, утверждают, что это женщина по имени Сара Сиобан Грей, родившаяся приблизительно в 1740 году. Сара якобы первой начала активно разыскивать других таких же необычных представителей рода человеческого, как она сама, и устанавливать с ними контакты. Прожив сотни лет и десятки жизней, она составила список тех, кто мог иметь аналогичную природу в ее родном Бостоне. В среднем на полмиллиона населения приходится один калачакра. Саре Сиобан Грей удалось найти несколько дюжин, и это достижение нельзя недооценивать.
В какой-то момент Сара Сиобан Грей догадалась, что люди особой породы, к которой принадлежала и она, образуют некое братство, существующее не только в настоящем, но также в прошлом и будущем. Она поняла, что в силу своего возраста не сможет узнать, какой была жизнь на рубеже XVII и XVIII веков, и не в состоянии увидеть своими глазами важнейшие события XIX века, например Гражданскую войну в США, равно как и познакомиться с кем-нибудь из ее непосредственных участников. С другой стороны, старику-калачакра, большая и лучшая часть жизни которого пришлась на годы, предшествовавшие ее рождению, Сара могла сказать следующее: «Мне известны события будущего. Воспользуйся этим и сделай на этом деньги!» Предположим, что собеседник ее послушался. Лет через пятнадцать после ее рождения в 1740 году он в один прекрасный день стучится в дверь ее дома и говорит: «Здравствуйте, юная Сара Сиобан Грей. Я послушался вашего совета и в самом деле разбогател. Теперь вам больше никогда в жизни не придется работать». Потом она могла бы заключить сделку с ребенком или подростком-калачакра, который наверняка должен был дожить до Гражданской войны. Ему она могла бы сказать такие слова: «Вот золото, которое я хочу положить в банк на твое имя. К тому времени, когда ты станешь взрослым, у тебя будет целое состояние. Все, о чем я прошу тебя взамен, – это чтобы ты сделал то же самое по отношению к другим подросткам, таким же необычным, как ты, когда они встретятся на твоем жизненном пути. Пусть их существование в этом сложном и неспокойном мире будет комфортным». Сторонники теории, согласно которой основы клуба «Хронос» заложила именно Сара Сиобан Грей, считают, что все было именно так. Волна пошла в обе стороны – в прошлое и будущее. Одни стали инвестировать в благополучие других, и это привело клуб «Хронос» к процветанию. Более того, он стал расти, поскольку теперь члены клуба, уже осознавшие особый характер своей природы, активно разыскивали других, тех, кто еще ничего про себя не понял. За несколько циклов рождений и смертей клуб не только увеличился в численном отношении, но и разросся во времени, поскольку его члены обнаружились и в двадцатом столетии, и в Средневековье, и в гораздо более глубоком прошлом.