Петербург не успокаивался. Полицию послали на фронт, её заменила милиция из обывателей. Митинги и демонстрации не прекращались. Во все дела управления властно вмешивалась толпа и предъявляла свои требования. В тёплый и бледный апрельский вечер вольноопределяющийся Линде роздал солдатам Финляндского полка по новенькой двадцатипятирублевке и вывел их на площадь Мариинского дворца, где заседало Временное правительство. К Финляндскому полку, бывшему далеко не в полном составе, присоединился 2-й Балтийский экипаж и ещё какие-то проходящие солдаты. Они выкинули красные флаги с обычным «долой». Они требовали удаления Милюкова и Временного правительства, передачи власти Совету и прекращения войны. Временное правительство пошло на компромиссы, и мягкого и податливого князя Львова сменил пылкий и коварный, на все готовый Александр Фёдорович Керенский. Милюкова удалили.
Петербург бесновался. Дамы общества, вчера верноподданные Его Величества, бегали слушать и смотреть на Керенского и засыпали его цветами. Толпа почтительно смотрела, как madame Керенская на царских лошадях и с царским кучером подъезжала к самым дорогим магазинам и заказывала себе туалеты и покупала драгоценное белье. Газеты, захлёбываясь в холопском усердии, помещали громадные фотографии Керенского и моментальные снимки с его жизни во дворце и на фронте. На Керенского молились и видели в нём российского Наполеона. Мозги бедной, усталой от войны России пошатнулись, и было похоже, что Россия сходила с ума.
Но природа оставалась все та же, равнодушная, величественная, презрительно относящаяся к людским волнениям.
В конце апреля стали благоухать по бульварам, скверам и садам тополя и выбросили клейкие почки, берёзки покрылись серёжками и маленьким зелёным пухом листочков и стали набухать ветки сирени. На улицах появились девочки, продающие маленькие букеты фиалок и сладко пахнущие ландыши. Среди шума и грохота ломовых подвод, лязга железа, гула трамваев, пароходных гудков и говора многолюдной толпы появились гости полей и лесов — ранние цветы печального Севера, и петербуржца потянуло на дачу. Охая и кряхтя: ломовая подвода, стоившая пять целковых, требовала пятьдесят, его рублей за доставку мебели на дачу, съёживаясь в другом, занимая и продавая вещи, петербуржцы переселялись на дачу — и устраивались по-летнему.
В мае месяце опушилась белыми и лиловыми пучками цветов густая сирень, и что до того, что теперь её безжалостно ломали, она цвела, пышная и ароматная. Млели под лучами солнца задумчивые пруды Царского Села, отражались в них минарет и купол купальни-мечети, Орловская колонна, и зелёные ивы свешивали к ним острые тонкие листья. И ни притоптанная солдатами трава, ни заплёванные шелухой от семечек дорожки не могли испортить очарования густой зелени, голубого неба и красиво размещённых групп деревьев, аллей из могучих лип и меланхоличных лиственниц.
Такой же точной, размеренной жизнью, какой жила природа, жила семья Полежаевых, в которую переехала Таня Саблина Полежаев был богатым помещиком. На Юге России, в приволье Таврических степей, у него было богатое имение, дававшее ему возможность жить так, как он хотел Полежаев очень недолго, всего три года, прослужил в том же полку, в котором служил Саблин, потом женился и сейчас же вышел в отставку, отдавши всего себя сначала жене, а потом детям. У него их было трое — Павел, которому шёл в это время двадцатый год, Николай девятнадцати лет и Ольга семнадцати. Вскоре после родов Ольги жена Полежаева умерла Полежаев остался один при детях. Он окружил их самым тщательным уходом, но, чувствуя что балует их, он отдал мальчиков в Пажеский корпус, а дочь в Смольный институт, где она сошлась и подружилась с Таней Саблиной.
VIII
Молодое поколение русской интеллигенции уже давно подготовлялось к приятию революции. Свободное чтение, лёгкость суждений о религии, презрение к прошлому, отсутствие патриотизма отличали русские школы. Дети росли без твёрдых устоев. Как оранжерейное растение, насильно выгнанное на жирном перегное в душной атмосфере парника, так эти дети, рано познавшие азарт политических споров и свободу любви, росли бледные и нездоровые, отметали старое, старалась создать что-то такое чего ещё никогда никому не удавалось создавать. Поэзия, проза, живопись, архитектура, скульптура — все получало больные образы, кричащие краски, изломанные линии. Красивый, звучный, образный язык Пушкина, Карамзина и Гончарова им казался пресным и скучным. Они искали новых слов и создавали их, они искали нового размера стихов и новых рифм, они искали новых красок. Многие не выживали в этих поисках и, разочарованные в новом, без веры в старое, уходили сами из жизни.
Революция сняла с них последние сдержки, разрушила последний мостик, соединявший их со старой Россией.
Профессор Мануйлов в угоду малограмотным, прикрывая своё невежество научными изысканиями, от имени Временного правительства объявил о введении в России нового упрощённого правописания; на звучность и красоту русского языка посягнула рука нового Правительства. Ему ничего не было жаль из того, что связывало Россию с её прекрасным прошлым. Традиции быта, религия, наконец, родное правописание — всё было уничтожено для того, чтобы обезличить Россию и уничтожить национальное чувство. Какой-то рок влёк Россию к интернационалу…
Но в семье Полежаевых этого не было. Корпус и семья с прочными старыми традициями русской жизни, лучший институт с вековыми устоями полумонастырской жизни дали возможность Павлику, Нике и Оле вырасти в обожании России, преклонении перед монархом, в глубокой, доходящей до фанатизма вере в Бога, и в дни всеобщего шатания эта молодёжь ясно и твёрдо смотрела в будущее и ни на минуту не теряла веры в милосердие Господа. Они искали в толпе, проносящейся мимо них, героев, верили в то, что эти герои будут, готовились сами стать этими героями. Они, друзья Тани Саблиной, обожали её отца и наметили его в герои, который спасёт Государя. Когда будет спасён Государь, тогда будет спасена и Россия — в это они верили глубоко.
Государь отрёкся. Это неважно. Оля и Таня, — они особенно чутко всё это переживали, — знали, при каких обстоятельствах он отрёкся. Его заставили отречься, у него силою вынудили это отречение и такое отречение недействительно. Они знали, что Государь жил, как узник в Александровском дворце в Царском Селе и, сами живя в Царском, они мечтали, когда можно будет, спасти его. Они знали, что караулы по охране его несут стрелки, и Ника, кончивший ускоренный выпуск Пажеского корпуса, вышел не в кавалерию, как хотел, а в пехоту и устроился в Царскосельские стрелки. Павлик был на фронте и мечтал сделать то же самое. В семье Полежаевых создавался маленький заговор для спасения Государя.
Оля и Таня никогда не осуждали Государя. Он был для них не человек, Николай Александрович Романов, с человеческими слабостями и способностью радоваться или страдать, но эмблема власти, эмблема России, и приложить к нему людской масштаб они не могли. Они знали, как много приходилось терпеть Царской Семье от грубости караульных и от наглого, издевательства над ними бездушных, враждебно настроенных людей, и они страдали за неё.
Царская Россия была для них всё. Ёлка на Рождестве с парафиновыми цветными свечками, с лакомствами и подарками, с ожиданием звезды, до которой нельзя было есть, с морозною снежною зимою за окнами, Новый Год с визитёрами во фраках и мундирах с эполетами, с балом в институте, Великий пост с говением, со страхом идти на исповедь и грехами, записанными на бумажке… Радость причащения, весна с её Троицыным днём и клейкими белыми берёзками у изголовья кроватей, лето в имении с бесконечною степью, по которой суетливо бегают суслики и где бродят громадные стада баранов, возвращение в институт, радостная встреча с подругами, мечтания под липою на берегу Невы, где пахнет сыростью, смолою и каменным углем и где протяжно гудят пароходы; длинные всенощные с красивым пением институтского хора и трогательным «величит душа моя Господа», — радостные обедни, на которых точно душа открывается, когда после тихого «Тело Христово приимите», вдруг радостно и скоро скажет хор: «аллилуйа, аллилуйа»… — Это все была Россия!! Когда священник появлялся последний раз со Святыми Дарами и говорил: «Всегда, ныне и присно и во веки веков», слёзы туманили глаза Оли и Тани и, стоя на коленях и нагнув головы, они повторяли, содрогаясь от внутреннего восторга: «Всегда, ныне и присно и во веки веков!»
Что всегда? Что теперь и всегда? Что?
И радостно откликалось сердце: Россия!!!
Те, кто решил сокрушить и уничтожить Россию, знали, по какому месту её надо ударить. Они уничтожали её старый быт, они уничтожали её историю, её православную веру и Царя.
Те, кто решил сокрушить и уничтожить Россию, знали, по какому месту её надо ударить. Они уничтожали её старый быт, они уничтожали её историю, её православную веру и Царя.
Но в сердцах Павлика и Ники, Оли и Тани они не могли уничтожить ничего.
И никто из них, посягнувших на Россию, не знал, сколько таких сердец, как у Павлика и Ники, у Оли и Тани, бьётся по всей могучей и великой России!..
IX
Летнее утро вставало ясное с голубым небом и радость обещающим солнцем. Но уже поднимались откуда-то снизу, вставали из-за леса и парков, седые туманы, ползли лиловыми тучами, закрывали дали, и скупо светило через них солнце. Надо было торопиться гулять, пока солнце светило и отражалось огнём от блестящих прудов, надо было торопиться гулять, пока они учились или спали по казармам. Они — хозяева Царскосельского парка. Когда, после обеда, выходили они гульливыми толпами и наполняли весь парк, становилось страшно ходить даже по людным дорожкам. Они никого не признавали. Про них рассказывали что-то ужасное, чего девушки не понимали и чего знать не могли, но о чём смутно догадывались, холодея мертвенным холодом при одной мысли об этом.
Они все могли. Они держали в плену, под арестом самого Государя, чего же больше!
Оля и Таня, обе в белых блузках с открытыми шейками и тёмных коротких юбках, вышли гулять с мисс Проктор, старой англичанкой, и весёлым Квиком, шотландской овчаркой, сходившей с ума от запаха лета, от радости солнечного света и возможности носиться взад и вперёд по дорожкам.
Таня выше ростом и крепче, чем Оля. У неё такие же золотистые густые волосы, как были у Веры Константиновны, такие же голубые глаза и нежный овал лица с прекрасною прозрачною золотистою кожей. Черты лица у неё тонкие, губы чуть пухлые, открытые, нос небольшой с розовыми ноздрями. Оля брюнетка. Её густые волосы не отросли ещё после тифа бывшего год тому назад, и завязаны на затылке узлом. Лицо чистое, белое, с тонкими чёрными бровями, из-под которых ясно и честно, прямо в глаза каждому, смотрят глубокие карие глаза. Румянец во всю щёку говорит о её прекрасном здоровье.
Обе девушки шли свободным, быстрым шагом, и песок хрустел под их маленькими башмачками.
Таня несла в руке книжку английского романа в бледно-жёлтой обложке.
Они прошли мимо озера, вошли в густую аллею громадных лип, уходящую вдаль, и сели на скамейке.
— Let us read[1]? — сказала мисс Проктор.
— Directly miss Proctor, we would like to chat[2], — сказала Таня. — Оля, — обратилась она к Полежаевой, — как ты думаешь, ему видны эти большие аллеи? Он может по ним гулять?
Оле не нужно было говорить, о ком так говорила Таня. Их мысли были заняты только Государем и его семьёю.
— Мне папа рассказывал, — продолжала Таня, — что он так любит эти аллеи. Видит ли он их теперь? Он любил природу и красоту. Цветы — его слабость. А есть у него цветы теперь?
— Ника нам все расскажет. Он сегодня в карауле при нём и постарается все разузнать.
— Что ужасно, Оля, что кругом него люди, чужие ему, другого воспитания. Этот Коровниченко… Он вовсе не полковник, а адвокат, он дурно воспитан и часто, даже не желая того, он оскорбляет Государя. Делают обыски. С тех пор, как во главе Правительства Керенский, жизнь Государя стала ужасной.
— Они этого, Таня, не понимают. Ника говорил, что солдаты настаивают, чтобы он жил так же, как они, и питался такою же пищею, как они. Его во всём урезывают, и в то же время не только солдаты, но и офицеры крадут что попало из вещей Государя и его семьи. И некому жаловаться!
— Государь никогда не станет жаловаться, — сказала Таня.
— Ах, Таня, я часто думаю, как хорошо было бы увезти его отсюда, от этих грубых жестоких людей.
— Его ведь хотели увезти в Англию, но он отказался покинуть Россию. «Народ не предаст меня, — сказал он, — и не сделает мне ничего худого».
— Как он верит в народ и как свято любит Россию!..
Квик покорно улёгся на дорожке у ног девушек. Золотые кружки, как червонцы, рассыпались по песку аллей, на тёмно-синих тенях от густой зелени деревьев. Девушки молчали.
— Я думаю, Таня, — проговорила Оля, мечтательно глядя вдаль. — Я думаю, не может быть, чтобы все русские люди стали такими скверными. Есть же настоящие честные люди, которые не забыли Бога. Я часто думаю, что где-нибудь далеко, за Волгой, где растут дремучие леса, есть старообрядческие скиты. Никто про них не знает. Зарылись в чащу лесную старцы и белицы благочестивые, усердием людей старой веры построены у них храмы громадные, обители крепкие, и ведёт туда только одна никому не ведомая тропинка через болота топкие. Вот куда хотела бы я спрятать их. Пусть окружает их благочестие, привет и ласка христианской любви. Там рос бы в истинной вере и учился наследник, там спокойно воспитывались бы великие княжны, и Государю было бы хорошо отдохнуть от трудов среди любимой им природы. А когда настанет время и образумится русский народ, он явился бы снова.
— Но есть ли такие скиты, про которые никто не знает? Ведь если знает кто-нибудь, то выдадут комиссару, и тогда эти люди… убьют Государя…
Губы Тани задрожали. Слёзы показались на её глазах.
— Ты знаешь, солдаты уже грозили убить его. К коменданту дворца являлся какой-то неизвестный, одетый в форму полковника. Он показал коменданту приказ, подписанный Чхеидзе от имени Совета солдатских и рабочих депутатов, с требованием перевезти Государя и семью в Петропавловскую крепость. Подумай, какой ужас!
Наступило долгое молчание. В теплом воздухе пахло цветами и зеленью парка. Становилось жарко.
— Какое тёплое лето, — сказала Оля. — И как это тоже ужасно! Ты знаешь, императрица не выносит жары, у неё делаются сердечные припадки. Государь просил повесить жалюзи. Керенский ему отказал, а сам живёт во дворце, спит на кровати императора Александра III и носит бельё Государя.
— Зазнавшийся хам!..
— Мне рассказывали, что солдаты на глазах детей стреляют ручных козочек в парке, пишут всякие гадости на скамейках, на которые садятся великие княжны, и подкладывают императрице все те грязные листки, которые печатают про неё и про Распутина.
— Какая мерзость!
— У наследника была любимая игрушка — маленькое солдатское ружье. Из него и стрелять нельзя. Это была модель, к ней патронов не было. Он как-то принёс это ружье показать солдату, который приласкал его. Солдат отнял у него ружье и унёс.
— Ужас! Какою болью звучат, Оля, твои слова — «солдат приласкал Наследника»… А что же Временное правительство?
— Правительство… Таня… недавно Гучков приезжал в сопровождении своих революционных офицеров во дворец. В коридоре один из офицеров, говорят, пьяный, увидел стоящих на лестнице дворцовых служителей и стал кричать на них: «Вы наши враги, мы ваши враги. Вы здесь все продажные». Лакей ответил ему: «Вы бы, ваше благородие, лучше молчали. Мы Государя не продали и служим ему, а вы кому продались?» Гучков сделал вид, что не замечает ничего. Да он боялся своих офицеров!
— Оля, надо что-нибудь сделать.
— Таня, я думала об этом. Ты знаешь, Ника тебя безумно любит. Скажи ему.
Таня покраснела.
— Я думаю, — тихо сказала она, — мне и говорить ему не нужно. Он сам знает, что надо делать.
— Ах, только поскорее бы. Не убили бы они его раньше.
— Какой ужас! И подумать, что это мы, русские девушки, в России, говорим о своём Русском Государе.
— Ужас! Смотри, Таня, вот это идёт тоже русский офицер!
— А красив. Красив, как разбойник. Вот я таким воображала себе Стеньку Разина.
— И это гвардейский офицер!
— А с ним!.. Наверно, паршивка какая-нибудь. Как разрядилась! Жара, лето, а на ней высокие сапоги и соболиное боа.
— Украли где-нибудь при обыске.
— Идут сюда. Ну, нам надо уходить.
Мисс Проктор заволновалась, увидав подходившую к скамейке пару, и стала собирать разложенную ею работу.
— I think girls we had better go[3], — сказала она.
Но не успели девушки подняться, как пара была уже у скамейки и офицер развалился подле Тани. Квик встал и заворчал, подняв шерсть. Оля и Таня быстро пошли от скамейки.
— Буржуйки! — услышали они вслед насмешливый возглас. Спутница офицера приставила золотой лорнет и смотрела на них.
X
Эта пара были Осетров и Дженни. Из-за заломленной на затылок смятой фуражки задорно выбивался на белый лоб Осетрова чёрный чуб. Широкая русская рубаха защитного цвета была расстёгнута и обнажала могучую, воловью шею и белую грудь, на которой висел на тонкой золотой цепочке дорогой кулон с красным, как капли крови, гранатом. Шаровары были заправлены в высокие жёлтой кожи сапоги. Шашки не было, и сбоку висел большой тяжёлый маузер в деревянном чехле.