– Ничего, как Файзулла с той стороны щели приедет на позицию и «окопается», так и снимемся, – успокаиваю я его и прислушиваюсь. Вроде тихо. Пока.
– Тащ лейтенант? – не унимается Мамедов.
– Чего тебе, тарахтелка? – вполне доброжелательно говорю и не отрываюсь от бинокля.
– А что будет, товарищ лейтенант? – Солдат смотрит на меня, как на Стену плача евреи. И у него в вопросе столько всего наворочено! И страх за то, что произошло, и неопределенность нашего будущего. И тревога за родных и близких. И конечно, мысли о себе, как о личности в этом мире, который нам достался после бомбардировки. У лейтенанта мысли те же. Только ему тяжелее. Мамедов только о себе и своем окружении думает сперва, а лейтенант обязан сначала о них, о подчиненных, соображать, а потом о своем. Но ведь он тоже человек. Переживает он о семье, что на Украине. Пытается расчет времени сделать, шансы высчитать для своих на то, что они живы. И верит, верит, верит лейтенант, что встретится с женой, дочкой, родителями. Очень ему надо верить. Иначе, зачем это все, то, что он делает. И цель у лейтенанта близкая и вполне выполнимая. Добраться до Кушака. Забраться в убежище. Вытрясти коды управления из майора. И пошел он нах со своим целеуказанием. Посмотреть – что там, под Днепропетровском, творится. Догадку свою фантастическую подтвердить или опровергнуть. Пограничникам дать возможность свои думы проверить. А уж если связаться можно будет с кем-либо из тех мест, откуда они призывались, то пусть бы там и не было ничего, но уже это одно стоит и смерти, а уж тем более – жизни. И нет ничего хуже неизвестности и безысходности, когда твои горы окружает выжженная и безлюдная территория, по которой бродят кровожадные и бесчеловечные законы выживания радиоактивных джунглей.
И я решаюсь. Понимаю, что все солдату говорить нельзя, но перспективы развернуть ему можно. А он сам мою информацию разнесет среди остальных.
– Понимаешь, Мамедов, – начинаю я издалека, – хуже всего то, что нет известий о наших с тобой родных местах. Правильно я говорю? – Равиль мне кивает и смотрит, выжидает, поглощает данные. – Так вот, майор, которого мы с тобой, Файзуллой и Федей отбили на стыке, ехал на Кушак, а там, оказывается, не только обсерватория, но и центр космической связи. Ну, что-то типа космического телевидения, которое Землю снимает в непрерывном режиме. Плюс Бункер с запасами лет на двадцать-тридцать. Так что, я думаю, двинуть нам надо туда. Узнать, что там у нас дома. Осмотреться. Обстановку уяснить, оценить, а потом принять решение. По большому, если повезет, конечно, то можно и с домом по телефону поговорить. Соображаешь, Равиль? Стоит это наших усилий? Как думаешь? – От переваривания сказанного мной я прямо чувствую, как у солдата закипает серое вещество. Да, только дай надежду пацану, горы вывернет из земли и вершинами вниз воткнет.
– Прям поговорить можно будет? Бесплатно? – уточняет Мамедов с предвкушением счастья в голосе.
– Да, майор так сказал, он сильно секретный у нас и умный.
– А нам разрешат? – сомневается солдат, поджимает в тревоге губы и хмурит брови. – Там, наверное, не бандиты какие-нибудь сидят, если секретно все? Вон сколько лет Кушак стоит со своими куполами, а ни мы, ни предшественники наши ничего про космос не знали? – Размышления моего пулеметчика еще наивнее моих, но в логике ему не откажешь.
– Ну, на то он и секретный объект. Это первое. И обрати внимание – мы, пограничники, его охраняли. Практически он спрятан в погранзоне, куда другим хода нет. А насчет разрешения, так мы им пропуск покажем, – киваю я на его пулемет, – и майора предъявим. Понял, боец высокогорный? – Разбалованный моим тоном и откровениями, Мамед делает недовольное лицо и говорит с укором, волнуется от услышанного им и ошибается в звании.
– Что ж вы раньше-то не сказали, товарищ старший лейтенант? – Я усмехаюсь, опускаю лицо от бинокля и смеюсь в пыль под своими локтями.
– Ну, извини, Равиль, сам вчера только узнал. А у нас тут то война, то бандиты на левом, то раненые в санчасти, то пленные на Арчабиле. За новое звание спасибо, приедем – я звездочку в колоде обмою, – шучу я.
– А зачем? – не унимается мой пулеметчик.
– Традиция такая! Все, закончили утро вопросов и ответов – наблюдай свой сектор! – Но сегодня и сейчас здесь от Мамедова так просто не отделаешься.
– Тащ лейтенант! А когда на Кушак пойдем? – Глаза солдата горят таким желанием, что приходится отвечать:
– Вот с этими урками разберемся и поедем. Только сначала разведаем, что там на правом. А то каждый день левый – надоел уже. А у нас теперь соляры пять тонн. Четыре машины. Оружия много и боеприпасов и пополнение прибыло. Надо только дать сутки всем отоспаться. А то вторую ночь нормально не спим. – У пулеметчика только ярче разгораются мысли о доме в ореоле полученных ответов.
– Нас с Файзуллой и Шакировым в разведку возьмите! Тащ лейтенант! Мы не подведем! Нам домой очень позвонить надо! Вдруг и их там тоже бомбой побило? Помощь нужна, а мы здесь? – Как же прав ты, солдат, и не прав одновременно. Смотря с какой стороны поглядеть.
– Давай сначала от бандитов отобьемся. – Мое предложение напоминает Мамеду цель нашей леж-ки. Он проникается значимостью порученного и соглашается коротко.
– Ага. – Утыкается наконец-то взглядом в свой сектор, и мы продолжаем свое наблюдение в ожидании новых событий.
На заставу возвращаемся через два часа, после того, как залегли в охранении. На дороге, на наше счастье, все было тихо. Файзулла расположился точно напротив подковообразного поворота, но на другой стороне щели и сменил нас. По наши души примчался «уазик» с повеселевшим и сытым водителем. Проблема была только в том, что теперь его клонило в сон. Хорошо, что до нашей обители оставалось совсем немного, полтора-два километра. Доехали быстро. Суеты не было. Тихо, спокойно. Отпущенные дневальным, лошади бродят где хотят. То тут, то там махают хвостами. Удивленно поднимают головы от травы, смотрят, жуя, на нас и снова опускают морды к земле, не обнаружив ничего интересного. Правда, за два часа произошли некоторые изменения. Возле дизельки мирно стоит «КамАЗ» с цистерной. Как будто там всегда находился. «ГАЗ-66» в разломанном гараже – на месте. Второго бортового грузовика с тентом не видно. Но я думаю, что он возле баньки, которую не видно за тем, что по-преж-нему называется конюшней. Наш «уазик», как щенок возле большой собаки, замирает рядом с шишигой. Мы не спеша выбираемся из машины, позвякивая оружием. К нам навстречу бежит Боря! Если снова майор что-то вспомнил, то не пошел бы он в… Додумать мешает подбежавший сержант. Начинает с формального доклада о том, что признаков нарушения границы не обнаружено. Потом рассказывает, что и как с арчабильцами. Зевает Боря. Устал. Про майора не говорит ни слова. Приходится его спросить об этом.
– Как майор?
– Спит. Санинструктор как с теми, шо вы освободили, закончил, так у него дремлет у двери. Кровать притащил, вдоль стены поставил и поверх одеяла отдыхает. Та он тут, как они приехали, чуть с прапорщиком не подрался. Потребовал всех возле баньки построить и мыться. Каптера уел, чтоб белье им нательное поменял. Каждого осмотрел, проверил, покрасил, где надо, зеленкой и перевязал. И пригрозил, что вам пожалуется, если все его придирки не выполнят. Народ уржался. Он их на вшей проверял и к прапорщику попался. Пах хотел осмотреть на предмет насекомых. Тот его в этот пах и послал. А Черныш в ответ орет, что не пустит в столовую любого, кто не прошел медосмотр, – Боря остановился и перевел дух. Мы с интересом слушали его рассказ, который, похоже, дошел до своей кульминации.
– И что? – не выдержал паузы Мамедов и подтолкнул сержанта к продолжению описания событий. Боря так посмотрел на штатного пулеметчика, что тот отвел глаза в сторону и чуть отступил за мою спину. Я кивнул, подтверждая вопрос солдата, сорвавшийся с уст без разрешения старших.
– Та ничего! Прапорщик достал банку тушенки и галету. Раздал своим из сидора точно такие же. Демонстративно открыл и начал «трескать» алюминиевой ложкой, которую вытянул из кармашка куртки, прямо напротив строптивого «начмеда». Тот отстал от старшины девятой заставы, зато уделил огромное внимание недостаткам его подчиненных. А потом помылись холодной водой с мылом, постирали быстренько трусы и майки. Та на завтрак пошли. Ели, тащ лейтенант, так, что повар заплакал, слезы с глаз сами потекли. А много ж им нельзя было. А новоявленный начмед запретил добавку выдавать. Поел, зараза, и не уходит. Так Бадью им хлеба на столы выложил и масла по две пайки. А в чай сахара бросил двойную норму и от пуза. Потом оружие им выдали, снарягу, боеприпасы, так они его пообнимали и там, на летней конюшне у стенки их и приморило. Вон, видите – спят, бедолаги. – У единственной стены летней конюшни, среди и на снаряжении, вповалку спали выжившие бойцы девятой заставы. Кого как сон приморил, тот так и заснул на теплых камнях «летника». Объединяла их всех одна деталь. Каждый, так или иначе, держался, обнимал или прикрывал рукой свой автомат с примкнутым магазином или пулемет с ленточной коробкой. А у одного, бережно обернутая рваным камуфляжем, торчала длинным стволом из-под плеча – СВД.
– А прапорщик где? – удивился я его отсутствию.
– Так он тоже спит, – зевнул и поделился Боря информацией так, как будто старшина только это и должен делать. Заинтриговал всех. Мы как по команде уставились все на моего зама, в уме пытаясь сами ответить на незаданный вопрос.
– Ну и где? – пришлось повториться для получения уточнений. Но голова автоматически, рефлекторно и неосознанно повернулась влево от основного здания, что было перед нами, с хаотично обвалившейся общей крышей. – На складах, что ли? – усмехнулся я и представил Виктора Ивановича со «стечкиным» на поясе храпящим в овсяном хранилище и засыпанным зрелым зерном с боков. И позавидовал.
– Не, в щели, на складе НЗ и АТВ, на ящиках с тушенкой, – подытожил свой рассказ Боря и довел нас до крыльца.
– Ааа! – поразились своей недогадливости все. Ну, да. А где ж ему еще-то спать. На ресурсах, и причем на главных. И спит вроде, и как бы работает, при деле находится – охраняет имущество даже во сне.
А мы так устали и хотим спать, что перебить это желание может только тяга к холодной воде из нашей скважины и неуемный аппетит молодых и здоровых организмов моих подчиненных, Боря косится на мои руки в запекшейся крови.
– Не боись, Борь, это не моя, – Боря угукает, но смотрит уважительно. Он еще никого не убил. А я за два дня семерых положил. Лошадок наших и двух воинов ислама. – Успеешь еще повоевать, Боря. Спать. Ночью стажируешь прапорщика. Главное – местность показать и ознакомить. Посты. Система связи.
Боря отправлен спать. На заставе тишина. Мне, лейтенанту, единственному офицеру, подремать бы, возле узла связи под окошком, в тени от стены. И видно все, и связист под боком – если что, то разбудит. Но дед говорил, что на войне побеждает тот командир, кто меньше спит и больше доверяет себе, чем докладам подчиненных. А у меня незавершенных дел вагон и маленькая арба. Как бы ни хотелось вытянуться, закрыть глаза и придавить на массу, но приходится отгонять желание сомкнуть веки и уснуть, надо еще кое-что выяснить. Я, кряхтя и шаркая, загребая пыль своими бутсами, медленно спускаюсь от крылечка к конюшне.
На узле связи тут же включается лампочка вызова с «вышки часового» и гудит зуммер «Кипариса».
– Шеф ушел на конюшню, – сонно докладывает часовой.
– Шо? – переспрашивает не менее сонный Сашка Бойко или Володька в черный эбонит трубки-.
– Зуб учовгал к конюшне, уловил? – громче и злее говорит недовольный Нефедов из окопа и, не дожидаясь ответа, командует: – Дежурному скажи – отбой связи. – Фишка ведет меня по заставе с утра до вечера, и не только.
– Ага, – отвечает Володька или Сашка и тут же, не отрываясь от трубки и переключая тумблер «Кипариса» в нейтральное положение, орет в дверь узла связи, выходящую в коридор: – Дежурный?! Мля! Зуб на конюшню упилил! – Сержант не любит, когда его озадачивают вводными. Он сам мастер по раздаче заморочек.
– Брата с рацией – Зубу на связь, и чтоб как нитка с иголочкой за ним. – За мной тут же, как хвостик за Барсиком, выкатывается из узла связи один из Бойко. И идет, сопровождая сзади с Р-392 под левой рукой. Спасительная холодная вода бетонной колоды в который раз выручает меня своей прозрачной влагой. Ставлю автомат у бочки для замочки овса, закатываю рукава афганки, расстегиваю китель под облегченкой, сую панаму за пояс, подхожу к бетонной стенке с водой внутри. Нагибаюсь и ныряю своей стриженой головой почти до самого дна. Руки не сую в колоду. Вы-ныриваю, с шумом вдыхая воздух. Сгоняю воду с головы ладонями, фыркаю и надеваю панаму. Волосы на внешней стороне руки больно тянутся запекшейся кровью. Бойко стоит за спиной и ухмыляется. Интересно, это Сашка или Володька? Я бы, может, и спросил бы его, но Фариз, живой, побитый, но целый, ждет, привязанный к выстоявшей опоре, в том помещении, что осталось от свинарника. Вызываю прапорщика. Он приходит заспанный, нервный и злой. Он мне такой и нужен.
Вид недовольного и увешанного оружием Виктора Ивановича Фариза не радует. Моя рука, которую я специально не отмывал от крови, напоминает ему гибель чересчур борзого Ахмеда. Старшина разбитой заставы не церемонится с пленным. И через полчаса у меня полный расклад по противнику. База у них в здании отделения УВД Арчабиля. Оружие взято оттуда же. Половина банды, из тех, кто сейчас остался в поселке, – бывшие местные милиционеры. Остальные – бывшие урки и молодые туркмены клана главаря, родом из арчабильских. Состав – до двухсот человек. Активных боевиков не больше сотни. Лозунг – «Само-оборона, самостоятельность, самообеспечение». Да, с самообеспечением у них дело обстоит здорово – грабь, что лежит и видишь. Убивать тоже можно. На вооружении у банды БТР-82, грузовики, пулеметы, РПГ, автоматы, ружья, есть гранаты. Курбан – предводитель. Около сотни человек в набеге, где-то пятьдесят по домам и столько же активно охраняют и «несут службу» на своей базе, в здании бывшего отдела внутренних дел.
– Как думаешь, Фариз? Курбан за нами пойдет? – Пленный отвечает сразу, не размышляя, сверкнув непроизвольно зловещей усмешкой.
– Пойдет. Если не пойдет – позор. Вы оскорбили его своим налетом. Он и так хотел разобраться с теми, кто его людей побил, когда они за беглецами погнались. А теперь, после машин и оружия, он осатанеет.
– Ну-ка. Расскажи про своего Курбана. Возраст? Кто такой? Откуда? Учился? Женился? Служил в армии? Семья есть? Где живет? Братья? Родители? Рост, вес – примерно? Как одевается? Прическа? Лицо? Борода есть? Обувь – какая у него? Украшения носит? Какие? Цвет глаз? Оружие, какое постоянно с ним? Как наказывает провинившихся? Особые приметы есть? Языки знает? Все, что знаешь, рассказывай. – И Фариз выложил много интересного про своего главаря. Оставляем его пока здесь, нам не до нежностей. Постоит в тенечке, посреди свинского навоза, пообщается с выжившими поросятами, с нашей свиноматкой, боровом, глядишь, и еще что вспомнит важное. Убивать его смысла нет. Он источник ценной информации и хороший материал для обмена, акта доброй воли с нашей стороны, да и переводчик на худой конец хоть какой-никакой. Если что, то и в качестве посланника для людей Курбана использовать можно. Если доживем до переговоров. Попить мы ему даем и наказываем Архипову приглядывать за пленником. Грязнов уходит к баньке досыпать, но я озадачиваю его проверкой людей по дороге. Пусть привыкает. Виктор Иванович кивает, зевает и уходит. До боевого расчета еще есть время. Бойко откровенно дремлет на камешках летней конюшни, обхватил руками автомат, поставленный им между полусапожек, и давит массу со щекофоном в ухе. Только натянутая антенна качается над ним в такт дыханию. Интересно, где он их достал? Все ж почти в ботинках ходят. Спрашивать близнеца о его обуви некогда, да и будить его жалко. Еще подумает, что хочу их нычку раскрыть. Он мне еле до груди достанет со своим ростом. Одно слово – Бойко.
Тишина и спокойствие в послеполуденный зной мне, как командиру, нравятся, но настораживают и тревожат. Значит, что-то не так. Не озадачил, не проконтролировал, не заставил делать. Однако сам же отдыхать приказал всем. Надо снова обход делать. Очень хочется спать, но я через дежурного вызываю к себе Черныша. Мне нужен совет опытного офицера, а то, что майор умеет воевать, сомнений не вызывает.
– Как там майор? – спрашиваю санинструк-тора.
– В общем, состояние стабильное, но надо проколоть цикл.
– Когда говорить с ним можно?
– Лучше утром, тащ лейтенант.
– Ладно, захочет со мной говорить – зови сразу и буди, если сплю.
– Понял, тащ лейтенант.
– Что по людям, которые прибыли?
– Нормально все. Синяки, ссадины, порезы – заживут. Отъедятся. Будут как новенькие. Один плохой был – так я его пока в санчасть к майору положил. – Ну вот, теперь у меня два раненых. И солдатик наверняка майору все выложил, что знал и что опытный контрик его заставил вспомнить. Придется мне его самому навестить.
– Что с медикаментами? – Черныш аж подпрыгивает от возбуждения и жалуется мне на Грязнова.
– Так не дает же старшина девятой, расселся на своих ящиках, а у него там на случай войны, да для показной заставы, на которую охотиться все шишки приезжали: полный комплект – хоть госпиталь открывай окружной и хирургические операции делай. Скажите – пусть выдаст. Я тогда сумки внештатникам скомплектую и в каждую машину расширенную аптечку выдам водителям. А еще занятия надо провести по оказанию первой медпомощи при огнестрельных ранениях.
– Хорошо. Выдаст тебе старшина завтра что положено и что от всей души я попрошу.
– Сегодня! – наглеет Черныш. А ведь он прав. Придется сегодня со старшиной вопрос решать.
– Ладно, будет сегодня, эскулап. Зови старшину. Только вежливо, Черныш! Я в курсе, как вы с ним гавкались в баньке. – Черныш улыбается, но виноватым себя не считает. Да, теперь еще каптер. Надо их с Грязновым в одну упряжку увязать. Вот не было печали! Ну, ничего – нам бы день продержаться да ночь простоять… День мы вроде у судьбы отбили, теперь надо вечер и ночь себе обеспечить, а утром поглядим, у кого автомат лучше пристрелян. Из кухни давно тянет ароматом жареной архарятины с горным лучком и чесночком. Желудок возмущенно взбрыкивает, рот заполняется слюной, и я иду, как крыса за волшебной дудочкой, на запах пищи к нашему повару. По дороге попадаются Иван (Серега Иванов) и Боря, который почему-то не спит. Я останавливаюсь и вопросительно смотрю на связиста с сержантом. До кухни каких-то десять метров по коридору, но народ хочет меня. И судя по лицам обоих – дело серьезное. Опять, снова я просто чувствую, что что-то не углядел.