Взгляд сквозь столетия - Казанцев Александр Петрович

Взгляд сквозь столетия

Русская Фантастика XVIII и первой половины XIX века{1}

Александр Казанцев

Предисловие

Отважный читатель! Если ты любишь бурную реку фантастики, носясь по бешеным ее волнам вымысла, рискуя столкнуться с выскакивающими из пены камнями-монстрами еще несозданных машин, еще непоявившихся героев, если ты ценишь эту реку фантазии за то, что она выносит тебя за окоем, раскрывая перед взором невиданные пейзажи грядущего, если ты не просто равнодушный груз литературной лодки, а пытливый поклонник богини Движения и Мечты (ибо Мечта рождается продолжением Движения!) и хочешь узнать, где берет начало бурный поток, то прочти этот сборник.

Но не ищи в нем волнующих тебя сюжетных водоворотов и пенных брызг научных терминов, привычных тебе по современной порожистой части фантастической реки. Помни, что ты обернулся к тихим ее истокам, которые обычно связывались лишь с западной литературой. Но оказывается, и с востока впадал в нее светлый ручей.

Прочти сборник и убедись, что передовая русская мысль минувших веков часто и небезуспешно прибегала к таким литературным приемам, как фантастика. Писатели охотно переносили читателя с помощью иной раз намеренно простых и условных приемов в иные времена, в иные места, где можно было показать сбывшимися мечты авторов.

Мечты эти различны, как и язык, которым авторы пользовались. Преодолев архаические трудности былой словесности, передающей сам аромат давнего времени, заметишь, что многие писатели тогдашней России стремились раскрыть перед читателем свои чаяния о величии и благополучии русского народа, высказывали немало прогрессивных мыслей, во многом опередили время, как это, например, сделал А. Н. Радищев в своем полном революционного пафоса «Путешествии из Петербурга в Москву». Вместе с тем нельзя не сказать о том, что известная классовая ограниченность авторов объективно мешала им в той или иной степени понять, ясно представить и нарисовать действительно реальную картину общества будущего, живущего по законам социальной справедливости. Однако они искренне верили в торжество разума русских людей, в бессмертие любимой их России, страстно желали посеять в людях «доброе, вечное».

Не без удивления увидишь ты, читатель, что множество современных догадок и гипотез были известны мыслящим людям старой России. Оперируя передовыми знаниями, они порой верно прогнозировали достижения науки и техники (трансконтинентальные тоннели, электроходы, гибкие стеклянные ткани и пр.), а главное, они руководствовались полетом собственной Мечты, которая отражала действительность и во многом призвана была эту действительность изменить.

Читатель найдет здесь разнообразные по жанру и авторскому подходу произведения. Одна и та же мысль о столкновении Земли с Кометой, владевшая в ту пору многими умами, по-разному выражалась авторами (Сенковский, Одоевский), будущее рисовалось не только как «земной рай» или «золотой век», но и как тупик общества, построенного на «пользе», на «выгоде ради выгоды». В памфлетном пламени сарказма мы узнаем черты капитализма («Город без имени» Одоевского). В то же время «Европейские письма» Кюхельбекера позволяют нам, мчащимся среди бешеных струй направленной в будущее фантастики, оглянуться на прошлое, каким оно увидится из грядущего.

Хочется верить, что, закрыв сборник, ты, читатель, чуть по-иному сможешь взглянуть и на современную фантастику.

Так пусть бурлит фантазия у бортов нашей лодки. Мы знаем, откуда и куда плывем.

Александр Радищев

РАДИЩЕВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ (1749–1802) — революционер, писатель, философ. Родился в богатой дворянской семье. Грамоте его обучал приставленный к нему дядька, крепостной Петр Мамонтов. С 1756 года Радищев живет в Москве, где берет уроки у профессоров и преподавателей только что открытого университета. В 1762 году определяется в Петербургский Пажеский корпус.

В 1766–1771 годах Радищев учился на юридическом факультете Лейпцигского университета, изучал также литературу, естественные науки, овладел несколькими иностранными языками.

В 1771 году Радищев назначается протоколистом в Сенат. К этому же времени относится его перевод книги Г. Мабли «Размышления о греческой истории», в которой прославлялись гражданские добродетели, содержались нападки на тиранов. В примечаниях к ней Радищев писал, что самодержавие есть «наипротивнейшее человеческому естеству состояние».

В 1773–1775 годах Радищев служил обер-аудитором (дивизионным прокурором) в штабе финляндской дивизии. Восстание Пугачева, приходящееся на эти годы, явилось определяющей вехой в идейном развитии Радищева. В год расправы с Пугачевым он вышел в отставку.

С 1777 года Радищев служит в Коммерц-коллегии, а затем в Петербургской таможне, директором которой стал в 1790 году.

В произведениях начала 80-х годов («Слове о Ломоносове», «Письме к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего») Радищев выступает как мыслитель-революционер, высоко оценивающий прогрессивные явления русской истории, а в 1783 году он заканчивает оду «Вольность» — первое революционное стихотворение в России.

В 1790 году в собственной маленькой типографии в количестве 650 экземпляров Радищев напечатал основное свое произведение — «Путешествие из Петербурга в Москву». Секретарь Екатерины II А. В. Храповицкий записал в дневнике: «…Открывается подозрение на Радищева. Сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева». Книга была конфискована, а ее автор арестован. После следствия, которое вела сама императрица с помощью обер-секретаря Тайной экспедиции С. И. Шешковского, Радищев был приговорен к смертной казни, замененной 10 годами ссылки в сибирский острог Илимск.

В Сибири Радищев продолжал творческую деятельность: изучал экономику края, промыслы, быт крестьян, писал сочинения по его истории, создал ряд философских произведений. При Павле I Радищев получил разрешение поселиться на родине в Немцове, а в 1801 году Александр I назначил его в Комиссию составления законов. Законодательные сочинения Радищева включали требование уничтожения крепостного права и сословных привилегий, отмены телесных наказаний. Председатель комиссии граф П. В. Завадовский заявил Радищеву, что если он не смирится, то его ждет «новая Сибирь». Радищев решил покончить с собой, принял яд и умер.

Идеи Радищева оказали значительное воздействие на А. С. Пушкина, декабристов, А. И. Герцена и все последующие поколения русских революционеров, на русскую поэзию и развитие реализма в русской литературе.

В статье «О национальной гордости великороссов» В. И. Ленин писал:

«…Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика»[1].

Путешествие из Петербурга в Москву

Хотилов

(Проект в будущем){2}

Доведя постепенно любезное отечество наше до цветущего состояния{3}, в котором оное ныне находится; видя науки, художества и рукоделия, возведенные до высочайшия совершенства степени, до коей человеку достигнути дозволяется; видя в областях наших, что разум человеческий, вольно распростирая свое крылие, беспрепятственно и незаблужденно возносится везде к величию и надежным ныне стал стражею общественных законоположений, — под державным его покровом свободно и сердце наше, в молитвах ко всевышнему творцу воссылаемых, с неизреченным радованием сказати может, что отечество наше есть приятное божеству обиталище; ибо сложение его не на предрассудках и суевериях основано, но на внутреннем нашем чувствовании щедрот отца всех. Неизвестны нам вражды, столь часто людей разделявшие за их исповедание, неизвестно нам в оном и принуждение. Родившись среди свободы сей, мы истинно братьями друг друга почитаем, единому принадлежа семейству, единого имея отца, бога.

Светильник науки, носяся над законоположением нашим, отличает ныне его от многих земных законоположений. Равновесие во властях, равенство в имуществах отъемлют корень даже гражданских несогласий. Умеренность в наказаниях, заставляя почитать законы верховный власти, яко веления нежных родителей к своим чадам, предупреждают даже и бесхитростные злодеяния. Ясность в положениях о приобретении и сохранении имений не дозволяет возродиться семейным распрям. Межа, отделяющая гражданина в его владении от другого, глубока и всеми зрима, и всеми свято почитаема. Оскорбления частные между нами редки и дружелюбно примиряются. Воспитание народное пеклося о том, да кротки будем, да будем граждане миролюбивые, но прежде всего да будем человеки.

Наслаждаяся внутреннею тишиною, внешних врагов не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных сердец, любви чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи? Зверский обычай порабощать себе подобного человека, возродившийся в знойных полосах Ассии, обычай, диким народам приличный, обычай, знаменующий сердце окаменелое и души отсутствие совершенное, простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы, сыны славы, мы, именем и делами словуты в коленах{4} земнородных, пораженные невежества мраком, восприяли обычай сей; и ко стыду нашему, ко стыду прошедших веков, ко стыду сего разумного времяточия сохранили его нерушимо даже до сего дня.

Известно вам из деяний отцев ваших, известно всем из наших летописей, что мудрые правители нашего народа, истинным подвизаемы человеколюбием, дознав естественную связь общественного союза, старалися положить предел стоглавному сему злу. Но державные их подвиги утщетилися известным тогда, гордыми своими преимуществами в государстве нашем, чиносостоянием, но ныне обветшалым и в презрение впавшим, дворянством наследственным. Державные предки наши среди могущества сил скипетра своего немощны были на разрушение оков гражданския неволи. Не токмо они не могли исполнити своих благих намерений, но ухищрением помянутого в государстве чиносостояния подвигнуты стали на противные рассудку их и сердцу правила{5}. Отцы наши зрели губителей сих, со слезами, может быть, сердечными, сожимающих узы и отягчающих оковы наиполезнейших в обществе сочленов. Земледельцы и до днесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека. О возлюбленные наши сограждане! о истинные сыны отечества! воззрите окрест вас и познайте заблуждение ваше. Служители божества предвечного, подвизаемые ко благу общества и ко блаженству человека, единомыслием с нами изъясняли вам в поучениях своих во имя всещедрого бога, ими проповедуемого, колико мудрости его и любви противно властвовати над ближним своим самопроизвольно. Старалися они доводами, в природе и сердце нашем почерпнутыми, доказать вам жестокость вашу, неправду и грех. Еще глас их торжественно во храмах живого бога вопиет громко: опомнитесь, заблудшие, смягчитеся жестокосердые; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи и дайте подобным вам вкусити сладости общежития, к нему же всещедрым уготованы, яко же и вы. Они благодетельными лучами солнца равно с вами наслаждаются, одинаковые с вами у них члены и чувства, и право в употреблении оных должно быть одинаково.

Но если служители божества представили взорам вашим неправоту порабощения в отношении человека, за долг наш вменяем мы показать вам вред оной в обществе и неправильность оного в отношении гражданина. Излишне, казалось бы, при возникшем столь уже давно духе любомудрия изыскивать или поновлять доводы о существенном человеков, а потому и граждан, равенстве. Возросшему под покровом свободы, исполненному чувствиями благородства, а не предрассуждениями доказательства о первенственном равенстве, суть движения его сердца обыкновенные. Но се несчастие смертного на земли: заблуждати среди света и не зрети того, что прямо взорам его предстоит.

В училищах, юным вам сущим, преподали вам основания права естественного и права гражданского{6}. Право естественное показало вам человеков, мысленно вне общества приявших одинаковое от природы сложение, и потому имеющих одинаковые права, следственно, равных во всем между собою и единые другим не подвластных. Право гражданское показало вам человеков, променявших беспредельную свободу на мирное оныя употребление. Но если все они положили свободе свой предел и правило деяниям своим, то все равны от чрева материя в природной свободе, равны должны быть и в ограничении оной. Следственно и тут один другому неподвластен. Властитель первый в обществе есть закон, ибо он для всех один. Но какое было побуждение вступати в общество и полагати произвольные пределы деяниям. Рассудок скажет: собственное благо; сердце скажет: собственное благо; нерастленный закон гражданский скажет: собственное благо. Мы в обществе живем, уже многие степени усовершенствования протекшем, и потому запамятовали мы начальное оного положение. Но воззрите на все новые народы и на все общества естества, если так сказать можно. Во-первых, порабощение есть преступление; во-вторых, един злодей или неприятель испытует тягость неволи. Соблюдая сии понятия, познаем мы, колико удалилися мы от цели общественной, колико отстоит еще вершины блаженства общественного далеко. Все, сказанное нами вам, есть обычно, и правила таковые иссосали вы со млеком матерним. Един предрассудок мгновения, единая корысть (да не уязвитеся нашими изречениями), единая корысть отъемлет у нас взор и в темноте беснующим нас уподобляет.

Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец! кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада, тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжати ни тем, что обработывает, ни тем, что производит. Кто же к ниве ближайшее имеет право, буде не делатель ее? Представим себе мысленно мужей, пришедших в пустыню для сооружения общества. Помышляя о прокормлении своем, они делят поросшую злаком землю. Кто жребий на уделе получает? Не тот ли, кто ее вспахать возможет; не тот ли, кто силы и желание к тому имеет достаточные? Младенцу или старцу, расслабленному, немощному и нерадивому, удел будет бесполезен. Она пребудет в запустении, и ветр класов на ней не возвеет. Если она бесполезна делателю ее, то бесполезна и обществу; ибо избытка своего делатель обществу не отдаст, не имея нужного. Следственно, в начале общества тот, кто ниву обработать может, тот имел на владение ею право, и обработывающий ее пользуется ею исключительно. Но колико удалилися мы от первоначального общественного положения относительно владения. У нас тот, кто естественное имеет к оному право, не токмо от того исключен совершенно, но, работая ниву чуждую, зрит пропитание свое зависящее от власти другого! Просвещенным вашим разумам истины сии не могут быть непонятны, но деяния ваши в исполнении сих истин препинаемы, сказали уже мы, предрассуждением и корыстью. Неужели сердца ваши, любовию человечества полные, предпочтут корысть чувствованиям, сердце услаждающим? Но какая в том корысть ваша? Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии.

Мы постараемся опровергнуть теперь сии зверские властителей правила, яко же их опровергали некогда предшественники наши деяниями своими неуспешно.

Блаженство гражданское в различных видах представиться может. Блаженно государство, говорят, если в нем царствует тишина и устройство{7}. Блаженно кажется, когда нивы в нем не пустеют и во градах гордые воздымаются здания. Блаженно называют его, когда далеко простирает власть оружия своего и властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим над мнениями других. Но все сии блаженства можно назвать внешними, мгновенными, преходящими, частными и мысленными.

Воззрим на предлежащую взорам нашим долину. Что видим мы? Пространный воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Все ратники стоят в своем месте. Наивеличайший строй зрится в рядах их. Единое веление, единое руки мановение начальника движет весь стан и движет его стройно. Но можем ли назвать воинов блаженными? Превращенные точностию воинского повиновения в куклы, отъемлется у них даже движения воля, толико живым веществам свойственная. Они знают только веление начальника, мыслят, что он хощет, и стремятся, куда направляет. Толико всесилен жезл над могущественнейшею силою государства. Совокупны возмогут вся, но разделенны и на едине пасутся, яко скоты, амо же пастырь пожелает. Устройство на счет свободы столь же противно блаженству нашему, как и самые узы. — Сто невольников, пригвозденных ко скамьям корабля, веслами двигаемого в пути своем, живут в тишине и устройстве; но загляни в их сердце и душу. Терзание, скорбь, отчаяние. Желали бы они нередко променять жизнь на кончину; но и ту им оспоривают. Конец страдания их есть блаженство; а блаженство неволе не сродно, и потому они живы. Итак, да не ослепимся внешним спокойствием государства и его устройством, и для сих только причин да не почтем оное блаженным. Смотри всегда на сердца сограждан. Если в них найдешь спокойствие и мир, тогда сказать можешь воистину: се блаженны.