Мартен это тоже понял. Оставшись наедине с Марией, он стал настаивать вернуться домой. Но сеньорита не хотела даже слышать ни о чем подобном. По её мнению, это стало бы бегством — трусливым бегством.
— Ты же сам сказал, что наплевать тебе на графов и баронов, — напомнила она ему его собственные слова. — Что же с того времени изменилось? Они уехали? Тем лучше! Мы останемся. Шевалье д'Амбаре не менее благородного происхождения, чем они, — добавила она, подумав. — Но он…
— Я бы предпочел, чтобы ты поменьше интересовалась этим шевалье, — с нажимом перебил Мартен. — Я уже наслушался издевательских шуточек, пока вы с ним «блуждали»в лесу.
— Ты, наверно, хочешь, чтобы я ему об этом сказала! взорвалась она. — Хочешь, чтобы и он счел тебя простаком, которого ослепила ревность. Ты держал меня взаперти на «Зефире», а когда я спасла тебе жизнь и стала твоей любовницей, собирался запереть меня в Марго-Медок как в монастыре. О, как низко я пала! — воскликнула Мария. — Живу в грехе с безбожником, который меня тиранит, подозревает и унижает.
Слезы текли по её щекам, и этот самый сильный аргумент покорил Мартена, как с тех пор ему предстояло покорять его раз за разом, вплоть до полного подчинения.
— Хорошо, останемся, — согласился он. — И не будем больше об этом.
ГЛАВА II
Прием у мсье де Карнарьяка не оправдал всех планов и надежд Марии, но в целом был ею признан удачным вступлением к дальнейшим светским развлечениям, которых ей так недоставало. Несомненно, её красота, грация, наряды и драгоценности стали предметом разговоров и сплетен среди ближних и дальних соседей, и прежде всего в Бордо, что она считала важным достижением. Довольна она была и поведением Мартена, который понравился женщинам, заинтриговал мужчин, и что важнее всего, смог настолько усмирить свою ревность и вспыльчивость, что не случилось никаких скандалов.
Мария сумела оценить это как льстивыми словами, так и с помощью других доказательств благодарности, на которые не поскупилась, и в результате Ян согласился поехать с ней на бал в ратушу Бордо.
Правда, это мероприятие не отличалось ни высоким уровнем участников, ни особым разнообразием и весельем. Танцевали «данс бассе», павану и брауль, поскольку веселый гальяр возмутил бы городских нотаблей, среди которых было немало гугенотов. Тем не менее Мария Франческа вновь обратила на себя внимание, а шевалье д'Амбаре, верно её сопровождавшего, постоянно распрашивали, кто эта ослепительная красавица.
Потом последовали другие балы, а также маскарады актеров и художников, которые правда никто из высшего света своим присутствием не удостоил.
Мартен с возлюбленной бывали в театре на итальянских комедиях Пьера Лариво, на спектаклях мсье Жоделя и Белло. Но высший свет по прежнему не принимал их в своих салонах, а маркизы, графы, бароны и даже простые нетитулованные дворяне не собирались завязывать знакомства с парочкой авантюристов, хоть издали приглядывались к ним с любопытством и даже неким восхищением.
Мартен не переживал из-за этой изоляции. Ян предпочитал общество своих товарищей блестящим банкетам, которые устраивали вельможи, им презираемые. Тем больше раздражали его постоянные старания Марии проникнуть к ним, добиться их симпатий. Но этой почве у него с Марией Франческой постоянно возникали конфликты, споры и скандалы, сопровождавшиеся «днями молчания», когда она с ним не разговаривала и даже просто не замечала.
Но это было не худшее. Сеньориту начинали утомлять любовь, верность и чуткость Мартена. Она жаждала перемен — ну хотя бы сцен ревности, жаждала быть обожаемой другими мужчинами; искала опасности, играла в двусмысленности, которые возбуждали её чувства.
Давалось ей это без труда. Бельмон, который прежде относился к ней с легкой иронией, теперь был влюблен в неё — или по крайней мере делал вид. Мартен поначалу не принимал всерьез этой перемены, но со временем шутливые ухаживания Ричарда, и тем более многообещающие взгляды украдкой и многозначительные усмешки Марии начали его раздражать.
Бельмон стал теперь частым гостем в шато Марго-Медок; столь же частым, как и шевалье д'Амбаре. Оба состязались в развлечениях для сеньориты: плавали в лодках на рыбную ловлю, устраивали состязания в стрельбе из лука, прогулки верхом или в экипажах, играли в мяч, танцевали на крестьянских свадьбах; наблюдали выступления бродячих жонглеров, фокусников, певцов и декламаторов.
Эти развлечения, превосходная кухня и богатый погреб, а также гостеприимство Мартена и красота его возлюбленной привлекали в шато молодых повес, вертопрахов и авантюристов, среди которых оказались также некоторые поклонники сестер де Карнарьяк, а в конце концов и они сами.
Это не сулило доброй славы Марго-Медок. Солидные гугенотские семьи почитали усадьбу Мартена вертепом разврата, а сеньориту де Визелла — дьяволицей. Рассказывали, что она принимала участие в корсарских нападениях, возглавляя жестокую резню. Ее обвиняли в колдовстве и привораживании мужчин, которые теряли из-за неё сердца и головы.
Последнее мнение не было лишено оснований, но у Мартена появился повод для подозрений, что по крайней мере в некоторых случаях Мария Франческа и сама не устояла перед обаянием и натиском своих жертв.
Подозрения эти сменились уверенностью в результате довольно необычного стечения обстоятельств.
Стефан Грабинский, которого Ян послал в Антверпен для закупки каких-то новых усовершенствованных квадрантов и нюрнбергских пружинных хронометров, успешно завершив дела, пожелал собственными глазами увидеть необычайный прибор, изобретенный Галилео Галилеем, как утверждали некоторые, или же Яном Кеплером, как считали другие; прибор поистине волшебный, при помощи которого можно было разглядеть едва заметные вдали предметы словно прямо перед собой, как бы на расстоянии всего нескольких шагов. Поэтому он поехал в Миддельбург и посетил оптическую мастерскую мастера Липпершея, где — как он слышал — изготовляли это чудо.
И не разочаровался.»Люнет», тяжелая подзорная труба убийственного вида, полностью оправдывала свое название: через неё можно было увидеть горы и долины на Луне, а на море в деталях разглядеть корабли и паруса, которые невооруженному глазу казались крошечными точками и пятнышками.
Стефан тут же осознал важность этого изобретения и не колеблясь закупил чудесные приборы, после чего отправился обратно несколько кружным путем — предстояло заглянуть в Роттердам, где поджидал его Броер Ворст, который после многолетней разлуки смог наконец навестить свое многочисленное семейство.
Плотник «Зефира» оставил его, будучи мужчиной в расцвете лет, и вот теперь застал взрослых, замужних дочерей, незнакомых ему зятьев и дюжину внучат…Весь этот клан был обязан ему своим материальным благополучием, образованием, положением в обществе. А он остался простаком, по крайней мере так он себя среди них чувствовал, хотя ему выказывали всяческое уважение. Только его «старуха», Матильда, не слишком изменилась: командовала всем семейством как и прежде и ничего не делалось без её желания или согласия. Он сам с опасением думал, что его ждет, когда она узнает, что прибыл он не навсегда, и скоро вернется на корабль.
На это признание он решился только в присутствии Стефана Грабинского, но все равно наслушался и натерпелся всякого за пару дней, которые молодой кормчий провел у него в гостях, ожидая прихода корабля. Матильда подобрела лишь прощаясь с ними обоими, но в последнюю минуту её охватила ярость и все едва не кончилось семейной сценой.
— Мужчины! — укоризненно вздохнула она. — Все вам милее и лучше, чем дом родной… Ей-Богу, стыд, что мы вас рожаем.
— Не помню, чтобы ты хоть раз так сделала, — вмешался Броер. — Меня ты наградила исключительно дочками.
— Будь все иначе, — отрезала она, — мне некому бы было и глаза сомкнуть на смертном одре.
Ворсту правда пришло в голову, что и там она бы предпочла хоть одним глазом присмотреть, что все происходит в соответствии с её последней волей, но этой мыслью он предпочел ни с кем не делиться. Обняв жену на пороге, как много лет назад, когда был тут в последний раз, расцеловал дочерей, похлопал зятьев по плечам, погладил по головкам внуков и с облегчением пустился вслед за Стефаном, забросив за спину тощий моряцкий вещмешок.
Голландский корабль «Оствоорн» был крупным шестисоттонным парусником, спущенным на воду в Амстердаме в 1595 году. Его рангоут походил на английские фрегаты, с той разницей, что последняя мачта несла только одну верхнюю рею, на которой ставили треугольный латинский парус, а под ней косой гафель и горизонтальный гик для бизани. Все это вместе взятое не придавало «Оствоорну» особой красоты, но обеспечивало относительно высокую маневренность и неплохую скорость. В Амстердаме и на других верфях Соединенных Провинций строилось все больше кораблей такого типа, а их название «хаут-барк» или попросту «барк» вело происхождение от имени командира морских гезов, адмирала Хаутмана.
Капитан «Оствоорна» был человеком молодым, смелым и предприимчивым. Звали его Давид Стерке и был он из семьи, в которой мало кто из мужчин умирал на суше. Этот сын и внук моряка занимался морской торговлей, и его корабль часто бывал в Гданьске, откуда вывозил польские хлеб и соль, а также руду, доставляемую из Венгрии. Но мечтал Давид Стерке о дальних странствиях и более экзотических портах. Его влекла Ост Индия, Ява, Острова пряностей, а поскольку адмиралы Хаутман и Уорвик искали смельчаков, которые отважились бы на такие экспедиции, молодой капитан рвался поступить в их флот.
Но на пути его намерений стояли, однако, арматоры «Оствоорна». Стерке был владельцем всего лишь четверти паев судна; остальные же компаньоны боялись слишком большого риска. На далеких, богатых островах ещё правили португальцы, а военные корабли Испании сторожили морские пути. Отправлявшемуся в Восточные Индии приходилось считаться с морской мощью Филипа II, и хотя эта мощь уже дрогнула под ударами Англии, она все ещё была способна уничтожить тех, кто не обладал подавляющим перевесом.
Даже плавание из Роттердама в Бордо под флагом Соединенных Провинций представляло в то время немалый риск. В Кале стояла эскадра испанских каравелл, воды канала Ла Манш патрулировали корабли с красными крестами на парусах, вдоль западного побережья Франции от Бискайского залива и до самого устья Луары можно было наткнуться на галеоны и фрегаты под знаком святого Иакова, которые встречали огнем каждый подозрительный корабль. Но богатая Польша, Гданьск, дворы королей и магнатов дорого платили за сукно, вино и ликеры из Бордо, за итальянские и греческие фрукты, за турецкие пряности, за благовония, прибывающие с востока через Марсель. Риск окупался; перевозки морем несмотря ни на что обходились дешевле, чем по суше.
Давид Стерке охотно беседовал со Стефаном Грабинским о далеких жарких странах и о морских битвах с испанцами. Самому ему ещё не удалось в них участвовать; несколько орудий, установленных в трюмах «Оствоорна», могли защитить его лишь от нападений мелких разбойников, но устоять против любого военного корабля не было никаких шансов. Потому Стерке больше полагался на скорость и маневренность своего судна, чем на его обороноспособность, не скрывая впрочем, что это уязвляет его гордость и амбиции.
— Рано или поздно я его вооружу как следует, — говорил он. — И все равно подамся к гезам.
Стефан не сомневался, что все так и будет. Он видел нидерландские порты и верфи, где кипела работа по строительству новых кораблей, видел литейные мастерские в Бреде и Роттердаме, где отливали мощные орудийные стволы. Соединенные Провинции укрепляли морскую мощь, отдавая на создание флота все большие доходы от торговли, расцветавшей промышленности и ремесла. Там не было роскоши, или по крайней мере магнатов, которые растрачивали бы состояния на дворцы, забавы и прислугу. Даже богачи, банкиры и воротилы жили скромно, хоть и в достатке, основывая и развивая солидные предприятия, постепенно завоевывая рынки и финансы всей Европы, и тем временем готовясь к заморским завоеваниям, которым предстояло создать и на пару веков закрепить колониальную мощь крохотной страны.
— Мы изгоним португальцев из Восточных Индий, — говорил Давид Стерке. — Они не умеют там ни править, ни хозяйничать. Держатся лишь в нескольких портах, грабят островитян, обращают их в рабство или вырезают наголову. И их ненавидят, как испанцев в Новой Кастилии и Новой Испании, но они куда слабее тех. Мы будем действовать иначе; освободим туземцев от произвола губернаторов и алькадов; завяжем дружеские отношения с их королями и вождями; будем с ними торговать, научим возделывать землю и разводить скот; организуем армии из них самих, чтобы защищать себя и нас от нападений врагов.
Это были великие и прекрасные планы. Стефан подумал, что такие же когда — то строил Мартен. Но Мартен тогда был одинок; никто не стоял за ним, никто его не поддерживал. Тут же весь народ рвался в бой. И для этого были средства, были опытные вожди, строился флот, ковалось оружие, подготовка к войне шла систематически, мудро и трезво.
« — Но ведь Польша куда больше, мощнее и богаче этого клочка земли, отвоеванной у моря, нескольких провинций, которые героически сопротивляются Испании! — думал он. — Но где наши корабли? Сколько их у короля Зигмунта? Почему польское зерно уплывает в Данию, Голландию и Швецию на чужих судах?»
Если бы на верфях Эльблага, Гданьска и Руджии построили хоть десятка три военных кораблей; если бы Морская комиссия завербовала несколько десятков каперов, то при помощи финского флота можно бы не только обеспечить мир на Балтике, но и заставить датчан открыть Зунд для польского флага.
Стефан знал, как быстро окупаются расходы на постройку хорошего торгового судна; если бы арматоры знали, что их будет охранять военный флот, что им открыты ворота в океан, число судов росло бы из года в год, как в Голландии, Зеландии или Фризии.
Ему это казалось простым и легким.
« — Будь у меня такое состояние, как у Генриха Шульца, думал он, — сам бы так и сделал!»
Мысль о Шульце поразила его. Ведь Шульц вспоминал о чем-то подобном.
« — Он наверняка не раскрыл передо мной всех своих намерений, — сказал Стефан себе в душе. — А может я тогда не понимал, о чем идет речь?»
Он решил спросить об этом прямо. Шульц расширял свои дела в Гданьске. Приобрел несколько судов. Желал привлечь на Балтику Яна Мартена и обеспечить себе его помощь. Говорил о постепенно вызревающих политических планах Зигмунта III, о войне со Швецией, о том, чтобы принудить Гданьск к послушанию и покорности Речи Посполитой, о союзе со Святым престолом и Филипом II против Англии и Дании…Дании! Значит речь шла о Зунде, а также о Кальмаре и Эльфсборге…
« — Как бы я хотел там быть, если дело дойдет до этого, думал он. — Нет, там должны быть мы все — и Ян, и старый Томаш Поцеха, и я тоже.»
Барк «Оствоорн» счастливо избежал встречи с испанскими кораблями и после трехнедельного нелегкого плавания в апреле года от Рождества Христова 1597 прибыл в Бордо. Это стало воистину необычным событием, ведь уже со средины марта испанская блокада резко усилилась и только немногим смельчакам удавалось обмануть бдительность каравелл, кружащих вокруг устья Гаронны. По крайней мере так считали капитаны королевских кораблей, которые стояли на якорях между Руаном и Пон де Грав, ожидая прибытия крупных сил из Ла-Рошели и не отваживаясь выйти из залива.
Стефан Грабинский и Броер Ворст уже покинули борт «Оствоорна», пересев в шлюпку, которую навстречу кораблю выслал с «Зефира» главный боцман Поцеха.
— Вы вернулись очень вовремя! — воскликнул тот, приветствуя их у трапа. — Собираем экипаж — со дня на день выходим в море.
— Хорошая новость для начала, — обрадовался Стефан.
Поцеха покосился на него.
— Для кого как, — буркнул он. — Для нас хорошая, для некоторых — не очень.
— Что это значит? — спросил Стефан. — О ком ты? Что здесь произошло?
— Пока ничего, — отрезал боцман. — Да и откуда мне знать…Я сторожу корабль и не сую нос не в свои дела.
Грабинский знал, что больше ничего от него не добьется, особенно в присутствии нескольких боцманов, ждавших очереди пожать ему руку и услышать, как прошло путешествие и что он привез.
Отвечая на их вопросы, он и сам распрашивал о делах на «Зефире»и их собственных, но его снедало беспокойство.
Что происходило в поместье? Кого имел в виду Поцеха, говоря о «некоторых», которых известие о предстоящем плавании могло не слишком радовать?
Он глянул вверх, на белые стены Марго-Медок. Поцеха говорил ему, что Мартен с самого утра отправился в Бордо, чтобы посовещаться с «каким-то адмиралом», но должен был уже вернуться. О сеньорите Стефан не спрашивал, хотя думал и о ней тоже. И вопреки собственной воле — о ней в первую очередь.
Не мог он устоять перед такими мыслями, перед воспоминаниями о её улыбках и взглядах. Скучал по ним, хотя пытался внушать себе, что хочет их забыть, выбросить из сердца и из памяти. И охватившее его сейчас беспокойство каким-то образом было связано с Марией.
— Схожу-ка я в усадьбу, — сказал он наконец.
Поцеха кивнул, как будто одобряя это намерение.
— Скажи ему, что мы закончили красить реи.
— Вижу, — кивнул Стефан. — «Зефир» стал как новенький. Позже нужно будет все как следует осмотреть — он стал краше, чем когда бы то ни было.
С собой он взял лишь тяжкий люнет, чтобы сразу показать его Мартену, остальной багаж велел отнести в свою каюту и прошагав по трапу, переброшенному с палубы на берег, начал взбираться по крутой тропе на гору.
Солнце приятно грело спину, в воздухе жужжали пчелы, первые бабочки порхали над молодой зеленью виноградника, ровными рядами растянутого на шпалере. Выше цвели плодовые деревья и кусты мимозы, нежный аромат цветов мешался с запахом теплой свежевскопанной земли.