Это было не столь увлекательное занятие, как казалось на первый взгляд. Всю интересную работу делали специалисты, которые перехватывали кометы и разрубали их на мелкие кусочки. Затем эти кусочки сплавлялись в большие айсберги, достаточно прочные для того, чтобы выдержать определенную нагрузку. Айсберги, в свою очередь, покрывали отражающей пленкой, чтобы они оставались холодными и сохраняли товарный вид. Вайнстен мог бы, наверное, пойти и на эту работу, потому что в основном все эти заморозки и покрытия пленками были связаны с нанохимией, а он, вне зависимости от своей судьбы, был все же хорошим химиком. Впрочем, если бы ему действительно нравилась химия, у него бы появился и опыт.
Отлов айсбергов больше подходил для отшельников. Летишь примерно в сторону орбиты Юпитера, стыкуешься с доком, который только что покинул другой такой же одиночка, присоединяешь пустую цистерну (также созданную во внешнем космосе) и по плавной дуге летишь к точке назначения: обычно это бывает L-5, а иногда лунная орбита, где айсберги стали удобными заправочными станциями для запуска кораблей в далекий космос.
Буксировать куски льда мог любой. Работа в основном выполнялась компьютерами, а человек нужен лишь на тот случай, если что-то пойдет не так.
Человек отвечал только за одно — точность траектории. В случае ее искажения возникнет угроза Земле или космическим станциям. Если такое все же происходило, или хотя бы выглядело так, как будто вы собираетесь это сделать, какой-нибудь крейсер оказывался рядом достаточно скоро, чтобы вовремя устранить угрозу. Впрочем, если вы, конечно, не настоящий террорист, суперкомпьютеры буксиров легко выправляли ситуацию, а сама работа, с точки зрения пилота, мало чем отличалась от миллиона-и-одной компьютерной игры. Кроме того, по сравнению со скоростью кометы, скорость буксира была безумно мала, и все происходило в весьма замедленном темпе.
Слово «скука» и в малой степени не отразит характера этой работы, и именно поэтому на пилотов всегда имелся спрос. Хуже всего было то, что подобный труд давал слишком много времени на размышления. Пока его корабль слегка подталкивал зеркальные глыбы льда в безразличную пустоту, Вайнстен пребывал в мире «что-если», где упущенные возможности терзали его обвиняющими уколами бриллиантовых звезд.
И сейчас, когда гипердвигатель тащил его в направлении Сатурна, неожиданный побочный эффект показал ему ответы на все «что-если», над которыми он когда-либо размышлял — и на мириады таких, о которых он никогда не думал.
«Мария Целеста» приближалась к точке назначения. За эту безвременную интерлюдию, которая не была и не могла быть временем, Вайнстен почувствовал многое.
Он побывал отважным ребенком, нырнувшим навстречу озерным акулам.
Он изучал музыку, историю и английскую литературу.
Он участвовал в чемпионате штата по бегу.
Он стал плавать еще лучше и привел свою команду к медали на олимпийских играх.
Он нашел настоящую любовь с искрящейся бегуньей.
Он написал докторскую диссертацию о бурных недрах Камчатки и получил опыт работы в геологии.
Он пропустил автобус — и Грэйс.
Он отправился в Австралию и все-таки остался лаборантом до конца своих дней… в бескрайней сверкающей пустыне Австралийской Антарктики, где человек мог размышлять и где эти размышления шли на пользу, потому что они сделали его поэтом.
Он был невообразимо богат и слонялся по побережью Индийского океана.
Он жил в постапокалиптическом монастыре и среди самых удивительных технологий, которые только можно себе представить.
Был даже Вайнстен, которого решили отправить в Крабовидную туманность, несмотря на то, что корабли, перемещавшиеся быстрее света, возвращались без пилотов.
Ирония заключалась в том, что именно те пути, которые Вайнстен Первый считал желанными, были единственно невозможными из всех. Невозможной была та ветка, в которой он слишком сильно хотел успеть на автобус и встал перед ним, или упал с обрыва, или спустил курок.
В мире за пределами гиперпространства путешествие до Сатурна заняло один удар сердца. А в самой короткой из бесконечных интерлюдий Вайнстен понял, что может выбирать любую из жизней, которую он хотел бы прожить. Он не мог начать сначала, но он мог позвонить в любой колокол, который до этого не звенел, и отменить звон любого из тех, что звенели.
В том мире за ударом сердца было достаточно времени, чтобы подумать о мышах и золотых рыбках, об отравленных пилотах и исчезающих кораблях. Грэйс когда-то рассказывала ему про кошку Шрё-дингера, которая не была живой, но не была и мертвой, а пребывала в одном из этих состояний до тех пор, пока квантовая механика не определит, в каком именно. А сейчас двигатель «Марии Целесты» временно приоткрыл все квантовые возможности, и не требовалось быть гением, чтобы понять, что произошло с предыдущими пилотами.
Они нашли что-то получше и оставили свои корабли, так что звездолеты продолжили полет без них.
Вайнстену хотелось выбрать бегунью. Или Олимпийскую медаль. На той линии тоже было много женщин. Но по мере того, как безвременная интерлюдия гиперпространства растягивалась перед ним (хотя она и не растягивалась), он начинал бояться, что ни один из этих вариантов на самом деле не спасет его. По крайней мере, до тех пор, пока не изменится он сам.
Лучшие личности Вайнстена были смелыми, они сопротивлялись давлению, они не были «нормальными». Если бы он вошел в один из тех миров, которые они создали — стал бы он ими или просто получил бы другую жизнь, чтобы точно так же испортить ее? В любом случае, ему нужно было управлять будущим, а не прошлым.
Он был N+1 пилотом. Это означало, что все эти N до него поддались соблазну и не оправдали ожиданий человечества. А чувство долга у Вайнстена все еще зашкаливало норматив. Впервые он мог исполнить свой долг и быть при этом не таким, как все.
В последние моменты бесконечной интерлюдии, которая не была временем и могла оказаться чем угодно, Вайнстен увидел ледяное, очищающее сияние Антарктики, ощутил горячее дыхание женщины, почувствовал любовь, которая не могла состояться. А затем постепенно все исчезло.
Корабль обрел плоть точно по расписанию, и Вайнстен обнаружил себя смотрящим снизу на кольца Сатурна, роскошно освещенные лучами солнца. Он удивился, осознав, что все еще жив, но, что еще более удивительно, он не был этим разочарован. Он не помнил большей части того, что произошло в гиперпространстве, только то, что он что-то выбирал и самым важным оказался именно выбор.
Несмотря на то, что он находился в корабле, способном перемещаться быстрее света, здесь все равно использовалась старомодная радиосвязь. Он мог нажать кнопку и вернуться гораздо быстрее любого сообщения, но если в мире и существовал момент для глубокомысленного или просто банального комментария, то этот момент настал именно сейчас. Компьютеры уже обнаружили пассажира и готовы были отослать данные по жизнеобеспечению, то есть ошеломляющую новость о том, что он стал первым гиперпространственным пилотом Солнечной системы.
Вайнстен не репетировал речь, но после того, как он попрощался, вариант оставался только один.
— Привет, — сказал он.
А затем откинулся в кресле и стал ждать ответа. Они, наверное, захотят его немедленного возвращения, чтобы провести целую кучу тестов. Но он не был уверен, что им это поможет, потому что считал гиперпространственных пилотов очень редким видом.
Тем временем он ощутил зарождение чего-то такого, чего не ощущал уже очень долгое время. Настолько необычное, что даже не сразу разобрался в своих ощущениях.
То, что он чувствовал, было намеком на спокойствие.
Возможно, причиной тому стал ландшафт, куда более захватывающий, чем отражения в ледяной глыбе. От этих колец захватывало дух, они напоминали об Антарктике, и это было странно, ведь он никогда там не бывал.
А затем пришла еще одна странная мысль.
В следующий раз я хочу отправиться в Крабовидную туманность.
Перевел с английского Алексей КОЛОСОВ
© Richard Lovett. The Unrung Bells of the Marie Celeste. 2007. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале Asimov’s Science Fiction в 2007 году.
ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ
СОЧТЕМСЯ СЛАВОЙ!
1.Удивительно, как быстро шум делается привычным. И через неделю уже не приходится напрягать голос, чтобы перекричать огромный, тяжко бухающий пресс, — это само получается. Скромные радости заводской жизни становятся своими не сразу. Сперва их просто не понимаешь. Но вот вчера с утра не завезли комплектующие — и сердце затрепетало при мысли, что можно посидеть с мужиками на свежем воздухе, в палисадничке у облупленной кирпичной стены, в тени чахлой сирени, покурить, сгонять молодого за пивом — благо тут же, на заводских задворках, за кустами, есть в заборе подходящая дыра, о которой знают все, включая директора, но молчат, ибо должны же быть у заводчан эти самые скромные радости!
Удивительно, как быстро шум делается привычным. И через неделю уже не приходится напрягать голос, чтобы перекричать огромный, тяжко бухающий пресс, — это само получается. Скромные радости заводской жизни становятся своими не сразу. Сперва их просто не понимаешь. Но вот вчера с утра не завезли комплектующие — и сердце затрепетало при мысли, что можно посидеть с мужиками на свежем воздухе, в палисадничке у облупленной кирпичной стены, в тени чахлой сирени, покурить, сгонять молодого за пивом — благо тут же, на заводских задворках, за кустами, есть в заборе подходящая дыра, о которой знают все, включая директора, но молчат, ибо должны же быть у заводчан эти самые скромные радости!
Опять же беседа. Настоящая, правильная, неторопливая мужская беседа. О вещах вечных и значительных — о том, как уменьшить износ пресс-формы, к примеру, или об экономии электроэнергии, которая напрямую увязана с квартальными премиями. И об инструменте — это свято.
Светозар уверенно шагал по скользкому промасленному полу из металлических квадратов — широко, чуть вразвалку, как мужики, с которыми только что простился. Ядовитые запахи не раздражали больше — наоборот, обещали некую приятную ностальгию, если попадутся где-нибудь, пролетая мимо, на улице. Он еще ощущал себя здесь своим, заводским, рабочей косточкой, хотя отработал последний день в цеху. Его уже ждали в заводоуправлении, и он, усмехаясь, настраивался на иной лад и стиль — вместо конкретной беседы со специфическим юморком его ждала беседа жизнерадостно-расплывчатая, благожелательно-нелепая. Но с очень приятным завершением.
Выйдя из цеха, он постоял немного, осваиваясь с иным освещением и иными шумами. Завод был — как город в городе, со своими улицами и перекрестками, и старый рабочий мог бы с завязанными глазами определить собственное местонахождение. Светозару до такого было далеко — он даже не всюду побывал, скажем, к крановщицам под самый потолок не лазил. Ему хватило бесед с крановщицей Ксю-хой в столовой, у раздачи.
Остановившись у длинного стенда с идущими поверху жестяными буквами «Слава партии!», он просмотрел заводскую многотиражку и тихо порадовался за слесаря Галкина. У парня оказалось весьма бойкое перо, стоило только дать несколько советов — и глянь-ка, что за статья в разделе «Комсомольский удар»! Почти профессионально расправляется с теми заводскими отщепенцами, которые по ночам тайно слушают вражеские голоса.
Если так дальше пойдет, подумал Светозар, то профсоюз даст Галкину рекомендацию в пиар-колледж, а завод будет платить ему стипендию все три года обучения. Оно и разумно — пора омолаживать заводской пиар-отдел, а то там засели, как хряки у кормушки, неповоротливые гиганты рекламы тех времен, когда еще и слова-то «пиар», поди, не было. Маленький, тихий, белобрысый Галкин один бы их всех, пузатых, заменил — ишь, и днем в цеху полную норму вырабатывает, и по вечерам для многотиражки пишет, орленок!
— Привет! — сказала, нагнав Светозара, бойкая Любочка из отдела главного технолога. — Ты в партком?
На плечах у Любочки была красная косынка — но не совсем правильного цвета, не кумачовая, а с малиновым оттенком, в тон губной помаде. Светозар усмехнулся — ах, эти девушки…
— Туда, — лаконично ответил он. Какими бы девушки ни были болтушками, а любят они немногословных.
— А я — в комитет комсомола. Мы завтра митинг проводим — придешь?
— Так это ж опять плакаты нести?
— Ну и разоришься на один плакат, ничего у тебя не отвалится. Ради общего дела!
Светозар прекрасно знал, что кроется за «общим делом»: Любочка хотела женить на себе комсорга Степу, про это весь завод уже и говорить перестал.
— Как с плакатом стоять — так ко мне, а как спецпакеты распределять — так мимо! — ответил он, подпустив в голосе ровно столько обиды, сколько должен ощущать обойденный заботой власть имущих рабочий.
Сам спецпакет был ему нужен, как рыбке зонтик, но Светозар не хотел выходить из образа рядового трудяги.
Они вместе вошли в вестибюль заводоуправления и поочередно вытерли ноги о щетинистый коврик. Коридор, куда выходили двери парткома, профкома и комитета комсомола, был выложен красной ковровой дорожкой, и оставлять на ней масляные следы как-то не хотелось.
На стенах красовались всем известные большие плакаты «Комсомол — наше будущее!», «Партия — наш рулевой!» и еще какие-то помельче.
Любочка быстро повязала косынку хвостиками назад и без стука вошла в комитет комсомола. Светозар догадался, что ее там ждут с нетерпением. Сам же он деликатно постучал в дверь приемной парторга. Мало ли, чем там занимается секретарша Ладушка — надо дать ей время задвинуть ящик, в котором стоят пузырьки с маникюрным лаком и лежит раскрытый косметический набор (из прошлого спецпакета).
— Данила Ингварович у себя, вас ждет, — сказала белокурая красавица Ладушка (весь завод знал, что на ней-то и хочет жениться комсорг Степа, но не сейчас, а чуть погодя — когда разберется с Любочкой).
Светозар вошел в кабинет — но с порога он был уже не рабочим со сборки или со штамповки, плечи распрямились, развалистая походка пропала напрочь, взгляд поменялся. С парторгом Светозар не имел нужды играть роль — был на равных, а скорее всего, что и выше. И то, что он так и не снял спецовку, словно это входило в правила игры — стало завершением маскарада.
Данила Ингварович поднялся ему навстречу, сияя казенной улыбкой, достойной заводского красавчика комсорга Степы.
— Ладушка! — крикнул он. — Сообрази там!
У секретарши все было наготове в холодильнике, который, если не приглядываться, даже на холодильник похож не был — тумба из орехового дерева, под стать всей обстановке в приемной.
Не успел Данила Ингварович отгрести в сторонку все добро на столе, как явилась Ладушка, уже в красной косыночке на голове и с подносом: хорошая водка двух сортов, стопочки, бутербродики с рыбной нарезочкой, мясной нарезочкой и икоркой. Светозар оценил соблюдение этикета — напиток одного сорта на стол выставляли разве что в узком семейном кругу, стараясь, чтобы посторонние не видели такого безобразия.
— Хлопнем? — спросил парторг.
— Тяпнем, — на заводской лад отвечал Светозар, и они взялись за холодные стопочки, и приняли по пятьдесят граммов, и закусили, и улыбнулись друг другу весьма приветливо.
— Ну, с окончанием, — сказал Данила Ингварович. — Будете, значит, знать, чем дышит рабочий класс, так сказать, из первоисточника, откуда все это берется, чьих рук дело… Это правильно! Так и нужно постигать! Чтобы каждое слово, значит, на вес алмаза! И нести в массы!
— На том стоим, — согласился Светозар.
— Но вы молодец, просто молодец, столько продержаться! Мне говорили — вы дотошный, во все тонкости вникали, наши ветераны такое ценят. Не то что эти девочки, в цех их не заманишь, только проспекты подавай. Вот что значит старая школа!
— Новая школа, — поправил Светозар. — И вы не забывайте, какой это проект.
— Помню, помню и горжусь, значит! Но сколько же души в это надо вложить! И с какой жаждой постигать! Не слишком вас наше производство утомило?
— Спасибо, я в полном порядке. Сейчас приму душ, снимусь с комсомольского учета и поеду отчитываться.
Данила Ингварович с достоинством покивал.
— Да, да, — сказал он, — если хотите, я машину дам. И вот, чтоб не забыть…
Он взял со стола заранее подготовленный конверт, вручил как бы между делом, и Светозар точно так же принял подарок, сунул в большой карман спецовки, словно содержимое не имело особого значения. А меж тем это была плата за разумное молчание, хорошая плата, если учесть, сколько несуразностей отметил на заводе Светозар.
Мало давать в таких случаях опасно — это парторг знал, как свежую таблицу модулей. Но ему еще хотелось, пока Светозар не ушел, подчеркнуть особую суть своего подарка.
— Там — деньги… — прошептал он и добился-таки эффекта: рот Светозара, человека, привычного ко всяким чудесам, невольно приоткрылся…
2.От искушения сразу проверить кредитную карту Светозар воздержался. Она так и лежала в конвертике, пока он мылся, переодевался, прощался с комсоргом Степой.
— Но ты на митинг все же приходи, — сказал Степа. — Постоять за святое дело!
Он был в комсомольской форме — синей блузе, подпоясанной ремешком, с нагрудными кармашками, погончиками и нашивками на рукаве. Золотистые кудрявые волосы лихим чубом топорщились надо лбом, белозубая улыбка не сходила с уст — хоть сейчас же на плакат «Мы строим общество изобилия!».
— На митинг приду, — обещал Светозар, и тогда Степа подарил ему новый комсомольский значок, на котором буковки КСМ были с радужным переливом.