Смѣна свершилась. Молодой обжигало накинулъ на плечи пиджакъ и вышелъ изъ-подъ печнаго шатра. Лицо его было красно и покрыто пятнами печной сажи и копоти, потъ съ него лилъ градомъ, рубашка была мокра. Выйдя за шатеръ, онъ остановился и потянулъ въ себя полной грудью свѣжій воздухъ, досталъ изъ кармана платокъ и сталъ отирать имъ лицо. На обжигалу вѣяло пріятнымъ вечернимъ холодкомъ. Онъ то и дѣло потрясалъ на груди рубаху, стараясь ее высушить. Постоявъ немного и отдышавшись свѣжимъ воздухомъ, онъ закурилъ папироску и тихо направился къ жилымъ постройкамъ завода. Вечеръ былъ прелестный. Рѣка была гладка какъ стекло. Большимъ красно-золотымъ шаромъ садилось солнце за рѣкой, опускаясь за деревья и покосившіяся ветхія избы. Около жилыхъ заводскихъ построекъ, у воротъ все еще шло пьяное праздничное ликованье. Свѣжему трезвому человѣку показалось оно какимъ-то адомъ, хотя онъ уже и привыкъ къ этой обстановкѣ и шелъ отъ огненнаго ада. Пьяныхъ все еще прибывало. Шатаясь брели они изъ трактира домой, пропивъ всѣ имѣвшіяся у нихъ деньги. Нѣкоторыхъ пьяныхъ вели и тащили менѣе пьяные товарищи. Были и такіе, которые, не будучи въ состояніи идти, упали и спали въ сторонѣ отъ дороги: Въ одной изъ группъ возвращавшихся домой пьяныхъ рабочихъ слышался восторженный возгласъ:
— Вотъ новоладожскіе молодцы! Совсѣмъ молодцы, колъ имъ въ горло! Это заводскіе, настоящіе заводскіе! Они знаютъ, какъ надо пить. Пили въ складчину, и семь рублевъ пропили. Мелкой посудой и не спрашивали, а все: «четверть! четверть!» Дядя Пантелей! Слышь! Новоладожскіе семь рублевъ пропили. Одиннадцать человѣкъ сложились и семь рублевъ пропили. Полтину на закуску, а шесть съ полтиной копѣечку въ копѣечку пропили. Дядя Пантелей!
Но дядя Пантелей ничего не понималъ. Въ опоркахъ, въ картузѣ, надѣтомъ козырькомъ на бокъ, онъ брелъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, м. бормоталъ себѣ что-то подъ носъ, безсмысленно пуча глаза и оснащая свое бормотанье ругательствами.
Возвращались изъ трактира и пьяныя и полупьяныя женщины, даже дѣвушки. Кто пѣлъ пѣсни, кто переругивался другъ съ дружкой. Показалась совсѣмъ пьяная старуха, растрепанная, мокрая, очевидно упавшая гдѣ-нибудь на берегу въ рѣку. За ней бѣжали ребятишки и дразнили ее, дергая ее за мокрое платье. Вода буквально лила съ нея. Старуха отбивалась отъ мальчишекъ, оборачивалась, стараясь ухватить котораго-нибудь изъ нихъ за волосы, но мальчишки съ звонкимъ смѣхомъ увертывались.
Показались двѣ дѣвушки, Дунька и Матрешка, заводскія сердцеѣдки, изъ-за которыхъ много было дракъ на заводѣ, обѣ молоденькія, обѣ хорошенькія, обѣ полупьяныя. Онѣ также шли изъ трактира. Дунька была брюнетка, маленькая, полненькая, но хорошо сложенная, съ красивыми большими глазами и тяжелой косой. Матрешка была блондинка, рослая, плотная, круглолицая, съ широкими плечами и бедрами и румянцемъ во всю щеку — типъ русской деревенской красоты. Дунька даже слегка покачивалась, держа въ рукѣ тюрюкъ изъ сѣрой бумаги, и, вынимая оттуда мятные круглые пряники, жевала ихъ. Матрешка пѣла пѣсню и махала платкомъ все еще продолжавшимъ танцовать около заводскихъ воротъ французскую кадриль. Дунька очень нравилась молодому обжигалѣ, но мало обращала на него вниманія, такъ какъ этотъ обжигало былъ человѣкъ трезвый, водки совсѣмъ не пилъ и въ трактиръ ходилъ рѣдко, гдѣ сама Дунька положительно каждый праздникъ присутствовала съ своими обожателями и угощалась на ихъ счетъ пивомъ и вишневой наливкой. Дунька была одѣта на городской манеръ, въ свѣтло-синее шерстяное платье, новое, хотя и запятнанное при угощеніяхъ, въ шерстяной цвѣтными букетами по темному фону платокъ на плечахъ, и имѣла красную ленточку въ волосахъ. Матрешка была въ ситцевомъ розовомъ платъѣ, сшитомъ на деревенскій манеръ, съ узкой и короткой юбкой и съ широкой кофточкой, а на головѣ имѣла шелковый яркій платокъ. Короткая юбка Матрешки давала возможность видѣть ноги ея съ широкими ступнями, обутыя въ сѣрые чулки и кожанные полусапожки грубой работы. Дунька была въ относительно франтовыхъ башмакахъ съ каблуками и виднѣлись даже розовые чулки.
Обжигало, завидя Дуньку и Матрешку, вспыхнулъ, встрепенулся, надѣлъ, до сего времени только накинутый на плечи, пиджакъ въ рукава и, застегнувшись, направился къ дѣвушкамъ. Поровнявшись съ ними, онъ снялъ картузъ и учтиво поклонился. Дунька кинула ему въ лицо огрызкомъ пряника и, не отвѣчая на поклонъ, спросила:
— Не опять-ли съ глупыми наставленіями? Въ такомъ разѣ, пожалуйста, подальше отъ нашей сестры.
Обжигало промолчалъ, тяжело вздохнулъ и пошелъ съ ней рядомъ.
IV
— Зачѣмъ-же вы это вернулись? Вѣдь вы въ ту сторону шли. Куда шли, туда и идите, сказала Дунька, помолчавъ.
— Я никуда не шелъ. Я увидѣлъ васъ и отправился вамъ на встрѣчу, а теперь хочу около васъ пройтись. Васъ провожаю, отвѣчалъ молодой обжигало.
— Некуда и провожать, потому мы уже домой пришли.
— Въ такомъ разѣ я здѣсь около васъ побуду.
— Не больно-то интересный кавалеръ.
— Дунечка! Зачѣмъ такъ?.. Я къ вамъ всей душой… Я вотъ сейчасъ только смѣнился отъ камеръ съ работы, шелъ ужинать; увидалъ васъ и душа моя застремилась къ вамъ, такъ что даже и объ ужинѣ забылъ.
— Зачѣмъ-же у васъ такая короткая память, что вы объ ужинѣ забываете?
— Лицезрѣніемъ васъ хочу насладиться.
— О?! Много отъ васъ разговору, а толку мало.
— Какой-же вамъ толкъ нужно, Дунечка? Толку много, во вы сами не хотите. Я питаю къ вамъ чувства, а вы на меня и вниманія не обращаете, говорилъ обжигало, стоя около Дуньки и Матрешки у воротъ завода.
— Врете, врете. Никакихъ у васъ чувствъ нѣтъ! Говорите о чувствахъ, а сами хоть-бы разъ пивкомъ попотчивали. А то васъ въ праздникъ и въ трактирѣ-то не встрѣтишь. Словно вы боитесь, что съ васъ сорвутъ угощеніе.
— Я на всякое угощеніе готовъ, Дунечка, но я не пью пива.
— Какой-же вы послѣ этого заводскій, ежели ничего не пьете! улыбнулась Дунька.
— А онъ хуже малаго ребенка, прибавила Матрешка. — Теренька-погонщикъ ужъ на что маленькій мальчишка, отъ земли не видать, а давеча пришелъ въ трактиръ и бутылку пива сразу выпилъ.
— Что-жъ тутъ хорошаго? Пьянственное положеніе. Этого-бы Тереньку за виски да объ уголъ за такое происшествіе. Мальчишкѣ и четырнадцати лѣтъ нѣтъ, а онъ по трактирамъ пиво пьетъ.
— Ну, вы не очень… Здѣсь такое обыкновеніе. Ужъ кто на заводъ въ заводскую жизнь пошелъ, тотъ по заводски и живетъ, сказала Дунька. — Да и что такое бутылка пива?
— Ежели парнишка въ такое положеніе сталъ, то отъ бутылки пива и до сороковки водки не далеко, пояснилъ обжигало.
— Какъ я не люблю такихъ вашихъ разсужденій! нахмурилась Дунька. — И все одно, одно. Заладитъ синица Якова и зоветъ имъ всякаго. То мнѣ наставленія читаете, то теперь на Тереньку накинулись.
— Ежели я вамъ, Дунечка, что-либо такое, то это любя васъ, вѣрьте совѣсти! глубоко вздохнулъ обжигало.
— Подите вы! Ежели-бы любили меня, такъ на пиво-бы мнѣ не жалѣли, а то вонъ какія слова: «я пива не пью». Вонъ Леонтій любитъ меня, такъ скажи я ему, чтобъ онъ дюжину пива выставилъ — онъ и насчетъ дюжины не постоитъ. Вотъ это любовь!
Обжигало не находилъ словъ для отвѣта и только тяжело вздохнулъ, горько улыбнулся и махнулъ рукой.
— Нечего рукой-то махать! Я правду говорю, продолжала Дунька. — Вы на угощеніе жадный.
— Да конечно-же правду, поддакнула Матрешка. — Вотъ я всегда съ ней, а хоть-бы вы разъ ее опотчивали.
— Насчетъ гостинцевъ — сдѣлайте одолженіе, хоть сейчасъ, предложилъ обжигало. — А когда вы Дунечка, пиво или вино пьете, у меня сердце кровью обливается.
— Ну, пошли, поѣхали! Старая пѣсня! отмахнулась Дунька.
— Такая вы молоденькая дѣвушка, такой, можно сказать, бутонъ прекрасной красоты — и вдругъ…
— Ежели вы не бросите вашихъ глупыхъ разговоровъ, то мы попросимъ, чтобъ наши порядовщики отогнали васъ отъ насъ, строго замѣтила Дунька. — Что это такое въ самомъ дѣлѣ! Любовью хвалитесь, а сами, какъ ржа желѣзо, точите меня.
— Хорошо, молчу-съ, покорился обжигало и прибавилъ:- но когда-нибудь у меня съ вами обширный разговоръ насчетъ этого будетъ.
— Никогда не будетъ, потому я слушать не стану.
— Мнѣ хочется, Дунечка, чтобъ вы при вашей красотѣ были скромная дѣвица… Вы будете скромная дѣвица и тогда я…
— Пойдемъ, Матрешка, отъ него прочь. Хуже горькой рѣдьки онъ мнѣ надоѣлъ, произнесла Дунька и, взявъ подругу за руку, сдѣлала нѣсколько шаговъ.
— Постой, Дуня, постой! остановила ее та и, обратясь къ обжигалѣ, прибавила:- Вы вотъ давеча насчетъ гостинцевъ говорили, такъ ужъ попотчуйте насъ хоть гостинцами сейчасъ, что-ли.
— Въ лучшемъ видѣ!.. встрепенулся обжигало и полѣзъ въ карманъ за деньгами. — Чего прикажете: пряниковъ, орѣховъ, подсолнуховъ или карамелекъ?
— Нечего рукой-то махать! Я правду говорю, продолжала Дунька. — Вы на угощеніе жадный.
— Да конечно-же правду, поддакнула Матрешка. — Вотъ я всегда съ ней, а хоть-бы вы разъ ее опотчивали.
— Насчетъ гостинцевъ — сдѣлайте одолженіе, хоть сейчасъ, предложилъ обжигало. — А когда вы Дунечка, пиво или вино пьете, у меня сердце кровью обливается.
— Ну, пошли, поѣхали! Старая пѣсня! отмахнулась Дунька.
— Такая вы молоденькая дѣвушка, такой, можно сказать, бутонъ прекрасной красоты — и вдругъ…
— Ежели вы не бросите вашихъ глупыхъ разговоровъ, то мы попросимъ, чтобъ наши порядовщики отогнали васъ отъ насъ, строго замѣтила Дунька. — Что это такое въ самомъ дѣлѣ! Любовью хвалитесь, а сами, какъ ржа желѣзо, точите меня.
— Хорошо, молчу-съ, покорился обжигало и прибавилъ:- но когда-нибудь у меня съ вами обширный разговоръ насчетъ этого будетъ.
— Никогда не будетъ, потому я слушать не стану.
— Мнѣ хочется, Дунечка, чтобъ вы при вашей красотѣ были скромная дѣвица… Вы будете скромная дѣвица и тогда я…
— Пойдемъ, Матрешка, отъ него прочь. Хуже горькой рѣдьки онъ мнѣ надоѣлъ, произнесла Дунька и, взявъ подругу за руку, сдѣлала нѣсколько шаговъ.
— Постой, Дуня, постой! остановила ее та и, обратясь къ обжигалѣ, прибавила:- Вы вотъ давеча насчетъ гостинцевъ говорили, такъ ужъ попотчуйте насъ хоть гостинцами сейчасъ, что-ли.
— Въ лучшемъ видѣ!.. встрепенулся обжигало и полѣзъ въ карманъ за деньгами. — Чего прикажете: пряниковъ, орѣховъ, подсолнуховъ или карамелекъ?
— Пряники у насъ есть, а принесите изъ лавочки орѣховъ и карамелекъ, отвѣчала Матрешка. — Кедровыхъ орѣховъ и карамелекъ, Дуня?
— Ничего не надо. Чортъ съ нимъ. Найдутся и другіе, которые купятъ.
— Зачѣмъ-же такія слова, Дунечка? Насчетъ нехмельныхъ угощеній я со всѣмъ сердцемъ и въ лучшемъ видѣ… заговорилъ обжигало, вынимая деньги.
— Ну, бѣгите скорѣй за орѣхами и за карамельками, посылала его Матрешка — Дуня будетъ ѣсть ваше угощеніе. Я уговорю ее.
— Зачѣмъ-же самому бѣжать? Я пошлю кого-нибудь изъ мальчишекъ, онъ и принесетъ, а самъ побуду около васъ и Дунечки. Васютка! Вотъ тебѣ деньги. Бѣги въ лавочку къ Гусакову и купи фунтъ кедровыхъ орѣховъ и полфунта карамелекъ. Да живо! Чтобы одна нога здѣсь, а другая тамъ. За работу пятачокъ получишь. Поворачивайся! командовалъ обжигало.
Мальчишка взялъ деньги и побѣжалъ.
— Присядемте, Дунечка, на скамеечку. Вотъ скамеечка за воротами есть свободная, предложилъ обжигало.
— Ну, вотъ еще, сидѣть! Я и въ трактирѣ въ лучшемъ видѣ насидѣлась. Я теперь танцовать буду. Гвоздь! обратилась она къ мужику съ гармоніей. — Чего ты зря на гармоніи-то ноешь! Сдѣлай намъ пѣсню для кадрильки. Дѣвушки! Чего вы стали? Давайте танцовать кадриль. Матрешка! Пойдемъ! Я съ тобой буду танцовать.
— Да я по кадрильному-то не умѣю, отвѣчала Матрешка.
— Научимъ. Не мудрость какая. Ходи да вертись, вертись да ходи — вотъ и вся недолга.
— Дунечка! Позвольте, я съ вами… Я французскую кадриль въ лучшемъ видѣ… предложилъ обжигало.
— Не требуется. Я съ Матрешкой… Становись, Матрешка. Музыкантъ, играй!
Раздались звуки «Чижика» и пары завертѣлись… Дунька подпихивала Матрешку я командовала ей: «прямо и назадъ! Вправо, влѣво… Опять назадъ» Грузная, неповоротливая Матрешка толкалась и вертѣлась среди танцующихъ, какъ пестъ въ ступѣ.. Обжигало стоялъ сзади Дуньки, слѣдилъ за ея движеніями и тяжело вздыхалъ.
«Эдакая прекрасная дѣвушка! Красота неописанная! думалъ онъ про нее. Кабы эта дѣвушка выбросила блажь изъ головы, перестала-бы съ пьяницами якшаться, да соблюдала себя въ порядкѣ тихо и скромно, то за нее въ огонь и въ воду-бы можно, всю жизнь отдать-бы можно».
Въ глазахъ у обжигалы зарябило, онъ чуть не плакалъ.
Дунька дѣйствительно была хороша. Разгоряченная и безъ того въ трактирѣ пивомъ, во время танцевъ она еще болѣе раскраснѣлась. Лицо ея пылало. Прелестные глаза, хоть и съ нѣсколько опустившимися отъ хмеля вѣками, подернулись влагой и блестѣли страстью. Выплясывая передъ Матрешкой соло, Дунька взглянула на обжигалу и крикнула ему:
— Чѣмъ такъ зря-то стоять, да глаза пучить, сбѣгали-бы лучше въ заведеніе, покуда мы танцуемъ, да принесли-бы парочку пивка, — вотъ тогда-бы вы были настоящій учтивый кавалеръ. Послѣ танцевъ-то куда чудесно выпить холодненькаго! У меня вся глотка пересохла.
Обжигало не шевелился. При словахъ Дуньки о пивѣ сердце его болѣзненно сжалось.
«Какъ къ стѣнѣ горохъ, такъ къ ней и мои слова. Одно только и на умѣ у ней: пиво, пиво и пиво», подумалъ онъ и опять тяжело вздохнулъ.
V
Когда Дунька кончила танцовать, посланный обжигалой въ мелочную лавочку за гостинцами мальчишка-погонщикъ Васютка вернулся уже съ кедровыми орѣхами и карамельками. Обжигало сунулъ Васюткѣ въ вознагражденіе за труды пятакъ, взялъ отъ него тюрюки съ угощеніемъ и передалъ ихъ Дунькѣ. Та была запыхавшись отъ танцевъ.
— А гдѣ-же пиво? спросила она, тяжело дыша. — Я вѣдь пива просила.
Обжигало молчалъ.
— И это называется кавалеръ! продолжала она. — Вотъ жадный-то! Дѣвушка проситъ угостить пивкомъ, а онъ и ухомъ не ведетъ. А еще съ любовью пристаете…
— Васютка былъ уже ушедши за гостинцами, Дунечка, когда вы пива потребовали, оправдывался обжигало.
— А сами-то вы что-жъ?.. Сходили-бы сами. Экъ, у васъ ступня-то золотая! Далеко-ли тутъ до заведенія!
— Не могъ оторвать глазъ отъ вашей личности. Все глядѣлъ на васъ и любовался.
— Просто отъ жадности. Куда вы деньги-то копите? Получаете больше всѣхъ, а сами какъ кикимора какая-то жадная. Ухъ, устала! Ноги словно подломились.
Дунька начала переступать съ ноги на ногу, покачиваясь изъ стороны въ сторону и улыбаясь.
— Пожалуйте на скамеечку посидѣть. Скамеечка за воротами порожняя, предложилъ обжигало.
— Сяду, только не съ вами. Не стоите вы того, чтобы — съ вами сидѣть. Жадный чортъ! сказала Дунька, направляясь къ скамейкѣ.
Обжигало шелъ сзади и говорилъ:
— Я, Авдотья Силантьевна, не отъ жалости, а васъ жалѣючи. И такъ уже вы много пили сегодня. Завтра будетъ головка болѣть.
— Не ваша забота. Будетъ голова болѣть, такъ спохмелюсь и полегчаетъ.
— А вотъ этого-то я еще больше боюсь. Зачѣмъ? Съ какой стати опохмеляться? Развѣ вы пьяница? Вы душистый бутонъ…
— Вотъ слова-то улещливыя говорить, такъ на это васъ взять, вы мастеръ, а пивкомъ угостить? такъ отлыниваете, продолжала все свое Дунька, сѣла на скамейку и вдругъ спохватилась, что около нея нѣтъ ея подруги Матрешки. — Матрешка! Матрена! Гдѣ Мартена? крикнула она.
— Да сейчасъ съ печникомъ Клементіемъ тутъ была… Должно быть въ маленькую калитку черезъ прикащицкій палисадникъ на дворъ ушла, отвѣчала пожилая женщина, вышедшая за ворота съ ведромъ въ рукѣ.
— Увидяшь ее, Алексѣевна, такъ скажи, чтобы она сюда гостинцы ѣсть шла. У меня гостинцы. Вотъ жаднаго человѣка, нашего обжигалу, на гостинцы я распотрошила.
— На покупку гостинцевъ, Авдотья Силантьевна, я вовсе не жаденъ и готовъ вамъ ихъ хоть каждый день покупать, оправдывался обжигала. — А вотъ пиво…
— И отчего вы такъ пиво ненавидите — вотъ что я понять не могу.
— Я его не ненавижу, я подчасъ его даже самъ пью, а вотъ когда такая молоденькая и хорошенькая дѣвушка, какъ вы, его пьетъ, да къ тому-же въ трактирѣ, то у меня даже сердце кровью обливается.
Дунька посмотрѣла на него и покачала головой.
— Богъ знаетъ, что вы такое говорите! сказала она, запихивая въ ротъ карамельку.
— Говорю тоже, что вамъ сказала-бы ваша мамаша. У васъ есть мамаша?
— Есть. Она въ Разуваевѣ у урядника въ стряпухахъ живетъ. Это сорокъ верстъ отсюда.
— Знаю. Тоже самое сказала-бы вамъ и ваша мать, говорю я, ежели-бы она увидала, какъ вы съ разными пьяницами пиво пьете. Та даже-бы заругалась.
— Не посмѣла-бы… Я ей помогаю, я ей деньги отъ своей заработки посылаю, а она вдругъ будетъ ругаться! На прошлой еще недѣлѣ я ей три рубля послала.
— Она любя васъ заругалась-бы…
— Ахъ, оставьте пожалуйста! И такъ скучно, и такъ башка трещитъ и выпить хочется, а вы тутъ надъ самымъ ухомъ какъ шмель жужжите. Куда это Матрешка запропастилась? Пойти ее поискать.
Дунька хотѣла встать. Обжигало удержалъ ее.
— Посидите еще немного. Дайте поговорить съ вами, сказанъ онъ.
— Да вѣдь вы чортъ знаетъ что говорите. Даже слушать тошно, отвѣчала Дунька, сдаваясь на просьбу обжигалы и опускаясь опять на скамейку. — Давайте тогда хоть папироску, что-ли.
— Сдѣлайте одолженіе, выхватилъ обжигало коробку съ папиросами изъ кармана и, открывая ее передъ Дунькой, прибавилъ:- Я давно-бы предложилъ, но не зналъ, что вы курите.
— Курю иногда, коли ежели въ мужчинской компаніи, отвѣчала Дунька, закуривая папиросу и откладывая въ сторону тюрюки съ гостинцами. — Ни карамелекъ не могу ѣсть, ни орѣхи не грызутся, прибавила она. — А все оттого что пива хочется выпить.