— Это странно, Билл, — проговорила она каким-то капризно-визгливым, режущим слух голосом. — Я не понимаю, что дает тебе право на подобные заявления. Я думала, ты не такой.
— Какой — не такой?
— Ты знаешь, о чем я.
— Нет, не знаю.
Боже, так дальше нельзя. Это не разговор, это поединок — удар на удар, выпад на выпад.
— Откуда у тебя эти претензии? Девушке уже и шагу ступить нельзя самостоятельно? От мужа и то не потерпела бы таких выходок!
— Выходок? Терри, о чем ты? Это позерство какое-то, неужели сама не видишь?
— Вот, пожалуйста! Опять претензии! Почему я должна оправдываться перед тобой за каждое слово?
— Я ничего подобного не требовал. — Нет, так не годится. Уильям пошел ва-банк. — Да, ты должна со мной считаться. Конечно, должна.
— Нечего на меня кричать, Билл!
— Ты должна считаться со мной, — продолжил он, понизив голос, который тут же предательски дрогнул. — Потому что я люблю тебя. Каждое твое слово, каждый твой шаг важны для меня. Ты получила власть, а значит, будь добра вместе с ней принять и ответственность. Они идут в комплекте. В этом-то и беда, Терри. Ты хочешь увильнуть.
Терри попыталась снизить накал, но безуспешно.
— Так нельзя рассуждать, Билл, ты сам знаешь. Разве я виновата, что ты меня любишь? Я когда-нибудь признавалась тебе в любви? Да, ты мне очень нравишься, Билл, по-прежнему, и всегда будешь. Ты очень милый, нам было замечательно вдвоем, я дорожу нашей дружбой…
— Какая же это дружба? — вскипел Уильям. — Ты ведь сама все понимаешь! Это никакая не дружба. Я влюбился в тебя. Я и сейчас люблю тебя. И всегда буду. При чем тут дружба? Не надо лукавить, Терри, не криви душой.
— Что значит, «не криви душой», Билл? Я уже сказала тебе, совершенно искренне, что мне жаль. Чего еще ты ждешь? Нет, послушай, мне правда жаль, очень жаль, ты мне нравишься, Билл, безмерно нравишься. Но я не могу выйти за тебя замуж. Ничего не получится, и это как раз честно. Твое предложение мне польстило, не думай, что я его не ценю. Но я просто не могу стать твоей женой. И потом, мне придется уехать. Ты ведь понимаешь, да? Мистер Сапфир предложил мне контракт — для начинающей актрисы это сказочные условия, все говорят, было бы глупо отказываться. Я бы очень хотела побыть здесь с тобой, Билл, посмотреть, что выйдет из затеи с островом, но я не могу упускать свой шанс. Ты ведь понимаешь?
— Как тут не понять. Тебе приглянулся этот актер, Дивега, — бросил Уильям с горечью. — Я заметил, сразу как вернулся.
Терри не ответила, обрекая их, казалось, на вечное молчание. У Уильяма на языке вертелись самые разные слова — и мольбы, и упреки, но произносить их вслух язык отказывался. Молчание становилось упругим и плотным, слова вязли в нем или отскакивали обратно, требовался мощный таран, чтобы его пробить. У Уильяма подходящего предложения-тарана не нашлось, у Терри, видимо, тоже.
Она отвернулась и стала смотреть на сад, оставив Уильяму лишь контур сливочной щеки. Это было невыносимо. Когда исчезнет и этот контур, вместе с ним пропадет половина мира. Он готов был возненавидеть ту Терри, которая отберет у него последнее, равнодушную Терри, грабительницу Терри. А потом его озарило, и он постиг тайну этой романтической любви: он обожает не ту, что находится сейчас перед ним (эту он, оказывается, может и ненавидеть), а ту, которую из Терри — из ее неповторимой души и тела — еще предстояло вылепить. Будь Терри целиком и полностью творением его рук, пережить утрату было бы легче. Но Терри не принадлежала ему безраздельно и сейчас, отвернувшись, создавая, возможно, еще одну, новую Терри, для нового возлюбленного, повергала Уильяма в отчаяние, которое испытывает художник, лишившийся всех своих холстов, кистей и красок. Что-то в этом роде он почувствовал — но пока осмысливал свое озарение, сама Терри, как две капли воды похожая на его единоличную Терри, с тем же сливочным абрисом щеки, выдернула его из раздумий. Неприязнь к сидящей рядом улетучилась. Это все-таки его Терри, а если и нет, то может стать в следующее мгновение. Все началось со сказки — неужели сейчас ему не поможет никакое чудо?
— Не уезжай, Терри. — Он придвинулся ближе. — Ты не можешь уехать и оставить меня. Я люблю тебя. Я влюбился еще в ту первую встречу, в Сан-Франциско, и с тех пор люблю тебя все крепче. Непохоже, чтобы я был совсем безразличен тебе. Просто я на какое-то время исчез с глаз. Всему виной мой отъезд — ничего этого не случилось бы, если бы не разлука. Вспомни ту ночь, перед моим отплытием… Мы ведь могли продолжить в том же духе, Терри. И сейчас можем. Ты была счастлива тогда — я точно знаю — и можешь стать еще счастливее. Не уезжай, Терри!
Уильям говорил абсолютно искренне, и в то же время в словах постоянно слышался какой-то ироничный отголосок, и он нанизывал фразу за фразой, пытаясь заглушить эту иронию. Словно ловя ускользающую действительность, он схватил Терри за руки и развернул к себе, но то ли темнота сыграла с ним шутку, то ли нервы — милые сердцу черты все равно расплывались, словно отражение в воде.
— Бесполезно, — произнес далекий голос откуда-то из глубин этой неуловимой красоты. — Бедный Билл. Прости, мне очень жаль. Ты хороший. Живи я в Бантингеме, Суффолк, вцепилась бы в тебя мертвой хваткой и глаз не спускала. Но что есть, то есть. Нам было хорошо вместе, ведь так, Билл? Давай на этом и разойдемся.
— Как мы можем разойтись?
Не говоря больше ни слова, Уильям заключил ее в объятия, поцеловал несколько раз, прижал к себе — такую до боли в сердце родную, свою, специально созданную для его рук. Она не сопротивлялась, но и прежнего влечения Уильям не чувствовал: абсолютной холодности не было, однако не было и внутреннего отклика, и чувство утраты лишь усилилось, постепенно заглушая эйфорию воссоединения, пока наконец Уильям не разомкнул объятия.
Терри уперлась ладонями в лацканы его пиджака и посмотрела вопросительно — бездонными глазами, наполненными ночной темнотой.
— Ты теперь меня возненавидишь, Билл?
— А какое это имеет значение? — буркнул Уильям тоном обиженного мальчишки.
— Имеет. Я не хочу оставлять тебя в таких чувствах.
— Это настоящий эгоизм, Терри. Ты бросаешь меня ради более увлекательных занятий, но для твоего душевного спокойствия я еще должен оставаться довольным и обожающим. Какая тебе разница, что я чувствую? Наплюй и забудь.
— Мне есть разница. А ты не кипятись.
— Почему это? — запальчиво возразил Уильям. — Ты и так отнимаешь у меня все, так дай хотя бы покипятиться вволю.
— Билл, ты совсем какие-то глупости говоришь. Лишь бы сказать.
— Я не возненавижу тебя, — сообщил он. — Я, кажется, все еще тебя люблю. Сколько времени уйдет, чтобы разлюбить, не знаю, но думаю, немало. Впрочем, это уже моя беда. Не волнуйся, Терри, ты больше не услышишь от меня ни единого жалобного слова, ты вольна сорваться с этого острова так же внезапно, как примчалась сюда. Нет, не перебивай меня, дай договорить. Возможно, я еще не раз прокляну тебя за то, что завладела моим сердцем — или позволила отдать его тебе, — а потом ускользнула. Но жаловаться мне не на что, теперь я понимаю. До сих пор во мне говорил глупый мальчишка, а теперь я должен посмотреть глазами зрелого мужчины. Ты многое дала мне Терри, даже за это короткое время, и мне следует тебя поблагодарить. Спасибо тебе, любимая. Видишь, я благодарен тебе. И если нам повезет с Затерянным, я сам вручу тебе твою долю.
— Билл, это смирение еще хуже, чем гнев. Мне тяжело тебя слушать.
— Больше не придется. Я ухожу. Спокойной ночи, Терри. Или надо сказать «прощай»?
— Нет, прощаться будем завтра днем. Билл, мне очень жаль. Ты замечательный. А я никудышная.
Она поцеловала его.
Какое-то время после возвращения в номер Уильям держался неплохо — спасало упоение собственным благородством, рожденное последней речью. Но постепенно ореол романтического героя померк, и Уильяма потянуло в трясину глубочайшей жалости к себе.
5
На следующий день стало гораздо хуже. Все утро Папеэте лихорадила новость о скором отплытии «Сапфиры». В «Бугенвиле» яблоку негде было упасть от киношников и знакомых островитян; барабанная дробь костей, определявших, кому угощать всю компанию напитками, не смолкала ни на миг. Уильям, пришедший туда с Рамсботтомом, пил наравне с остальными, однако в отличие от них не пьянел и не веселился. Не пускало поселившееся внутри оцепенение. Терри вместе с другими девушками со студии заскочила на веранду несколько раз, но покупка сувениров и подарков занимала их сейчас больше. За все утро Уильям едва ли обменялся с ней парой слов. Они с Рамсботтомом безвылазно сидели в тенистом углу с Эннисом, Джаббом и их приятелями. Эннис глушил себя спиртным.
— Именно так, ребята, — заявил он, ярче обычного сверкая своим зрячим глазом и вешая свой длинный нос, как символ искреннего разочарования. — Я набрался, натрескался, налимонился и именно так я проведу ближайшие несколько недель. Я не намерен трезветь, пока не вернусь в Голливуд и он не отравит меня заново. К тому времени острова уже сотрутся из моей памяти окончательно — и здравствуй, родимая позолоченная клетка!
— Именно так, ребята, — заявил он, ярче обычного сверкая своим зрячим глазом и вешая свой длинный нос, как символ искреннего разочарования. — Я набрался, натрескался, налимонился и именно так я проведу ближайшие несколько недель. Я не намерен трезветь, пока не вернусь в Голливуд и он не отравит меня заново. К тому времени острова уже сотрутся из моей памяти окончательно — и здравствуй, родимая позолоченная клетка!
— Если только не угробишь печень по дороге, — обронил Джабб.
— Какая печень? Она давно отказала. Мы растим новую расу без печени, Джабб. Вот что делает с нами сухой закон. Борьба за выживание, выживает сильнейший. Да что там, наши ребята уже сейчас пьют политуру и не морщатся. Следующее поколение будет пить вообще что угодно.
— Эге-гей, Эннис! — крикнул кто-то с соседнего стола.
— Подавитесь своим эге-геем, — пробубнил Эннис. — Сил нет уже слышать этот эге-гей. Определение ищите в новом словаре Пата Энниса. «Эге-гей — дурацкое слово…»
— Да ладно, Пат, какое же это определение? И что еще за словарь?
— Не перебивайте и все узнаете. «Эге-гей — звукоподражание, выражающее бурный восторг, прижившееся в США эпохи поздних двадцатых. Возможно, имитирует звук фабричного гудка. Вышло из употребления во время Великой депрессии, задержавшись лишь среди киноактеров и надравшихся операторов». Ну как?
— Отлично! Просто замечательно! — воскликнул Рамсботтом, приведенный ледяным ромом в благостное настроение. — Не будь у меня здесь крайне важного дела, не раздумывая отправился бы с вами в Голливуд, сынок.
— Что скажешь, Джабб, берем его?
— Берем. Будем снимать в комедийных короткометражках в окружении прелестных купальщиц.
— Подходяще! — ухмыльнулся Рамсботтом. — Как вам это понравится, Дерсли?
Уильям выдавил улыбку и промолчал.
— Он сегодня сам не свой, ребята, — объяснил Рамсботтом, к негодованию Уильяма. — И я, кажется, знаю причину. Нашего полку убыло, а он питал к убывающей самые теплые чувства. Мисс Райли покидает нас — возвращается вместе с вами в Голливуд.
— Вот как… — протянул Эннис, вращая своим блестящим глазом. — Что ж, она хорошая девочка.
— И в кадре смотрится, — подхватил Джабб. — По-моему, перспектива есть.
— Да будет тебе, Джабб, ты же не на собрании. А если вам, Дерсли, и вправду из-за этого так тошно… — Блестящий глаз вперился в Уильяма, и лицо обдало жаром. — Ничего страшного, мы все это проходили. Даже Джабб, хотя по нему и не скажешь. Но я знавал времена, когда и его крокодилье сердце таяло, трепетало и рикошетило по всей студии. Как там звали эту рыженькую с прошлогодних съемок, Джабб? Ну, ты помнишь, в которую ты втрескался.
— Втрескался? Я просто пожалел девочку, вот и все.
— Слышали? Пожалел девочку. Давайте сейчас допьем и еще закажем. Вот так всегда. Если перед ними человек жесткий, то попытаются разжалобить, а если мягкий — тюкнут по голове чем под руку попадется. Но все равно ты от них не уйдешь. Никуда не денешься. Так что, Дерсли, забудьте, просто забудьте. Стоит вашей девочке взойти на борт этой белоснежной посудины, и все, она пропала, она уже не живой человек, а сплошной грим, целлулоид и газетные вырезки. Еще одна жертва прекрасной и жестокой империи грез, где на золотом троне восседает Сапфир, а мы с Джаббом ходим в первых фельд-свинопасах. Это все иллюзии, поверьте мне. Думаете, яхта настоящая? Черта с два! Тоже иллюзия. Капитан и команда просто играют свои крошечные роли — сами о том не ведая. Посмотрите на нее, разве не картинка? Конечно, картинка, в этом и есть ее предназначение. Поставьте бокалы, ребята. Они-то пока настоящие, но если мы задержимся тут, тоже перейдут в мир иллюзий. Дерсли, Рамсботтом, удачи вам, и пусть Господь даст вам хорошие роли — не главные, потому что звезды загораются и тут же гаснут, а просто хорошие. И еще за тебя, Джабб…
— И за тебя, Пат.
— За нас, первых фельд-свинопасов в Королевстве иллюзий. Я вам открою одну тайну, ребята. Старина Сапфир уже не первый год пытается обзавестись наследником — поэтому и меняет жен одну за другой, как ваш Генрих VIII. Но у него ничего не получится. Все же ясно: наследник — это настоящая жизнь, а сам он — иллюзия. Он еще не изобрел иллюзионную формулу обзаведения потомством. Ничего, он дойдет и до этого. Созовет большое собрание, мы поскрипим мозгами, навыдумываем вымысла, потратим безналичный миллион долларов, и в результате у Сапа появится самый натуральный сын — в цвете и звуке от «Вестерн Электрик».
— Ну, довольно, Пат, — ухмыльнулся Джабб. — Пора доставить тебя на борт.
Все поднялись. У Уильяма ломило затылок, было тошно. На пристани нещадно палило солнце. Яхта стояла далеко от берега, в глубине лагуны, и перевозили на нее только пассажиров. Уильям с Рамсботтомом проводили Энниса и Джабба на катер, пожали руки и помахали на прощание. Тут Уильям и увидел спешащую к катеру нагруженную свертками Терри. Разрумянившаяся, возбужденная — глаз не отвести.
— У меня всего минута, Билл, — выпалила она. — Но ты пиши мне, хорошо? На адрес «Сапфир пикчерс», Голливуд, или на старый, в Сан-Франциско. Расскажешь, как получилось с островом. И еще: пообещай обязательно навестить меня, если снова окажешься в Калифорнии. А я обещаю, если когда-нибудь попаду в Англию, то непременно заеду к тебе в Бантингем, Суффолк. Даю слово. Нам ведь хорошо было вместе, да, Билл?
— Да, — подтвердил он с напускной беззаботностью. — И всяческих тебе благ, Терри.
— Тебе тоже удачи, Билл, дорогой. Ну все. До свидания!
Все закончилось. Уильям смотрел вслед катеру, увозящему Терри, потом отыскал взглядом крошечную, но еще узнаваемую фигурку, которая помахала ему с борта. Ее отъезд из мрачной угрозы превратился в печальную действительность. Уильям стоял оглушенный посреди кричащей, поющей, машущей руками толпы, не сводя глаз с «Сапфиры», на которой шли неторопливые приготовления к отплытию, как водится на кораблях. Наконец, когда время, сгустившееся в раскаленный шар, отмерло и потекло дальше, яхта протрубила несколько раз победно и начала медленно разворачиваться. Толпа взревела и замахала еще яростнее, но Уильям не шевельнулся и не издал ни звука. Иллюзорный корабль еще пару минут сверкал боками в лагуне, потом нашел выход в открытое море и начал стремительно уменьшаться, пока не превратился в белую точку, над которой вился легкий дымок.
— Доброе утро, мистер Дерсли, — раздался над ухом чей-то негромкий голос. — Вам тоже грустно смотреть, как яхта уходит? Мне вот грустно. Она принесла хоть какое-то разнообразие.
Голос принадлежал молодой вдове, той самой соотечественнице, миссис Джексон, о существовании которой Уильям уже успел забыть. Он что-то ответил, но пятью минутами позже и не вспомнил бы что. Миссис Джексон тоже что-то сказала, кивнула с благожелательной улыбкой и, к великому облегчению Уильяма, удалилась. От «Сапфиры» остался лишь тающий дымок на горизонте. Уильям еще минуту смотрел ей вслед, потом побрел прочь. Таити и Южные моря потеряли всякий смысл, остались только никому не нужное солнце и бескрайняя голубая гладь, даже Затерянный не имел больше никакого значения. Что сможет теперь выдернуть его из монотонных будней и вернуть утраченное счастье? Нет такого события, и не будет. Уильям безнадежно уставился в пространство невидящим взглядом. Вся жизнь свелась к одной ноющей боли.
Глава девятая
Миссис Джексон и вторая попытка
1
Теперь предстояло заново искать шхуну, которая доставит их на Затерянный, а значит, направляется на дальние острова, как «Хутия», или, еще лучше, на Маркизы. Однако такие шхуны отчаливали из Папеэте не каждый день и не соблюдали четких графиков, поэтому, когда появится ближайшая, — непредсказуемо. Оставалось лишь держать ухо востро и смотреть в оба. Это поручили коммандеру, и он выполнял поручение с удовольствием, снуя со шхуны на шхуну, узнавая новости и слушая шкиперские пересуды. Охота оказалась как нельзя кстати, иначе коммандер скоро захандрил бы, не зная, куда себя деть. По утрам он купался, иногда удил рыбу, но большую часть своего времени посвящал выискиванию шхуны, и Уильям с Рамсботтомом его почти не видели. Такой расклад устраивал всех троих как нельзя лучше.
Через несколько дней после отплытия Терри утрата стала ощущаться еще острее. Уильям словно встал на краю могилы. Даже солнце светило теперь по-другому. Дни складывались из часов, которые нужно было как-то убить. Он мог бы убедить себя, что скоро все пройдет, однако на самом деле не хотел, чтобы все проходило, ведь когда боль притупится, отомрет какая-то важная часть его самого. Он преодолевал время, лопатя час за часом, словно гору щебня. Упоение романтической красотой острова давно улеглось. Нет, красота, разумеется, осталась: все так же полыхали закаты над неприступными утесами острова Муреа, все так же одевались в туманную кисею Диадемы на рассвете. Однако ощущение чуда от самого пребывания на острове пропало. Улицы Папеэте больше не казались Уильяму воплощением романтики — теперь от этих улиц воротило с души. Шхуна стала всего лишь шхуной. Терри увезла с собой заводной механизм, и теперь Уильям не мог самостоятельно воспрянуть духом, требовалась подпитка извне в виде спиртного. Иногда после нескольких бокалов мир преображался, обретая какое-то подобие смысла, однако стоило чуть перебрать, и сердце наливалось жалостью к себе, а вместе с трезвостью приходило опустошение. Внутренняя пустота перекликалась с пустотой наружной: Уильям понял, что за красочным броским фасадом островной экзотики, за незатейливым укладом местной жизни таится огромный вакуум. Вакуум этот наводил страх, словно притягивая взор мстительного божества. Неудивительно, что полинезийцы постепенно вырождаются и что за смехом, песнями и заигрываниями скрыта глубокая печаль. Пустота не дремлет, и они это чувствуют. Все кругом, что белые, что смуглые, делают вид, будто ничего такого нет, стараются замечать только убранный цветами расписной занавес, но если присмотреться повнимательнее, станет ясно: они все знают. Иногда какой-нибудь островитянин застывал, глядя в пустоту огромными тревожными глазами, словно во тьму Судного дня. Может быть, именно поэтому, стоит задержаться тут на год-другой, и уже не уедешь. Тебя засосет. Ты будешь делать вид, что всему виной девушки с атласной кожей да венки из жасмина и тиаре, а на самом деле тебя не отпускает именно она, зловещая пустота. Как знать, вдруг древние империи, которых, по легенде, много ушло под воду в этих широтах, прокляли сам здешний воздух, и он до сих пор дрожит от пережитого ужаса. Уильяму случалось — и нередко — ненавидеть все вокруг.