И на общем фоне ярко-оранжевый пол выглядел нарядным. А человек на нем… человек на нем не шевелился. Умер? Если он умер, то… то Агнешка тоже умрет. Сдохнет, пристегнутая к кровати, от голода, жажды и лопнувшего мочевого пузыря.
– Эй, ты… живой? – она прошептала вопрос, но собственный голос, отраженный стенами, показался очень громким.
Человек не шевельнулся.
– Эй! – позвала она чуть громче.
Тишина. Лежит. Руки к животу прижал, лицом в грязный пол уткнулся. Очки свалились, ловят скудный свет, пускают по стене солнечных зайчиков.
– Эй! Кто-нибудь! Помогите!
Шея у него длинная, с четырьмя продольными царапинами. А волосы светлые-светлые, почти белые, но слиплись на виске.
– Помогите! – Агнешка заорала во весь голос. Бесполезно. Дом-то в стороне стоит. И деревня, через которую крались ночью, мертвой выглядела. А значит, никто ее не услышит, никто не спасет…
Стоп. Вот реветь не надо. Не будет она реветь. Она себе слово дала еще в школе и держит. Просто нужно еще попытаться дотянуться до тела. Сжать зубы, забыть про боль. И добраться до трупа.
У нее почти получилось коснуться ноги. Но именно в этот миг человек заворочался, поднялся на четвереньки и, мотнув головой, как спросонья, спросил:
– Долго я?
Вот же гад!
Сознание, несмотря на слабость, было ясным. А вот тело подводило. Пока не перевязал – спасибо, бабка, запасы твои еще раз выручили внука-раздолбая, – ползал на четвереньках, локтем пытаясь зажать дыру в боку. Та вроде засохла, закупорилась кровяной коркой, но тревожить ее было страшно.
Девица следила за манипуляциями Семена пристально, как демократичная Америка за предвыборной гонкой. Молчала. Сопела. Скребла свободной рукой растертое запястье. Вовремя он ее пристегнул. Сбежала бы. И не факт, что не сбежит.
– Тебе в больницу надо, – сказала она.
Надо. Кто бы спорил. Да только в больнице про огнестрел моментом доложат. И положат. Сначала в палату, потом в камеру. А там при некоторой доле невезения и на кладбище. Ему и так подфартило: девочка-колокольчик не стала добивать.
Тварь она.
Но за что?
– И я в туалет хочу, – пленница заерзала на кровати и скрестила ноги. – Очень. Пожалуйста.
Ох, Семен, где были твои мозги ныне ночью? В огненной дыре, что возникла в боку. В слабости. В страхе, что та, другая, вернется. Или что менты заявятся и возьмут над теплым трупом.
– Ну пожалуйста!
Семен поднялся – если двигаться осторожно, то все не так и страшно. Надо попить. И поесть. Продукты он забрал, только там мало. Но в бабкиных запасах сахар должен быть. Он читал, что при кровопотере нужно есть сладкое, чтобы запас глюкозы восстановить. Правда? Нет? Какая разница.
Девица смотрит почти с ненавистью.
В туалет. В кухне ведро есть. Сойдет.
– Отвернись, – сказала она, брезгливо сморщив нос. Семен мотнул головой: еще чего, у нее на физии написано желание приложить его чем-нибудь тяжелым. И нельзя сказать, что желание это незаконно.
– Я его не убивал.
Смотреть он старался поверх ее головы.
– В меня самого стреляли. Я просто испугался, что меня посадят.
Хмыкнула. Ну да, ситуация выглядит маразматически неправдоподобной. Но на самом деле…
– Он был мужем моей любовницы, понимаешь?
Зачем рассказывать ей? Случайная величина, затесавшаяся в и без того нелепое уравнение. Семен даже имени ее не знает.
– Как тебя зовут?
А если опереться на стену, то стоять легче.
– Агнешка, – ответила девица, заправляя рубашку в джинсы, и хмуро добавила: – В честь прабабки. А тебя?
– Семен. В честь кого, не знаю, поэтому просто.
Кивнула. Медленно вытянула руки, дескать, заковывай. Но у Семена были иные планы:
– В машину. Там продукты. Принеси. Если решишь бежать, то учти – ключи от машины у меня. Стреляю я хорошо. И по движущейся мишени тоже. До ближайшего населенного пункта километров сорок, и то, если напрямик. А здешние леса – не парк. Заблудишься. И волки тут водятся.
Поверила ли? Вряд ли, Семен никогда не умел врать. Но сейчас будет возможность проверить.
– Идешь медленно, и чтобы я все время видел. Аптечку тоже захвати.
Она и вправду шла медленно, нога за ногу. И выглядела несчастной – простите, леди, рыцарь скурвился, – а в машине копалась долго. Он даже испугался, что заведет без ключа. А вернулась с массивным зеленым ящиком в руках.
– Тебя нормально перевязать надо.
– Ты врач?
– Ветеринар. Садись.
Глаза у нее синие-синие, честные, как у дитяти, готового пакость совершить. Ну нет, девочка, Семен слишком много ошибок совершил, чтобы позволить себе еще парочку.
– Погоди.
Цепь отыскалась там, где и должна была, – под столом. Один конец ее был прочно вмурован в крышку погреба, второй болтался стальным хвостом. Когда-то бабка козу на зиму брала в дом, но и для человека сгодится. Агнешка снова хмыкнула, но руку подставила, правда, левую на сей раз. Наручники защелкнулись. Семен добрел до печи, сунул ключ в банку, а ствол на полку – сюда она точно не дотянется – и пояснил:
– Если я умру, то ты тоже. Будь уверена.
Она пожала плечами и велела:
– Сюда садись.
Возилась долго. Промывала минералкой, потом ватными шариками, которые бросала на пол – разлетелись бурыми помпонами. Потом укол всадила, от которого бок онемел, а Семена снова повело. Упал бы, когда б не сильные руки, поддержавшие и опустившие на пол. Они же, вернувшись к дыре в боку, проросли в нее холодным железом. Не больно, но неприятно. Зашерудили. Подцепили чего-то – почудилось, кусок Семена. Потянули. Сунули в ладонь – твердое, мелкое, как горошина. Плеснули горячим.
– Я не убивал его! – успел сказать Семен, прежде чем снова отключиться.
Выбравшись из мастерской – да здравствует горячий воздух, подкопченный ароматами бензина и куры-гриль, – Варенька остановилась.
Небо цвета ликера «Блю Кюросау». Солнце – половинка апельсина – отражается в пыльных стеклах, рассыпается по асфальту золотыми монетами солнечных зайчиков. Тени – осыпавшаяся тушь – залегли вдоль домов, прижались к бордюрам. Ждут.
Куда идти? Налево-направо? Прямо через дорогу к желтой палатке, где парень в мятом халате плюет семечки и искоса следит за курями?
Сегодня Варенька может пойти куда ей хочется.
Свободна!
Один день. А потом еще один. И на третий станет томительно. На третий придется возвращаться в стаю и выживать. Получится?
«Орел? Решка?» – монетка привычно легла в ладонь, прилипая аверсом – реверсом? – к влажной коже.
– Решка, – решила Варенька, подкидывая кругляш. Поймала тыльной стороной, накрыла пальцами, зажмурилась, как всегда – угадала? нет? – подняла.
Решка. Значит… а ничего не значит. Сегодня она свободна.
Цокот каблуков разносился по переулку, мешался с детским смехом и шарканьем подошв об асфальт. Часто стучала скакалка. Грохотали погремушки в руках годовалого младенца, чья мамаша, позевывая, читала книгу. Скрежетали старые качели.
Варенька хотела подойти – она любила кататься, – но потом передумала: запомнят. Ей нужно быть осторожной. Очень-очень осторожной! Иначе это сегодня станет последним.
Телефон в сумочке завибрировал, натягивая невидимый поводок реальности, и пришлось ловить дрожащее тельце, выковыривать, подносить к уху – мерзость! – и отвечать:
– Да.
– Олег исчез, – сказал ей тот, кого Варенька совершенно не желала слышать.
– Да?
– Да! Ты же должна была… ты…
Он умел ругаться, но Варенька – обычное дело – отняла телефон от уха и новым взглядом уставилась на двор.
Солнце в небесах поблекло, да и сами небеса – не ликер, но выцветшие пеленки. Запахи превратились в вонь, звуки скопом ударили по вискам.
Началось. Рано. Варенька еще не готова. И тот-кому-нельзя-перечить почует. Он всегда чует страх и слабость.
Но почему хватились так быстро? Не должны были… еще день. Или два. Как раз хватило бы до Семена добраться. Он, дурашка, гадает, почему Варенька промахнулась. И почему не добила. И еще много о чем гадает, но вряд ли догадается.
– Приезжай, – велел тот-кому-нельзя-перечить. – Немедленно.
Ребенок, выронив погремушку, завизжал. Варенька очень хорошо его понимала.
Бонни и Клайд
Разговор, которого не было
С чего бы начать, мистер Шеви? Ах, с начала? Верно говоришь, Клайд. Он всегда говорит верно, за это и люблю. Итак, с начала… Родилась я первого октября 1910 года в городе Ровена, штат Техас. И никакая это не дыра! Симпатичный городок, мне в нем даже нравилось. Господи, какой же наивной я была!
Нет, нет, не перебивай! Я не отвлекаюсь.
Когда мне исполнилось четыре – совсем кроха, само очарование, – мой папаша умер. Не сказать, чтоб я так уж его любила, характер у старика был скверный, да и попивал он, и мамашу поколачивал. Ну да обычная жизнь, как у всех. Только я уже тогда другой хотела. Из дому убегала, особенно когда папаша, от очередного клиента денег получив, вдрызг упивался, а мамаша вокруг него танцы вытанцовывала. Им тогда становилось не до меня.
Что ты говоришь, Клайд? Нет, мистер Шеви, вы его не слушайте, он шутит! Я не делала ничего такого, незаконного. Я просто гуляла.
Я помню магазин готового платья мистера Дженкинса. Старый скряга с дурным характером, он вечно гонял меня и бранился. Помню и лавку старой Фло, которая, пусть и вправду была стара, как Мичеганские озера, и почти слепа, но умудрялась оставаться лучшей портнихой.
Я садилась у дверей и смотрела…
Лавка старой Фло представлялась мне этаким сказочным царством. Оно начиналось с резной двери, на которой был прибит колокольчик. Когда дверь открывали, колокольчик звенел. Не смейся, Клайд, он звенел совершенно по-особому, я больше никогда не слышала подобного голоса…
Первыми появлялись прачки. Сестры-близняшки, с почерневшими от загара руками. И лица у них были черными, как у негров, а на лбу, там, где косынка прикрывала, виднелись белые полоски кожи. Прачки приносили корзины с выстиранным бельем и уносили другие, с грязным.
Следом являлись белошвейки, всегда стаей, всегда сонные, неповоротливые, и старшая из них – Мэгги, внучка Фло, суетилась, толкала, щипала, пыталась разбудить, а отчаявшись, кричала визгливым голосом.
Потом появлялась сама старая Фло. Она была низенькой и худенькой, затянутой в корсет до волшебных семнадцати дюймов талии…
Да, Клайд, как у меня, но старая Фло была выше. Она останавливалась, смотрела долго и пристально, а потом, не сказав ни словечка, уходила в волшебное свое царство.
Тут же объявлялся посыльный от торговца тканями мистера Твидди, приносил заказ и новые образцы, а еще шелковые и атласные ленты, чулки, булавки, резные пуговицы… он был настоящим хранителем сокровищ, этот скверный мальчишка.
Однажды, когда он зазевался, глядя на пожарных, я стащила из корзины ленту. Алую.
Потом, уже ближе к полудню, в лавке появлялись леди. Я помню запах их духов, и важную поступь, и кружево зонтиков, которое как кружево листвы, только лучше. Я помню горничных, серых и блеклых рядом с этими райскими пташками. Помню шоферов в скрипучих кожаных куртках. Помню… многое помню, пусть и говорят, что я слишком мала, чтобы что-то помнить, но это не так.
Это было чудесное время…
Но как уже говорила, мистер Шеви, мой папаша преставился, и мамаша вместе с нами – а нас у нее было трое – переехала в Симент-Сити, пригород Далласа. Не могу сказать, что перемены были столь ужасны. Изменилось место, но не я.
Что, мистер Шеви? Да не знаю я, чего о себе говорить. У Бонни поспрошайте, она говорит ладно. А я… что я? Когда родился? И где? А зачем? Ну ладно. В Техасе я родился. В марте. Двадцать четвертого. Год? Ну 1909-й. Полное имя? Да что ты меня допрашиваешь?
Я не психую, Бонни, просто чего он прицепился, что репей на задницу?
– Клайд Честнот Барроу его зовут, мистер Шеви. А я, стало быть, Бонни Элизабет Паркер. Ну, или Торнтон, если по мужу.
Нет, она не развелась. Колечко видите? Я б его тоже снял, так не дается. Ох уж эти бабы, как наберут себе в башку, так не выбьешь. Ну значится, о семье… Папаша мой фермером был. Ну да, обыкновенным фермером и неграмотным, ежели и это знать хотите! Пахал с рассвета до заката, чтоб нас, значится, накормить. Мамаша тоже пахала и рожала, рожала… семерых нарожала, значится. Я пятый. Потом еще двое. Или трое? Вот проклятье, совсем запамятовал. Кто-то помер, значится, семеро. А потом родился. То есть восьмеро? Вы там потом сами сосчитайте, ладненько?
Чего еще помню? Ну, помню, что жрать хотел. Неинтересно? Ну так да, про платья оно краше, а мне-то куда про платья. Хотите, про брата расскажу? Баком его звать. Он теперь не с нами, сидит, но как выйдет, я его с собой непременненько захвачу, нечего ему у бабской юбки сидеть. Бак и лихой… мы с ним слегка того, ну сами понимаете…
– Подворовывали они с Баком. По мелочи. Ведь дети же и есть хотели.
Во-во, постоянно. Я все никак докумекать не мог, чего это одни на машинах ездят, а другие за ними пыль глотают. Теперь вот пусть за нами глотают. По справедливости все.
Это она так говорит. И правильно говорит. Она умная, даром, что баба.
Ну так, значится, мы с Баком втихаря крали. Не, не деньги, куда там… жрачку, то и се, чего лежит плохо. Ну оно с каждым годом все хреновей становилось, папаша хоть последние жилы из себя тянул, да все не вытянул. Разорился. Пришлось с местечка-то нагретого сниматься, ехать. Какой же это год был, дай бог памяти. Двадцать первый? Двадцать второй? Точно, второй. В общем, перебрались в Западный Даллас. Старик мой все надеялся, что лучше будет, а я уже тогда понимал – не-а, не будет. Просто так судьбою написано, что одни горбатятся, а другие на их горбах жиреют.
Что я, думаете, слепой был? Или дурной? Это я говорить-то так разговариваю, а на самом-то деле я толковый.
Ну, значится, обживалися мы в Далласе, я-то если прежде все бегал да дуркой разной маялся, игры играл или вот с Баком куролесил, то теперь приглядываться начал к тому, чего вокруг творится.
Что делала я в это время? Ну, право слово, мистер Шеви, я и не помню… знаете, как бывает, что память словно конфетти забита. Вытаскиваешь горсточку и перебираешь. Вот это оттуда, это отсюда, а вместе чтобы, так не складывается.
Давайте я расскажу, как в школу ходила. О да, я была хорошей ученицей! Одной из лучших. Пусть мы были не особо богаты, но матушка моя старалась сделать так, чтобы бедность наша в глаза людям не бросалась. Она шила мне наряды, ничуть – как мне тогда казалось – не хуже, чем старуха Фло. Она помогала волосы завивать, знаете так, когда на ночь мокрые косичками заплетаешь, а утром расчесываешь и весь день в кудряшках. Смешно, правда? А учительница моя, миссис Бэрри, однажды обозвала меня франтихой. Она-то хотела укорить, а я загордилась.
Ой, какой же глупенькой я была!
Так вот, в школе нас, конечно, всякому учили, это как везде. Я вот к литературе сердцем прикипела, и, может, оно и неправда, что в книгах написано, но читаешь – и душа в выси воспаряет. А миссис Бэрри красиво читала. Голос у нее был, что у проповедника.
Так вот училась я и училась. И закончила младшую школу – мне тогда четырнадцать аккурат исполнилось, взрослая уже. И матушка хотела бы, чтоб я работать пошла, а меня дальше учиться зазвали, миссис Бэрри сама приходила и разговаривала про то, какая я умная да талантливая. В общем, оставили меня в школе, вот только… ох, мистер Шеви, тут уж оказалось, что права была моя матушка: переросла я книги. Все-то вроде так, все по-прежнему, а нет того счастья, как раньше. И сердце ломит, ноет, просит чего-то иного.
Влюбилась я. Нет, не в Клайда, Клайд уже позже появился, и тут любовь самая настоящая, теперь-то я понимаю. А тогда что? Шестнадцать лет, в голове ветер, под сердцем дырища, и любой красавчик принцем кажется.
Рой Торнтон его звали. Тот еще проходимец. Появился, голову вскружил, замуж позвал, а я и рада. Выскочила. В сентябре свадьбу сыграли… Точно когда? Двадцать пятого, а год двадцать шестой. Я еще все хотела, чтобы на денек позже, тогда совсем красиво было бы – двадцать шестого сентября двадцать шестого года. Но не вышло.
В общем, со свадьбой моя учеба и закончилась. Ох, помню, миссис Бэрри отговаривала школу бросать, и Рой ей крепко не по вкусу пришелся. Она-то женщина строгая, любого насквозь видит. Вот и его как увидела, так и сказала: франт и мот.
Так оно и вышло. Поначалу-то все славно было, жили вместе, душа в душу, почти как в книжке, а потом чем дальше, тем хуже. Загуливать начал, скотина этакая. Все пропадал куда-то и пропадал. Я спрашиваю – он молчит. А однажды кричать начал, пощечину залепил, дескать, не мое это дело, где он время проводит. Как это не мое? Я ему жена или кто? И бить себя не позволю! Так и сказала. Помирились вроде, но как бы не до конца. Я ему не верила, он все реже дома ночевал, а когда приползал, пахло от него виски и духами дешевыми. Ну а когда второй раз попытался ударить, тут-то я и ответила, чем могла. Канделябром приложила. Он и отстал. Извиняться начал, только я уже поняла, что с этих извинений, как с быка молока, плюнула на все и ушла.
Я? А чего я, мистер Шеви? Как жил? Да обыкновенно жил, как все. Ну да, в школу ходил, хотя оно, конечно, крепко не по мне было. Голова уж такая, что хоть доски на ней теши, а ума не прибавится. Работать соображалка работает, а больше – ни-ни. Читать там, писать – еще могу, а там литературы всякие, как она, так тут увольте.
Учился я, значит, но папаша мой верно сказал, что с младенчества у меня шило в заднице. Да не ругаюсь я, все так говорят. Папаша-то мой на бензоколонку работать устроился. С этой-то бензоколонки и началось по-серьезному… Я ж тогда-то мало чего соображал. И красть то авто не собирался. Тянуло меня. Чтоб как эти, богатенькие, за руль сесть. Вдохнуть запах кожи начищенной, бензина сгоревшего. Чтоб с места дернуться и проехать по улице, а все б оглядывались и говорили: