Глѣба Кириловича отъ этихъ словъ коробило.
— Оставьте, Матреша. Ну, чего тутъ разсказывать! остановилъ онъ Матрешку.
— А отчего не разсказывать? На свои гуляли, а не на чужія… воспламенялась Матрешка.
— Брось, Матрена… Ну, чего ты въ самомъ дѣлѣ?.. Было, да и прошло, оборвала ее въ свою очередь Дунька.
Матрешка уступила просьбамъ и умолкла.
— Пойти поспать немножко, сказалъ Глѣбъ Кириловичъ и сталъ подниматься съ травы.
— Послушайте… Когда-же вы будете играть вашу свадьбу-то съ Дуней? крикнула ему вслѣдъ Матрешка, когда онъ уходилъ.
— Да ужъ теперь скоро. Какъ только этотъ мерзавецъ Леонтій съ завода провалится, такъ и свадьбу играть можно. Можно и до Александрова дня сыграть, ежели Дунечка будетъ согласна. Успенскаго-то поста много-ли ужъ осталось! Самые пустяки. Паспорты у насъ въ порядкѣ.
Глѣбъ Кириловичъ обернулся и стоялъ поодаль
— Вы, Дунечка, ужъ отпишите матери-то вашей, просите у ней родительскаго благословенія на вѣки нерушимаго и зовите на свадьбу. Не ахти какая дальняя дорога. Пущай пріѣзжаетъ. Денегъ на дорогу ей вышлемъ, прибавилъ онъ. — Вы вѣдь сами-то писать не умѣете, такъ желаете, чтобы я сегодня написалъ отъ вашего имени? Я вотъ посплю, проснусь и передъ уходомъ на камеры въ лучшемъ видѣ напишу.
— Пожалуй, напишите, отвѣчала Дунька.
— Такъ до свиданія.
Глѣбъ Кириловичъ зашагалъ отъ шалаша.
XXVII
Часовъ въ пять дня Глѣбъ Кириловичъ проснулся и сидѣлъ у себя въ каморкѣ за кипящимъ самоваромъ. Столъ былъ покрытъ новой красной бумажной скатертью, только-что купленной; на блюдечкѣ былъ нарѣзанъ въ видѣ двухъ кружочковъ лимонъ, стояла фунтовая баночка съ вареньемъ и помѣщались два прибора — стаканъ и расписная чашка. Глѣбъ Кириловичъ ждалъ Дуньку для написанія письма къ ея матери. За Дунькой онъ уже послалъ мальчишку-погонщика. Глѣбъ Кириловычъ смотрѣлъ на самоваръ, смотрѣлъ на посуду и чувствовалъ самодовольство. «Все это мое, все это собственное, на свой истинникъ купленное», думалъ, онъ. Чай онъ еще не принимался пить. Сидѣлъ онъ безъ пиджака, въ одной жилеткѣ поверхъ ситцевой рубахи и въ опоркахъ на босу ногу. Вскорѣ пришла Дунька. Она была прямо отъ станка, босикомъ, въ линючемъ платьѣ, въ пестрядинномъ передникѣ и съ засученными по локоть рукавами.
— Милости прошу къ нашему шалашу! здравствуйте, Дунечка! воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ, поднимаясь со стула и приготовляясь обнять Дуньку, но она увернулась.
— Погодите, дайте прежде передникъ-то снять, сказала она, — Да и что за здоровканье по десяти разъ на дню! Давеча вѣдь видѣлись.
— Давеча при постороннихъ личностяхъ, а теперь я хотѣлъ поцѣлуйчикъ вонзить.
— Ну, вотъ… Охота тоже… Вся я грязная, въ глинѣ. Даже и руки-то вымыла кой-какъ, наскоро.
Она посмотрѣла на руки и прибавила:
— Ужасти какъ трескаются! Теперь дожди пошли, глина стала мокрая, скользкая — ну. просто наказаніе. Нѣтъ-ли у васъ постнаго масла, чтобъ смазать чуточку?
— Деревянное масло есть, вотъ что лампадку теплю.
— Ну, давайте хоть деревяннаго. Смажешь, да потомъ на сухо вытрешь, такъ какъ будто и легче. А то, вѣрите, словно и не свои руки, деревенѣютъ какъ-то. Такія шаршавыя, что ничего ими не чувствуешь. Вы вѣдь вотъ не знаете нашей глиняной работы, на обжигальной-то печи стоявши.
— Ну, и у насъ тоже хорошо! У васъ глина, а у насъ огонь. Одно другаго стоитъ. У меня вонъ всѣ руки пережжены. Болячка на болячкѣ.
Дунька взяла съ подоконника бутылочку съ деревяннымъ масломъ, налила себѣ немного масла на ладонь, смазала руки, отерла ихъ потомъ о голову и насухо вытерла о передникъ.
— Ну, вотъ теперь здравствуйте, сказала она.
— Здравствуй, Фаншета! Я, Дунечка, недавно читалъ одну книжку, такъ тамъ влюбленные другъ въ друга Пьеръ и Фаншета. Онъ писецъ у нотаріуса, а она швея. Точь въ точь, какъ мы съ вами, проговорилъ Глѣбъ Кириловичъ, притягивая къ себѣ Дуньку и цѣлуя ее.
— Выдумаете тоже глупости! отвѣчала Дунька, слегка отбиваясь отъ Глѣба Кириловича. — Да оставьте-же! Ну, чего вы!
— Пьеръ также цѣловалъ Фаншету, когда она приходила къ нему въ мансарду, цѣловалъ и сажалъ ее къ себѣ на колѣни.
— Тише вы! За стѣной-то вѣдь прикащица слышитъ.
— Никого нѣтъ дома. Прикащица съ ребятишками въ лѣсъ за грибами ушла, прикащикъ по заводу шляется, а работница въ лавочку на деревню побѣжала. Мы, Дунечка, теперь одни въ мансардѣ.
— Въ какой-такой мансардѣ?
— А это по ихнему чердакъ. Вѣдь тамъ въ книжкѣ на заграничный манеръ жизнь описана. Живутъ они въ предмѣстьи Парижа. Вотъ ужъ въ какомъ предмѣстіи я забылъ.
— Богъ знаетъ, что вы говорите! Совсѣмъ полоумный!
— Это я, Дунечка, съ радости, что вы ко мнѣ въ гости пришли. Ну-съ, садитесь на мое мѣсто за хозяйку и разливайте чай. Пожалуйте къ самовару, а я супротивъ васъ.
Глѣбъ Кириловичъ взялъ Дуньку за плечи и посадилъ ее къ самовару, а самъ сѣлъ противъ нея. Минуту погодя. онъ однако придвинулъ свой стулъ рядомъ къ ея стулу и опять обнялъ ее. Она опять стала слегка отбиваться, но онъ говорилъ:
— Теперь ужъ ау! Теперь ужъ невѣста моя. Нечего отворачиваться.
— Да тише вы! Вѣдь кипяткомъ ошпарю.
— Отъ такой душки намъ и кипятокъ не боленъ. Ну, шпарьте, шпарьте. Даже еще пріятно будетъ.
— Да ну васъ…. Что я живодерка. что-ли!
Дунька налила чаемъ стаканъ и чашку и они принялись пить.
— Кушайте съ лимономъ, кушайте съ вареньемъ. Малиннаго варенья нарочно для васъ, Дунечка, купилъ, потому вы сами ягода-малина, шутилъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Наскажете тоже! И съ чего вы это сегодня такой!.. Иной разъ только ноете и веселаго слова изъ васъ коломъ не вышибешь, а сегодня вдругъ такимъ козыремъ…
— На душѣ, Дунечка, пріятно. Вотъ смотрю я на этотъ самоваръ — нашъ самоваръ, собственный, смотрю на чашку и стаканъ — наши. Всякая хозяйственность наша. Теперь у насъ хозяйственности много. Знаете, сколько у насъ чашекъ и стакановъ?
— Да мнѣ-то что за дѣло! улыбнулась Дунька.
— Какъ что за дѣло! Что мое — то ваше. Не было-бы у меня Дунечки — и не собиралъ-бы я ничего этого. У насъ, Дунечка, теперь столько стакановъ и чашекъ, что ежели-бы, къ примѣру, мы сами да пять человѣкъ гостей пришло, то и то не побѣжали-бы въ люди побираться посудой, а изъ своей-бы собственной напоили.
— Наливать вамъ еще-то чаю?
— Пожалуйте. Изъ вашихъ собственныхъ ручекъ буду много пить.
— Когда-жъ письмо-то матери будемъ писать? Только сидимъ да зря бобы разводимъ. Вѣдь мнѣ на работу надо.
— А вотъ сейчасъ. За этимъ дѣло не станетъ. Стаканчикъ въ сторону, бумажку положимъ, чернилицу поставимъ — и начнемъ писать, чаекъ прихлебывая. А что до работы, Дунечка, то я вамъ скажу, что на работу теперь вы не наваливайтесь такъ. ужъ очень-то. Съ какой стати? Про васъ и у меня хватитъ.
— Выдумывайте выдумки-то! Одному Леонтію ни за что, ни про что еще девять съ полтиной выложить надо.
При словѣ «Леонтій» Глѣба Кириловича нѣсколько покоробило, но онъ совладалъ съ собой и пробормоталъ:
— Отработаемъ. Я вонъ рыбакамъ триста штукъ глиняныхъ гирекъ на грузъ къ сѣтямъ на три рубля обжечь взялся.
Онъ положилъ бумагу на столъ, поставилъ чернильницу, обмакнулъ перо и спросилъ Дуньку.
— Ну, что-же писать вашей мамашѣ?
— Да вамъ лучше знать, отвѣчала она. — Вы грамотѣй. Пишите, что выхожу замужъ, прошу родительскаго благословенія, зову на свадьбу и посылаю три рубля денегъ на дорогу.
— Надо будетъ, Дунечка, пригласить вашу мамашу погостить передъ свадьбой.
— Ну, вотъ! Что-жъ она тутъ безъ дѣла-то будетъ мотаться!
— Зачѣмъ безъ дѣла? Мы ее можемъ при заводѣ въ обрѣзку пристроить. Два другривенныхъ въ день въ лучшемъ видѣ выработаеть.
— Ну, пишите. А только вѣдь она за все про все жрать меня будетъ. Она язва. Она какъ начнетъ точить, такъ безъ удержу.
— За что-же васъ точить, ежели вы соблюдать себя будете?
— Она найдетъ за что.
— Какъ вашу мамашу-то звать?
— Федосья Ивановна.
Глѣбъ Кириловичъ началъ писать письмо. Написавъ его, онъ прочелъ его Дунькѣ. Въ письмѣ стояло слѣдующее:
«Любезной маменькѣ Федосьѣ Ивановнѣ отъ дочери вашей Авдотьи Силантьевны поклонъ земный, цѣлую ваши ручки и прошу родительскаго благословенія на вѣки нерушимаго. И увѣдомляю васъ, маменька, что я живу на заводѣ здорова и благополучна и работаю не покладывая рукъ и очень стараюсь. А также, маменька. съ душевнымъ трепетомъ дѣлаю вамъ извѣстнымъ, что я здѣсь-же на заводѣ нашла себѣ жениха, который на мнѣ настоящимъ законнымъ манеромъ повѣнчаться хочетъ. Этотъ женихъ здѣшній обжигало, молодой человѣкъ, Глѣбъ Кириловичъ Четыркинъ, а такъ какъ я изъ вашей родительской воли выдти не желаю, то и прошу у васъ на мой законный бракъ вашего родительскаго благословенія на вѣки нерушимаго. И оный Глѣбъ Кирилычъ также земно вамъ кланяется и проситъ благословеніе сочетаться со мною узами закона. И онъ, любезная маменька, хорошій человѣкъ, непьющій и будетъ васъ уважать и почитать, какъ родную мать, ибо онъ самъ сирота и окромя дяди въ деревнѣ, не имѣетъ ни отца, ни матери, а только онъ теперь уже приписавшись въ мѣщане и потому мѣщанинъ. И ежели вы, любезная маменька, на мое благополучіе жить съ нимъ въ законѣ согласны, то прошу васъ пріѣхать ко мнѣ на свадьбу и погостить, а также посылаю три рубля на дорогу. А что вы на мѣстѣ, то отъ мѣста можете отказаться и работать со мной на заводѣ въ обрѣзкѣ, а когда обрѣзки не будетъ, то жить при насъ въ почтеніи до новаго мѣста, а тамъ что Богъ укажетъ. А свадьба наша будетъ, любезная маменька, какъ только вы пріѣдете или, ежели не пріѣдете, то пришлете родительское благословеніе. И пріѣзжайте скорѣе. А женихъ мой Глѣбъ Кириловичъ получаетъ на заводѣ пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ и хозяинъ имъ доволенъ и обжигать кирпичъ онъ будетъ до Масляной недѣли, а то и дольше, такъ какъ заводъ большой и порядовщики много кирпича-сырца наработали. И онъ, маменька, все приданое сдѣлалъ мнѣ на свои деньги, пальто драповое мнѣ купилъ и подвѣнечное платье закажетъ. А годы его такіе, что онъ уже солдатскій жребій вынималъ и въ солдаты не попалъ, стало быть, отъ солдатчины освобожденъ. И еще разъ мы оба шлемъ вамъ, милая маменька, низкій поклонъ и земно кланяемся. А за симъ письмомъ цѣлую ваши ручки и остаюсь любящая васъ дочь Авдотья».
— Ну, что: хорошо? спросилъ Дуньку Глѣбъ Кириловичъ.
— Да конечно-же хорошо. Вѣдь ужъ вы грамотѣй извѣстный, отвѣчала та.
— Ну, вотъ завтра и пошлемъ это письмо. Положимъ деньги и пошлемъ.
— Денегъ-то при мнѣ нѣтъ. Надо въ казарму въ сундукъ бѣжать.
— Не безпокойтесь, Дунечка, деньги мы отъ себя положимъ и будетъ это вашей мамашѣ отъ меня на манеръ какъ-бы угощенія.
— Да зачѣмъ-же? Вѣдь деньги у меня есть.
— Нѣтъ, нѣтъ. Пусть отъ меня будетъ, настоялъ Глѣбъ Кириловичъ и принялся со словъ Дуньки писать на конвертѣ адресъ ея матери.
Послѣ писанія письма Дунька и Глѣбъ Кириловичъ посидѣли еще съ четверть часа около самовара и отправились на работу. Глѣбъ Кириловичъ уговаривалъ. Дуньку, чтобъ она пошабашила уже на сегодня съ работой и отдохнула, но она не согласилась, сказавъ, что на свадьбу много денегъ понадобится, а потому на работу надо «навалиться, а не безъ дѣла слоновъ водить». Глѣбъ Кириловичъ проводилъ ее къ ея станку, простился съ ней и отправился къ печнымъ камерамъ смѣнять своего товарища, старика Архипа Тихонова.
XXVIII
Глѣбъ Кириловичъ и Дунька рѣшили, что слѣдуемые Леонтію по уговору девять рублей съ полтиной они отдадутъ въ субботу вечеромъ, послѣ разсчета въ конторѣ. Настала суббота. Разсчитывать рабочихъ начали въ пять часовъ вечера. Такъ какъ эта суббота приходилась послѣдней передъ Успеньевымъ днемъ, то производился и окончательный разсчетъ тѣмъ рабочимъ, которые порядились работать только до Успенья, а не до Александрова дня. Такихъ рабочихъ было до двадцати пяти человѣкъ. Эти рабочіе были по большей части крестьяне Новоладожскаго уѣзда и спѣшили къ себѣ домой въ деревню на осеннія полевыя работы — косить овесъ, жать рожь и копать картофель. Они и на заводъ пришли послѣ весеннихъ работъ въ деревнѣ, къ Троицыну дню. Днемъ Глѣбъ Киридовичъ не работалъ, ему предстояла ночная смѣна, въ пять часовъ онъ явился къ конторѣ, дабы вручить Леонтію деньги.
Контора помѣщалась въ маленькомъ одно-этажномъ домишкѣ, выходящемъ фасадомъ на дорогу, на берегъ рѣки. Домишко этотъ состоялъ изъ двухъ комнатъ и прихожей. Въ первой комнатѣ находилась контора; въ ней стоялъ у окна большой столъ, покрытый клеенкой, а на столѣ лежали заводскія книги, копіи разсчетныхъ книжекъ рабочихъ, счеты съ большими костяжками и стоялъ подносъ съ чернильницей, песочницей и перьями. По стѣнѣ помѣщался большой сундукъ, окованный желѣзомъ, но денегъ въ немъ не держали — прикащикъ боялся покражи, и, получивъ деньги отъ хозяина для разсчета съ рабочими, таскалъ ихъ при себѣ въ бумажникѣ. Вмѣсто денегъ въ сундукѣ хранились паспорты рабочихъ и лежало съ полпуда чаю, развѣшеннаго по четверткамъ и восьмушкамъ, сахаръ въ фунтовыхъ тюрикахъ и кофе. Этотъ чай, сахаръ и кофе прикащикъ съ особеннымъ рвеніемъ всучивалъ рабочимъ при разсчетѣ вмѣсто денегъ. Обыкновенно дѣлалось такъ, что которому рабочему приходилось четыре съ полтиной или пять рублей семьдесятъ пять копѣекъ, то копѣйки прикащикъ уже не додавалъ, а за полтинникъ вручалъ четвертку чаю или полфунта кофею и фунтъ сахару. Двугривенные оплачивалъ фунтомъ сахару, четвертаки восьмушкой чая, и такъ далѣе. Часто бывало такъ, что ежели рабочій просилъ денегъ не въ разсчетное время, то прикащикъ всучивалъ ему чаю, сахару и кофе на относительно большую сумму рублей на шесть, на семь. Рабочій получалъ ихъ и тотчасъ-же тащилъ на деревню въ мелочную лавочку, гдѣ и продавалъ со скидкой. Чаемъ, сахаромъ и кофе можно было получить разсчетъ во всякое время. Этимъ пользовались гуляки и тотчасъ-же, продавъ чай въ лавочку, пропивали въ трактирѣ вырученныя за него деньги. Чай, сахаръ и кофе доставлялись прикащику хозяиномъ, и прикащикъ, разсовывавшій рабочимъ эти продукты, получалъ отъ хозяина въ свою пользу скидку. Кромѣ стола и сундука, въ конторѣ стояло нѣсколько стульевъ, висѣлъ на стѣнѣ въ рамкѣ купеческій билетъ хозяина, свидѣтельство прикащика, да въ углу на полкѣ помѣщался образъ и передъ нимъ теплилась лампада. Вторая комната вмѣщала въ себѣ клеенчатый диванъ съ валиками, подушкой и байковымъ одѣяломъ, простой некрашенный столъ и кресло. Здѣсь ночевалъ хозяинъ, когда изрѣдка пріѣзжалъ на ночь на заводъ. Надъ окнами домика съ улицы висѣла вывѣска: «Кирпичный заводъ купца Поеремина».
У конторы на улицѣ толпились рабочіе, но среди нихъ не было еще Леонтія, хотя его товарищъ — солдатъ Мухоморъ былъ тутъ и балагурилъ съ Матрешкой, которая тоже пришла за разсчетомъ. Окно въ конторѣ было отворено и въ него можно было видѣть прикащика Николая Михайлова, сидѣвшаго у стола, звякавшаго на счетахъ, записывавшаго въ заводскія книги и въ разсчетныя книжки рабочихъ уплату, наконецъ выдававшаго деньги съ прибавленіемъ чая, сахара или кофе. Рабочіе входили по одному и останавливались у стола. Безъ спора не происходило почти ни одного разсчета. Изъ окна то и дѣло слышались возгласы въ родѣ слѣдующихъ:
— Да побойся ты, Николай Михайлычъ, Бога-то! Или Бога забылъ?
— Нѣтъ, я его помню чудесно, а вотъ ты забылъ и не боишься, коли за поломанный кирпичъ хочешь деньги получить, отвѣчалъ прикащикъ. — Нѣшто поломанный и растрескавшійся кирпичъ можно обжигать? Съ какой стати намъ половьемъ-то заводъ полонить!
— Да вѣдь мы на поломку и такъ триста штукъ съ тысячи скидываемъ. Вѣдь тысяча-то у насъ въ тринадцать сотъ. Вѣдь ты тысячу-то триста за тысячу отъ насъ принимаешь, пробуетъ доказывать рабочій.
— То само собой, то на половье послѣ обжога идетъ, когда кирпичъ въ печи полопается; а ты уронилъ полки съ сырцомъ, поломалъ кирпичъ-сырецъ и хочешь, чтобъ я его принималъ въ счетъ за цѣльный. Нѣтъ, братъ, не модель. Надо и хозяина поберечь. Онъ васъ поитъ, кормитъ.
— Да много-ли его поломалось-то? И всего-то въ въ восьми тысячахъ штукъ двѣсти, а вѣдь я тебѣ за восемь тысячъ десять тысячъ четыреста выставляю.
— Врешь, врешь! Штукъ триста пятьдесятъ негоднаго. Тамъ еще потрескавшійся есть. Ну, я за триста штукъ и вычитаю. Проходи, проходи съ Богомъ! Бери деньги и уходи. Нечего зубы-то мнѣ заговаривать. Мы не таковскіе. Понимаемъ.
— Николай Михайлычъ! Да вѣдь ломъ не отъ меня. На полки кирпичъ былъ положенъ цѣльный, а у васъ полки старыя и подгнили, ну и подломились, доказывалъ рабочій. — Стало быть, вина хозяйская, а не наша.
— Не клади на подгнившія полки, выбирай крѣпкія, стоялъ на своемъ прикащикъ.
— Триста штукъ… Неужто ты, Николай Михайлычъ, изъ такихъ пустяковъ душу свою марать будешь?
— А тебѣ триста кирпичей пустяки, такъ изъ-за чего ты споришь?
— Мнѣ разсчетъ, я человѣкъ бѣлый, мнѣ за триста кирпичей почти два двугривенныхъ получить слѣдуетъ, а для хозяина это все равно что плюнуть.
— Наплюешься, братъ, двугривенными-то до карманной чахотки. Вишь, какой богачъ выискался! Ну, проваливай! Некогда мнѣ съ тобой разговаривать! Слѣдующій! Вавило Спиридоновъ! вызывалъ прикащикъ въ окно другаго рабочаго.
Первый рабочій, получившій разсчетъ, выходилъ изъ конторы и ругался. Онъ долго еще держалъ на ладони полученныя отъ прикащика деньги и перебиралъ ихъ, заглядывалъ въ свою разсчетную книжку и, ничего не разобравъ въ ней, плевалъ въ сторону.
Почти всѣ рабочіе уходили изъ конторы недовольные.
Вотъ получившаго разсчетъ рыжаго рабочаго съ красными воспаленными и гноящимися глазами окружаютъ другіе рабочіе.
— Не додалъ? спрашиваютъ они его.
— По книжкѣ все додалъ, а за прописку паспорта вычелъ три гривенника. Суди самъ, парень, какая здѣсь прописка въ деревнѣ! Въ городѣ это точно, что съ нашего брата за прописку гривенникъ берутъ, а вѣдь здѣсь уѣздъ.
— Да можетъ статься, онъ съ тебя за разсчетныя книжки вычелъ? говоритъ черный маленькій мужиченко съ бородой клиномъ.
— Нѣтъ, за книжки онъ съ меня сорокъ копѣекъ передъ Петровымъ днемъ въ первый разсчетъ вычелъ. «Удерживаю, говоритъ, за двѣ разсчетныя книжки».
— Да и разсчетная-то книжка всего по гривеннику. У нихъ на затылкѣ и цѣна стоитъ. Стала быть, за двѣ книжки двугривенный слѣдуетъ, вмѣшивается въ разговоръ солдатъ Мухоморъ. — Гдѣ у тебя разсчетная книжка? Вотъ на затылкѣ у ней десять копѣекъ обозначено, указалъ онъ. — Видишь цифирь десять?
— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копѣекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ. — А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.
— Вѣрно, вѣрно. Это себѣ сбираютъ, поддакиваетъ босой сѣдой мужикъ. — Когда по веснѣ заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лѣтѣ у нѣмца на заводѣ работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, дѣвка-ли — со всѣхъ по полтинѣ на молебенъ.
— Зачѣмъ-же онъ мнѣ говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.
— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: «давай, говоритъ, на старосту три гривенника». Три гривенника и взялъ.