Уильям неопределенно улыбнулся, не сводя взгляда с внушительного дядюшкиного носа, на котором отблески огня играли, словно закатные лучи на вершине горы.
— Приехал повидаться, сынок, — объявил дядя Болдуин. — Не писал, потому что никогда не пишу, разучился уже. В тех краях, где я живу, никто никого не предупреждает. Всем рады. Не трудись объяснять, что здесь принято по-другому, сам знаю. Но я думал, твоя мать будет рада встретиться со старшим братом, через восемнадцать-то лет.
— Непременно, — заверил Уильям. — Она много мне о вас рассказывала, дядя.
— Да? Рассказывала? — Дядя Болдуин, умилившись, принялся ерошить кончиком трубки седой венчик на голове. — Эх, она единственная из всех, кем я дорожил, дороже ее у меня никого не было. Остальные пусть пропадают пропадом. Ты дядю Эдварда часто видишь?
Уильям признал, что дядю Эдварда не видит годами.
— Вот ведь святоша длинноносый! И ничего, жив-здоров, дела идут. Встретился с ним в Лондоне, часа мне за глаза хватило. У него сейчас три лавки, деньги заколачивает без устали. Заколачивать-то заколачивает, — дядя Болдуин глухо рассмеялся, — а тратить ни-ни, не дождешься! Он с детства такой. Сколько раз я пинал его под зад, просто чтобы расшевелить — не сосчитать! И в этот раз хотел его пнуть. Уже и ногу занес. Он даже словом не обмолвился о Люси — о твоей матери то есть, — ни словечка… Только о своих лавках и талдычил. Но я ведь не за этим приехал, — посерьезнел дядя, — совсем не за этим…
Уильям посмотрел на него вопросительно. Он еще не освоился со своим загадочным родственником, свалившимся как снег на голову с другого края света. Последний раз Уильям видел дядю в свои двадцать два, зеленым робким юнцом, много лет назад, еще до войны, когда мир был совершенно другим…
— Разговор, значит, у меня к тебе такой. Теперь ты тут хозяин, Уильям. Перед тобой твой дядя Болдуин, но хоть он тебе и дядя, ты ему ничего не должен, потому что он для тебя ничего не сделал. Вот он тут, и он собирался погостить — неделю, месяц, а может, три. Если ты против, только скажи, и он уйдет. Там, конечно, промозгло и сыро, но это пустяки, ты только скажи, и он уберется восвояси, прямиком туда, откуда прибыл. У него тут кое-какие пожитки, но они тоже исчезнут, как не было. Вот такие дела.
Судя по торжествующему тону завершающей фразы, он считал, что изложил все предельно ясно.
— Ну, разумеется, гостите, сколько пожелаете, дядя, — радушно заверил его Уильям.
Дядя немедленно протянул ему руку, и Уильям пожал его широкую крепкую ладонь.
— Погоди-ка, — спохватился дядя. — Ты, часом, не женат?
Уильям ответил, что нет.
— Хорошо, — кивнул дядя. — То есть для тебя еще бабушка надвое сказала, а вот для меня — хорошо. Будь ты женат, супруга могла бы возразить. Они любят оставлять за собой решающий голос в таких вопросах. Уж это мне известно.
— Вы ведь, дядя, тоже так и не женились?
— По здешним законам — нет. А там с этим проще, так что, Уильям, если поищешь по островам, пара-тройка двоюродных у тебя найдется, только на Рождество их не пригласишь. Ох, видел бы их твой дядя Эдвард! Он бы от такого удара забыл бы думать о своих магазинах часа на три. Я и сам порой диву давался, какие природа шутки шутит. — Дядя хохотнул игриво, но тут же закашлялся, а потом, когда приступ прошел, спросил обеспокоенно: — Ты ведь не ханжа, а, сынок?
— Нет, — ответил Уильям, поразмыслив. — Пожалуй, нет.
— Я так и предполагал, — кивнул дядя Болдуин. — Никогда ведь не знаешь, кто каким вырастет. За восемнадцать лет много воды утекло, вдруг ты успел в святоши записаться. А ты совсем не изменился.
— Бросьте, — не поверил Уильям. — В последнюю нашу встречу мне было двадцать два, а сейчас все сорок.
Дядя Болдуин окинул критическим взглядом тонкое, серьезное, чисто выбритое лицо племянника — с высоким лбом, довольно резко очерченными скулами, прямым носом, скользнул глазами по худощавой фигуре в темно-синем саржевом костюме.
— Ты для меня все тот же мальчишка, — заключил он. — Наверное, здешняя тихая жизнь так действует. Наведаешься на солодильню, потом обратно в уютный дом, поиграешь в шашки-домино и баиньки, ни кутежей, ни женщин. Еще бы тут не быть молодым и свежим.
— Вот теперь я, наоборот, чувствую себя замшелым стариком, — вспыхнул Уильям.
Дядя кивнул понимающе.
— Неудивительно. Положим, такая жизнь позволяет хорошо сохраниться, но вот зачем, что в этом проку, бог весть.
— Согласен. Хотя… Мне ведь пришлось повоевать. Потом несколько лет тихая жизнь казалась мне раем.
— Да, это я упустил из виду, — признал дядя Болдуин. — Хотя, скажу честно, не представляю, Уильям, какой из тебя солдат.
— Солдат из меня никудышный, — подтвердил Уильям, вздрогнув от воспоминаний. — Однако так уж сложилось.
— Да, что-что, а нас война обошла стороной, — продолжил дядя, мысленно уносясь в прошлое. — Нам на островах, конечно, хватило и своих встрясок, особенно поначалу. Но в основном громыхало где-то далеко. Оно и правильно. Здесь, думаю, знали, за что сражаются, а я там, хоть убей, не мог разобраться, хотя душой, конечно, был за старушку Англию. Помню, занесло меня на один из островов Тонга (а война уже несколько месяцев как началась), и встретил я там немца — здоровяк с длинной рыжей бородой, звали его Штенкель или Хенкель, мы с ним пересекались когда-то до этого на Раротонге… Он и не слышал, что война идет, ни сном ни духом, я ему рассказал, у нас с ним долгий спор завязался. Я ему о кайзере Вилли, о Бельгии, а он мне о русских, о бурах и Индии — не один час толковали. Потом я его снова встретил, этого Штенкеля или Хенкеля, уже после войны, и при очень странных обстоятельствах. Сейчас расскажу, сынок, — ты можешь мне не верить, но это чистая правда.
Он умолк, чтобы перевести дух, и отчасти — повинуясь инстинкту опытного и искусного рассказчика.
— Продолжайте, дядя, — попросил Уильям.
И дядя Болдуин продолжил, увлекая племянника за собой на тихоокеанские просторы. По комнатам собеседники разошлись без четверти час. Перед глазами Уильяма еще резали волну шхуны, идущие на волшебные острова; альбатрос, раскинув широченные крылья, парил над южным горизонтом, летучие рыбы выпархивали из воды на экваторе, незнакомые голоса звенели сквозь грохот прибоя, улыбчивые смуглые лица мешались с радужными рыбками в лагунах, а в небе сияли непривычные сказочные созвездия. Такого восхитительного вечера у Уильяма не было уже давно. Он чувствовал себя окрыленным, счастливым непонятно от чего и немного пьяным.
3
Назавтра эйфория улеглась, оставив легкий восторг, который не улетучился за последующие две недели в обществе дяди Болдуина. Уильям чувствовал этот восторг подспудно, словно где-то под ногами тлел потихоньку бикфордов шнур, от которого нет-нет да и потянет порохом. Жизнь его почти не изменилась, и все же он больше не ощущал себя прежним. Грядут перемены, подсказывала интуиция.
Уильям прилежно наведывался на солодильню, где всеми делами занимался старый управляющий отца, Джордж Кенфит; слушал дядюшкины рассказы и меньше обычного проводил время за книгами, которые брал из библиотеки Бантингемского научно-литературного института. Три дня в неделю, когда из-за облаков проглядывало бледное солнце и стихал восточный ветер, он работал над своей акварелью — старой мельницей у Ипсвичской дороги (Уильям был увлеченным акварелистом и считался одним из лучших художников-любителей в Суффолке). Он сыграл две шахматные партии с Гринлоу, которого дядя Болдуин отчего-то сильно невзлюбил; один раз отобедал в «Страудс» и составил вяло отнекивающуюся компанию игрокам в бридж — в общем и целом ничего сверхъестественного. И все же… Уильям будто собирался влюбиться, хотя влюбляться ему было не в кого. Жизнь текла как прежде, но словно в новом русле, в стороне от его сердца и мыслей. Она оставалась подлинной, однако подлинными казались и рисующиеся в мечтах картины. То в легком замешательстве, то в радостном предвкушении, Уильям плыл по воле волн, чередуя привычные обязанности с привычным же досугом, — и ждал.
Причиной всему был, конечно, дядя Болдуин. Он обосновался в Бантингеме — насколько в принципе способен обосноваться в тихом суффолкском городке ушедший на покой тихоокеанский коммерсант с пошаливающим сердцем, пристрастием к выпивке и немым ужасом перед восточноанглийским климатом. В ясную погоду дядя прогуливался по окрестностям, останавливаясь поболтать с любым, кому не жалко было выкинуть на ветер полчаса времени. Он имел огромный успех в «Суффолкском гербе», где вскоре стал запанибрата со всеми, от владельца, Энсделла, до младшей барменши Дорис. Багровый, одышливый, дядюшка возвращался из этого веселого заведения и засиживался с Уильямом далеко за полночь. Бывали, однако, дни, когда он и шагу не делал из Айви-Лоджа — дремал понуро в маленьком кабинете, едва не поджариваясь в камине, и Уильям скоро усвоил, что тревожить его не надо. Дважды к нему приходил доктор Форестер, но Уильям так и не узнал, о чем они говорили. В доме появились пузырьки с коричневой микстурой, и дядя Болдуин время от времени с отвращением из них прихлебывал, отплевываясь и поливая бранью всю медицинскую братию, словно именно врачи довели его до столь плачевного состояния. Одно Уильям знал наверняка: дядя его не отличается крепким здоровьем.
И хотя дядя Болдуин охотно делился воспоминаниями, грозя утопить племянника и любого другого подвернувшегося под руку слушателя в их потоке, о личных своих соображениях и переживаниях он, по примеру многих искусных рассказчиков, предпочитал умалчивать. Прожив у Уильяма несколько дней, он принялся писать письма, а вскоре после и получать, однако племяннику об этой переписке не упомянул ни словом. Если у него и имелись какие-то планы на будущее, они оставались тайной. Уильям знал, что до недавних пор дядя одновременно занимался независимой коммерцией на островах Южных морей и выступал агентом британской и американской фирм. Этим его сведения и исчерпывались. Остальное представлялось мешаниной из кадров приключенческого фильма — корабли и острова, волны и лагуны, бунгало и пальмы, — сквозь которую победоносно плыла необъятная фигура Болдуина Тоттена. Финансовых затруднений дядя явно не испытывал: предложил племяннику возместить расходы на свое содержание (тот, конечно, отказался) и сорил деньгами в «Суффолкском гербе», однако понять, богат он или беден, Уильям не мог, а дядя эту тему не затрагивал. Он любил напустить таинственности и имел интригующую поначалу, а потом несколько раздражающую привычку делать намеки на обладание какими-то восхитительными тайнами. Уже на вторую неделю Уильям стал пропускать их мимо ушей, хотя романтический колорит, который они придавали беседе, ему нравился.
Кое-что помогла прояснить случайная встреча на Маркет-сквер с доктором Форестером. Доктор, как обычно, ужасно спешил. Он единственный в Бантингеме куда-то постоянно торопился. В рабочие часы, которые занимали у него почти весь день и полночи, доктор Форестер уже давно не пытался беседовать, как нормальные люди, только отлаивался, словно фокстерьер. Уильям так привык к этому отрывистому лаю, что даже терялся, когда в редкие часы досуга доктор вдруг начинал разговаривать по-человечески. В это конкретное утро машина доктора — такая же маленькая, юркая, быстрая, как и он сам, — при виде шагающего через площадь Уильяма, вильнув, с легким скрежетом притормозила рядом. В приоткрытом окне показалось вытянутое лицо доктора.
— Доброе утро, Дерсли, — гавкнул он. — Этот ваш дядюшка… Он ведь вам дядя, так?
— Да, — подтвердил Уильям, едва удерживаясь, чтобы тоже не перейти на лай. — Я собирался с вами поговорить о нем. Он мне мало рассказывает. Как его здоровье?
— Не очень, — ответил доктор и что-то пробормотал о сердечных венах и коронарном синусе.
— Что-то серьезное?
— Конечно, серьезное. Очень серьезное.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил Уильям, чувствуя полное бессилие. Доктор Форестер, лечивший в свое время его отца и мать, всегда внушал ему чувство беспомощности. Он принадлежал к числу врачей, которые с порога дают понять, что вы опоздали с обращением на несколько лет, но и тогда, несколько лет назад, все уже было достаточно запущено.
— Маловероятно, — гавкнул доктор в ответ. — Необходим полный покой.
Уильям опешил. Угомонить дядю? Разве это в человеческих силах?
— Своих привычек он, конечно, не изменит, — продолжил доктор. — Никто не меняет. Надеются на чудо. Но покой все же обеспечьте. Чуть что не так, немедленно зовите.
— Обязательно, — пообещал Уильям, гадая, как распознать симптомы, если у дяди постоянно что-то не так.
— Я, впрочем, не ручаюсь за успех. Слишком далеко все зашло. Хотя человек он, надо думать, занятный, — добавил доктор, сменив тональность лая. — Крепкий орешек!
— Да, он такой, — подтвердил Уильям, настраиваясь на беседу о дядюшкиной персоне.
— Доброго утра!
Вытянутое лицо скрылось за стеклом, и машина, нетерпеливо буркнув, рванула с места, оставив Уильяма в замешательстве. Дядюшка на глазах превращался из незаурядной персоны в остывающий труп.
За обедом Уильям то и дело поглядывал на дядю, каждый раз замечая все более страшные приметы угасания на пунцовом морщинистом лице. После некоторого колебания он решился упомянуть о состоявшейся встрече.
— Утром видел доктора Форестера, — начал он как можно небрежнее.
— И что он обо мне наболтал? — поинтересовался дядя Болдуин.
— Не особенно много… — Уильям осекся.
— Ну еще бы, сынок, еще бы! Разговоры разговаривать для него сущая мука. Он только хрипит и рявкает, как заезженная граммофонная пластинка. Но что-то ведь он сказал. Что?
— Что вам нездоровится…
— Помилуй, Уильям, неужто ты без него не догадывался? Это я тебе и сам скажу. Нездоровится! — Дядя Болдуин надул громадные багровые щеки. — Нездоровится! А сам небось думал, что открывает тебе великую тайну. Полгинеи за консультацию. Все, больше ничего?
— Велел обеспечить вам покой.
— Куда же без этого. Просил меня угомонить?
— Вообще-то да, — неловко поежился Уильям, но, встретив дядин взгляд, улыбнулся. — Только не сказал как.
— Кто бы мог подумать! Даже не посоветовал, как заставить старика ложиться пораньше? — загрохотал дядя Болдуин. — Поздно меня утихомиривать. Да и зачем мне сейчас покой? Я сам скоро упокоюсь, и очень надолго. Но пока ноги еще носят эту старую тушу, я желаю чуток понаслаждаться жизнью. А ты бы на моем месте не хотел? Хотя, пожалуй, нет, вряд ли.
Это задело Уильяма, который, несмотря на мягкий нрав, тюфяком себя отнюдь не считал.
— Что мне делать, я не знаю, — ответил он. — По-моему, дядя, неразумно обращаться к врачу только затем, чтобы отмести все его рекомендации.
— Полно, сынок, не заводись, — попросил дядя Болдуин добродушно. — Виноват, не следовало тебя поддевать, не узнав хорошенько. В тихом омуте черти водятся. Да только бесполезно журить меня за глупость. Конечно, я поступаю неразумно. Либо не дергай докторов, либо делай, что они велят. Но я не могу — ни того, ни другого. Вот доживешь до моих лет, и у тебя внутри тоже будет прохудившийся насос, который якобы в любую минуту может отказать, станешь таким же. Я не стану валяться в постели и жевать кашку. Я так и неделю не протяну. Если от смерти не убежишь, то я хочу умереть как мужчина, а не как гнилая кочерыжка. Да, между прочим, — добавил он с блестящей непоследовательностью человека, намеренного отбиться любой ценой, — я сейчас смирнее некуда, тихоня, каких свет не видывал. Если доктор Как-его-там считает меня гулякой и кутилой, то грош цена его науке. Никогда еще не был таким домоседом!
— Хорошо, как скажете, — пожал плечами Уильям, выбираясь из-за стола.
— Ты, часом, не собираешься меня выставить?
— Нет, что вы, конечно, нет.
— И славно, хотя в качестве жильца я не подарок, сам знаю. Вот уж кто спит и видит, как бы отправить меня восвояси… — Дядя понизил голос и ткнул большим пальцем за плечо, в сторону кухонной двери. — У миссис Герни я, наверное, в печенках сижу. О да, не спорь. Кстати, Уильям… — Он порылся в карманах, что для человека его комплекции приравнивалось к подвигу, и выудил письмо. Пару секунд он не сводил взгляда с конверта. — Тут ко мне в четверг кое-кто наведается.
— Наведается? — удивился Уильям, привыкший считать дядю человеком одиноким.
— Да. А что тут странного? — Дядя посмотрел укоризненно. — Ты думал, я бирюк бирюком? Заблуждаешься, сынок, таких связей, как у меня, в этом городе ни у кого не найдется. Да, положим, большинство моих знакомых обитает за десять тысяч миль отсюда, но ведь не все. Взять хоть этих двоих. В четверг они приедут ко мне из Лондона, где-то в районе обеда, поэтому с обеда, я думаю, мы и начнем. Единственный вопрос, где именно — здесь или в «Суффолкском гербе»? Ты только скажи, и мы уберемся в «Герб».
— Да нет же, зачем? — воскликнул Уильям. — Обедайте здесь! Четверг? В четверг я еду в Лондон. Мне нужно к Пантоксам, пивоварам, поэтому я там заночую, вернусь в пятницу вечером или в субботу утром.
Дядя Болдуин посмотрел с интересом. И с некоторым облегчением.
— Ехать мне только в четверг после обеда, так что приводите их сюда. А кто они?
— Можно сказать, мои старые знакомые. — Дядя тут же напустил на себя таинственный вид, чем немало позабавил Уильяма. — Один в некотором роде смешанных кровей — южноамериканец и еще там всякое-разное, его зовут Гарсувин. Не назвал бы его приятелем, потому что он мне не приятель, но знаем мы друг друга давно. Вел с ним кое-какие дела. За этим он и приезжает — хочет еще кое-что обстряпать.
— Я думал, вы отошли от дел.
— Не совсем, — осторожно протянул дядя Болдуин. — С одной стороны, вроде бы и отошел, а с другой — нет.
Завеса таинственности, очевидно, не думала исчезать, поэтому Уильям сменил тему:
— А кто второй?
— Второй? А, вместе с Гарсувином? — Дядя Болдуин игриво подмигнул. — Это медам.
— Медам? — не понял Уильям.
— Ме-дам, — по слогам повторил дядя.
— А, мадам, — осенило Уильяма. — Мадам кто?