«Попробую ее попросить, чтобъ съѣздила какъ-нибудь со мной въ городъ и снялась въ фотографіи. Два портретика-бы съ нея снялъ: одинъ ей, а другой мнѣ… Вотъ такъ-бы надъ койкой на этомъ мѣстѣ въ рамочкѣ-бы и повѣсилъ», мечталъ Глѣбъ Кириловичъ.
Кухарка прикащика внесла самоваръ и поставила на столъ. Глѣбъ Кириловичъ принялся заваривать чай.
«Вотъ теперь самъ чай завариваю, а ужъ тогда она-бы заваривала, думалось ему. А я-бы ей на каждый день баранковъ, а по праздникамъ-бы варенья. У меня-бы ужъ она въ праздникъ безъ варенья за чай не садилась. А ужъ улыбка-то какая у ней»!
Глѣбъ Кириловичъ зажмурилъ глаза и покрутилъ головой.
«И матку ейную можно-бы было съ мѣста снять. Обѣ-бы въ обрѣзку на заводъ; ходили, а между дѣломъ хозяйствомъ-бы занимались. Я обжигало, а онѣ въ обрѣзку… Втроемъ-то при трезвенномъ поведеніи можно-бы было много заработать. А когда-бы у насъ дѣти пошли, матка ейная дѣтей нашихъ пестовала-бы», продолжалъ мечтать Глѣбъ Кириловичъ, сидя за самоваромъ и попивая чаекъ съ лимономъ.
Лимонъ онъ досталъ изъ сундука. Это былъ уже початый лимонъ, прикрытый корочкой и завернутый въ бѣлую чистую бумагу. Отрѣзавъ кусокъ складнымъ ножикомъ, онъ опять прикрылъ лимонъ корочкой, опять завернулъ его въ бумагу и спряталъ снова въ сундукъ. Во всемъ у Глѣба Кириловича видна была хозяйственность. Сахаръ и чай помѣщались у него не въ бумажкахъ, а въ жестянкахъ изъ-подъ леденцовъ.
«По праздникамъ пирогъ-бы пекли, по вечерамъ бы читалъ ей книжку. Пѣсни она любитъ — пѣсенникъ-бы ей читалъ. Только-бы она перестала гулять съ заводскими, только бы она перестала въ трактиръ ходить и это проклятое пивище пить», носилось въ воображеніи Глѣба Кириловича,
Напившись чаю, онъ почистилъ щеткой пиджакъ и вышелъ на дворъ завода. Посмотрѣвъ на свои серебряные часы, онъ увидѣлъ, что они показывали еще только седьмой часъ. Идти и смѣнять у печей обжигалу-товарища было еще рано. Онъ потоптался на одномъ мѣстѣ, подумалъ, спросилъ какую-то бабу, около какого шалаша Дунька работаетъ и отправился къ ея шалашу навѣстить ее.
Баба тотчасъ-же подскочила къ другой бабѣ и, кивнувъ на удалявшагося Глѣба Кириловича, сказала:
— Къ Дунькѣ обжигало-то пошелъ. Такъ сзади ея и ходитъ. Страсть, какъ распалившись на нее, а она съ другими гуляетъ, а отъ него рыло воротитъ.
— Знаю, отвѣчала другая баба. — Дура дѣвчонка, безъ понятіевъ къ жизни. Другая-бы на ея мѣстѣ забрала-бы его въ руки да и окрутила-бы на себѣ.
— Она, вишь ты, гулять любитъ, пѣсни играть, ну, а онъ веселость не поддерживаетъ, — вотъ черезъ это самое онъ ей и нелюбъ.
— Мало-ли что нелюбъ. А ты все-таки имѣй понятіе къ жизни. Вѣдь онъ обжигало, вѣдь онъ пятьдесятъ рублевъ въ мѣсяцъ получаетъ отъ хозяина, не мотыга, не пьющій, вина капли въ ротъ не беретъ.
— Конечно, Дунька глупа.
— Да еще какъ глупа-то. Нѣтъ на нее здѣсь вразумительнаго человѣка, а то-бы взять хорошую орясину да орясиной ее какъ слѣдуетъ.
Бабы поговорили и разошлись.
VIII
Глѣбъ Кириловичъ миновалъ заводскія жилыя постройки и вышелъ на задворки. Дорога была неровная. Пришлось идти рытвинами, поросшими травой и ольховой зарослью. Рытвины эти образовались послѣ выемки глины на кирпичъ. Онъ прошелъ мимо двухъ мельницъ, на которыхъ размалывается глина. На одной мельницѣ работали. Двѣ тощія со ссаженными боками клячи, подгоняемыя мальчишками-погонщиками, вертѣли воротъ, приводящій мельницу въ движеніе, и нѣсколько землекоповъ или земляниковъ, какъ ихъ обыкновенно называютъ на заводѣ, подвозили на тачкахъ по доскамъ глину, и валили ее въ воронку мельницы. Другіе земляники вывозили тоже на тачкахъ уже размолотую глину, доставляя ее къ шатрамъ, гдѣ порядовщики формовали кирпичъ. Вторая мельница стояла въ бездѣйствіи. Мальчишки погонщики привели лошадей, но земляники понедѣльничали и на работу не явились. Понуря головы, стояли въ хомутахъ ободранныя замученныя лошади. Двое мальчишекъ сидѣли на опрокинутыхъ тачкахъ и покуривали папироску, передавая ее другъ другу изо рта въ ротъ. Показались шатры, то есть невысокіе навѣсы со множествомъ полокъ, на которыхъ лежалъ заготовленный для обжиганія кирпичъ-сырецъ. Около шатровъ стояли столы съ закраинами съ трехъ сторонъ и на нихъ лежали деревянныя формы, въ которыхъ формуется кирпичъ, но рабочихъ около столовъ было видно очень мало. Порядовщицы еще кой-гдѣ виднѣлись, но порядовщиковъ не было. Заводскій понедѣльникъ сказывался во всей своей силѣ. Показалась свѣжая выемка, изъ которой брали глину, но и здѣсь копались только два земляника, дѣйствуя заступами и накладывая глину на тачки. За выемкой шли опять шатры. Пройдя: два-три шатра, Глѣбъ Кириловичъ услышалъ голосъ Дуньки и вздрогнулъ. Дунька перекликалась съ земляникомъ и требовала размолотой глины, въ которой у ней былъ недостатокъ. Полупьяный съ похмелья земляникъ ругалъ Дуньку самой скверной бранью. Глѣбъ Кириловичъ тотчасъ-же набросился на земляника.
— Какъ ты смѣешь ругаться такими скверными словами, подлецъ ты эдакій! кричалъ онъ, наскакивая съ сжатыми кулаками. — Хочешь къ мировому? Хочешь посидѣть въ кутузкѣ за оскорбленіе дѣвушки?
— О?!. Не жирно-ли будетъ, чтобъ за всякую дрянь въ кутузкѣ сидѣть? огрызнулся рабочій.
— Молчать! завопилъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Ну, ну, ну! Ты не больно напирай, а то вѣдь я и лопатой. Не посмотрю, что ты обжигало. Вишь какой защитникъ выискался! Шишгаль!
— Хорошенько его, Глѣбъ Кирилычъ, хорошенько! Я прошу глины, у меня работа стоитъ, а онъ ругается скверными словами.
— Не безпокойтесь, Дунечка, физіономія его личности мнѣ знакома, и я сегодня-же буду просить приказчика, чтобы онъ его по шеѣ съ завода протналъ. Приказчикъ не уважитъ — до хозяина пойду. Онъ и меня шишгалью назвалъ.
— Да конечно-же шишгаль, стоялъ на своемъ рабочій, но уже значительно понизивъ тонъ и ретируясь съ своей тачкой.
— Чтобы не смѣть тебѣ сюда больше и носа показывать! кричалъ ему въ слѣдъ Глѣбъ Кириловичъ. — Другой земляникъ будетъ глину подвозить.
Земляникъ уже молча покатилъ тачку отъ шатра.
— Хуже этихъ земляниковъ и рабочихъ на свѣтѣ нѣтъ. Самые что ни на есть ругатели. И всѣ эти витебскіе такіе. Ужъ подлинно, что настоящіе поляки [1]. Вотъ и этотъ чертъ ни за что взъѣлся, говорила Дунька.
Засуча выше локтей рукава стараго линючаго ситцеваго платья, въ пестрядинномъ передникѣ, съ подоткнутой юбкой, она стояла около стола, примкнутаго къ шатру, и дѣлала кирпичъ, накладывая въ формы глину и прессуя эту глину доской. Работа шла быстро въ рукахъ Дуньки. Она то и дѣло выстилала на полку готовый кирпичъ. Ея круглые полные локти такъ и мелькали передъ глазами Глѣба Кириловича.
— А вы что это безъ дѣла по заводу шляетесь? спросила его Дунька. — Или тоже понедѣльничать собираетесь? Пора, кажется, идти-бы и на работу.
— Въ восемь часовъ моя смѣна, а теперь только семь. Цѣлый часъ у меня свободный, — вотъ я и пришелъ полюбоваться на васъ, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Вотъ тебѣ здравствуй! Вчера вечеромъ любовались и сегодня любоваться пришли. Да что, на мнѣ узоры какіе особенные написаны, что-ли?
— Вы краше всякихъ расписныхъ узоровъ, Авдотья Силантьевна. Не только каждый день готовъ я на васъ любоваться, а каждый часъ и каждую минуту.
Дунька зардѣлась и потупилась.
— Ну?! Неужто? Такъ вы-бы ужъ за стекло меня поставили да и кормили-бы, а то вотъ мнѣ работать на пропитаніе надо, а вы мнѣ мѣшаете, пробормотала она.
— И готовъ кормить, въ лучшемъ видѣ готовъ кормить! Наплюйте только на вашу пропойную компанію и полюбите меня! восторженно произнесъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Да чѣмъ она пропойная-то? Веселая, а не пропойная. Что пиво-то вчера въ трактирѣ пила? Такъ всѣ, съ кѣмъ я вчера въ трактирѣ пиво пила, сегодня на работѣ. Вонъ я съ Леонтіемъ была — Леонтій на работѣ. Мухоморъ-солдатъ съ нами былъ — тоже на работѣ сегодня. Такъ какая-же это пропойная компанія? Неужто ужъ въ праздникъ и не выпить? Не всѣмъ-же такой кикиморой быть, какъ вы.
— Ахъ, Дунечка! вздохнулъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Да что такое: Дунечка! Я правду говорю. Люди любятъ шутки шутить и прибаутки говорить, а вы ихъ пропойными называете.
— Шутки-то и прибаутки-то ихъ такія, Дунечка, что меня просто въ дрожь и въ жаръ кидаетъ, когда я слышу, что онѣ къ вамъ относятся.
— Скажите, пожалуйста, какая вы нѣжная дама!
— Деликатный человѣкъ-съ я, а не дама, и все нутро у меня поворачивается, когда разные охальники такія прибаутки говорятъ, отъ которыхъ дѣвушки должны бѣжать, а вы съ улыбками слушаете. Вѣдь вы, Дунечка, дѣвушка, молоденькая дѣвушка.
— Живши на заводѣ, себя не убережешь. Да и зачѣмъ беречь!
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!
— Ну, посмотрите вы на себя, какая вы кикимора! Пришли только затѣмъ, чтобъ ныть. И хоть-бы когда что-нибудь веселенькое! Ужъ и безъ васъ голова болитъ со вчерашняго, а вы тутъ съ своимъ нытьемъ. Вотъ вы Леонтья-то ругаете, а ужъ онъ ныть не станетъ, тоску не нагонитъ.
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!
— Ну, посмотрите вы на себя, какая вы кикимора! Пришли только затѣмъ, чтобъ ныть. И хоть-бы когда что-нибудь веселенькое! Ужъ и безъ васъ голова болитъ со вчерашняго, а вы тутъ съ своимъ нытьемъ. Вотъ вы Леонтья-то ругаете, а ужъ онъ ныть не станетъ, тоску не нагонитъ.
— Наплюйте, Дунечка, на Леонтья и полюбите меня.
— Да вѣдь любовь-то надо заслужить.
— Я заслужу-съ!
— А когда заслужите, тогда видно будетъ.
— И ужъ ежели заслужу, то съ Леонтіемъ конецъ, отъ Леонтія сторониться будете и ужъ никогда, никогда?..
— Ахъ, какой вы, право! лукаво улыбнулась Дунька. — Да вы прежде заслужите.
— Заслужу, Авдотья Силантьевна, заслужу! заговорилъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Только смотрите, не нытьемъ и не охами да вздохами заслуживать.
— Мнѣ хочется изъ васъ, Дунечка. такую дѣвицу сдѣлать. чтобы на васъ только изъ-подъ ручки всякій смотрѣлъ-бы, а отнюдь не соприкасался. Чтобъ вы были на манеръ барышни, чтобъ вы со всѣми держали себя гордо, на деликатной ногѣ.
— И чтобъ меня царевной-недотрогой звали? спросила Дунька.
— Да, недотрогой. Только та дѣвица и дѣвица которая недотрога. А мнѣ больно, больно!..
Глѣбъ Кириловичъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и не договорилъ.
— Ну, опять начинается! махнула Дунька рукой. — Послушайте, идите-ка вы лучше къ своимъ камерамъ, къ печкѣ, ежели вы затѣмъ пришли, чтобъ сердце свое на мнѣ срывать.
— Я не сердце срываю на васъ, а душой страдаю по васъ, сказалъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Ну, довольно, довольно.
Глѣбъ Кириловичъ помолчалъ и тихо произнесъ:
— Просьба у меня до васъ есть, Дунечка.
— Знаю, знаю! Слышали. Насчетъ трактира что-нибудь опять? Чтобъ въ трактиръ не ходить?
— Нѣтъ, нѣтъ. Дозвольте васъ какъ-нибудь въ городъ свезти и портретъ съ васъ въ фотографіи снять? Это я на свои деньги. Снимемъ два портрета: одинъ мнѣ, другой вамъ.
— Портретъ? Что-жъ, пожалуй. Мнѣ давно хочется портрета. Вонъ у Машки бѣленькой есть портретъ.
— Большое спасибо вамъ, Дунечка, большое спасибо! радостно воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ. — Дайте въ благодарность вашу ручку…
— Да она вся въ глинѣ, мокрая.
— Ничего не значитъ. Это еще прелестнѣе.
— Ну, на-те…
Дунька подала руку. Глѣбъ Кириловичъ пожалъ руку.
— А портретъ вашъ я поставлю въ рамочку и повѣшу на стѣнкѣ у своего изголовья, и будетъ онъ надо мной на манеръ ангела.
— Ахъ, какой вы смѣшной! расхохоталась Дунька.
— Прощайте, Дунечка. Довольно съ меня. Я счастливъ. Теперь пойду на работу и смѣню товарища.
Глѣбъ Кириловичъ приподнялъ картузъ и быстро зашагалъ отъ шатра.
— Послушайте! А только уговоръ лучше денегъ! кричала ему вслѣдъ Дунька. — Повезете меня въ го родъ портретъ снимать, такъ ужъ сводите въ трактиръ органъ послушать: Леонтій сказываетъ, что въ Питерѣ въ трактирахъ есть такіе органы, что просто на манеръ какъ-бы сто человѣкъ на гармоніяхъ играютъ — вотъ какая музыка!
Глѣбъ Кириловичъ не отвѣчалъ.
IX
Обжигало Глѣбъ Кириловичъ пришелъ на свой постъ къ печи. Когда онъ вошелъ подъ высокій деревянный шатеръ, выстроенный надъ камерами печи, и по лѣстницѣ-стремянкѣ, сколоченной изъ барочнаго лѣса, поднялся на печныя камеры, дежурившій старикъ-обжигало, котораго онъ явился смѣнить, заругался:
— Чего ты, чортъ паршивый, проклажаешься и и не идешь на камеры! Всякій разъ я чужіе часы отрабатываю. И нѣтъ на васъ совѣсти, дьяволовъ! Сижу, сижу, жду, жду смѣны — нѣтъ смѣны, да и что ты хочешь! кричалъ старикъ-обжигало. — Товарищи тоже, треклятые! Вѣдь будь хоть ангельское терпѣніе, такъ и то съ вами лопнетъ. Хоть-бы постыдился чуточку, а то и стыда въ тебѣ нѣтъ.
— Да чего ты взбѣленился-то, Архипъ Тиховычъ? Даже ни одной минуточки я тебя не задержалъ лишняго и какъ разъ въ центру, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ. — На вотъ, посмотри часы.
Глѣбъ Кириловичъ растегнулъ пиджакъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряные часы и поднесъ ихъ къ глазамъ старика-обжигалы.
— Даже безъ четверти восемь, а обязанность моя такая, чтобы смѣнить тебя ровно въ восемь. Четверть часа тебѣ удовольствія.
Старикъ-обжигало взглянулъ на часы и понизивъ тонъ, сказалъ:
— Да это что! Свои-то часы совать можно. Взялъ да и перевелъ ихъ. Съ тебя станется.
— Нѣтъ, братъ, ужъ такой низкости во мнѣ нѣтъ, чтобы часы переводить. Насчетъ этого будь спокоенъ. Я содержу себя въ акуратѣ.
— Что мнѣ твой акуратъ! Я знаю время по солнцу. Выдь изъ-подъ шатра, да взгляни на солнце, ворчалъ старикъ-обжигало, бросая длинную кочергу, которую онъ держалъ въ рукахъ, и хватая съ обрубка дерева свою кожанную куртку, чтобы облечься въ нее.
— Нечего смотрѣть и на солнце, коли восьми часовъ еще нѣтъ. И солнце то-же самое показываетъ, оправдывался Глѣбъ Кириловичъ, снимая пиджакъ, и, оставшись въ жилеткѣ, взялъ кочергу и сталъ приготовляться къ работѣ. — Солнце… По солнцу можно и ошибиться, а ты вотъ пойдешь домой, такъ взгляни у приказчика на часы, коли моимъ часамъ не вѣришь.
Старикъ-обжигало, отирая платкомъ потъ съ лица сталъ сходить по стремянкѣ съ печныхъ камеръ, а смѣнившій его Глѣбъ Кириловичъ остался на камерахъ и принялся осматривать жерла печи. Ловко поднималъ онъ крючкомъ кочерги чугунныя вьюшки и заглядывалъ черезъ отверстія ихъ въ раскаленныя жерла. Изъ жерлъ вылетали искры, подчасъ показывались огненные языки пламени. Подъ шатромъ было жарко отъ накалившейся печи, хотя печныя камеры, на которыхъ онъ стоялъ, помимо толстыхъ сводовъ, были засыпаны сверху густымъ слоемъ песку. Самый песокъ накалился и чувствовалось, какъ онъ обдавалъ горячимъ тепломъ ноги. Поднявъ нѣсколько вьюшекъ и осмотрѣвъ въ разныхъ мѣстахъ жерло камеръ, гдѣ сидѣлъ обжигаемый кирпичъ, онъ началъ подбавлять дровъ, бросая ихъ въ жерло черезъ вьюшки по одному полѣну. Печь была громадная и вьюшекъ на ней находилось болѣе пятидесяти. Пришлось пересмотрѣть всѣ. Звякало желѣзо кочерги о чугунъ вьюшекъ, трещали опускаемыя въ отверстія сырыя длинныя дрова или «девятки», какъ ихъ обыкновенно называютъ. Обойдя всѣ вьюшки, Глѣбъ Кириловичъ тяжело вздохнулъ, обливаясь потомъ, сѣлъ отдохнуть на обрубокъ дерева — и подъ шатромъ, раскинутымъ надъ печью, водворилась тишина. Только изрѣдка визжало колесо тачки рабочаго, подвозившаго по положеннымъ доскамъ дрова, да грохотали самыя дрова, сваливаемыя съ тачки.
Глѣбъ Кириловичъ курилъ и думалъ о Дунькѣ. Образъ ея такъ и носился передъ нимъ: мелькали голые круглые локти, видѣлась ея задорная улыбка. Вдругъ подъ шатеръ вбѣжала растрепанная молодая женщина. Платье на ней было оборвано, изъ губъ сочилась кровь, глаза блуждали и она тяжело дышала. Взобравшись по стремянкѣ на камеры, она бросилась къ Глѣбу Кириловичу и испуганно заговорила:
— Голубчикъ!.. Спрячь меня гдѣ-нибудь… Спрячь… Убить хочетъ… Зарѣзать хочетъ. Съ топоромъ сзади гонится… Убьеть, убьетъ… Пропала моя головушка! Голубчикъ… Вѣдь я на сносяхъ, вѣдь я съ ребенкомъ… Двумъ душенькамъ придется погибать…Охъ, смерть моя! Ну, я погибну, а за что-же невинная душенька-то погибнетъ. Ангелъ ты мой безцѣнный! Спрячь…
Женщина металась и искала, куда-бы ей спрятаться. Это была порядовщица Ульяна.
— Панфилъ гонится? спросилъ Ульяну Глѣбъ Кириловичъ.
— Онъ, онъ, мерзавецъ! Второй день покою не даетъ, второй день лютымъ боемъ меня бьетъ, а ужъ теперь и совсѣмъ убить хочетъ. Съ топоромъ… Ой, матушки, съ топоромъ… Царица небесная, утиши ты его! Вчера стащилъ у меня матерчатый платокъ съ двугривеннымъ и пропилъ, а сегодня пристаетъ ко мнѣ, подай я ему свои новые сапоги. Ой, спрячь, голубчикъ, Глѣбъ Кирилычъ!
— Да куда-же я тебя спрячу, Ульяна? Здѣсь на камерахъ ничего такого нѣтъ, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ, посматривая по сторонамъ.
— О, Господи! Да куда-же мнѣ дѣться-то отъ него окаяннаго? Побѣжала въ олешникъ, что за шатрами, притаилась тамъ; слышу — ходитъ и ищетъ; побѣжала къ приказчику спрятаться — замокъ на дверяхъ виситъ. Ангелы мои небесные! Что-же это только и будетъ со мной! Спрячь ты меня… Защити… Да вотъ я хоть за дрова сяду, а ты меня полѣньями-то заставь какъ-нибудь, заставь, да сверху хоть спиньжакъ свой накинь, что-ли.
— Да не придетъ онъ сюда. Сиди такъ, успокаивалъ Ульяну Глѣбъ Кириловичъ.
— Охъ, придетъ, придетъ! Онъ по всему заводу бѣгаетъ и шаритъ, бормотала та.
— Не посмѣетъ при мнѣ безобразничать надъ тобой.
— Охъ, посмѣетъ! Что ему теперь, коли онъ спозаранку такъ глаза налилъ, что на манеръ бѣшенаго сдѣлался. Вѣдь ужъ мужики отняли меня у него разъ. Ножомъ надъ моей головой махалъ, зарѣзать сулился, ежели не сниму съ ногъ новые сапоги. Мужики отняли меня, выхватили у него ножъ, хотѣли его самого вязать, а онъ убѣгъ отъ нихъ и схватилъ топоръ и теперь съ топоромъ меня ищетъ. Вѣдь я въ олешникѣ-то лежала, такъ видѣла его съ топоромъ. Онъ мимо меня прошелъ и только чуточку меня не замѣтилъ, потому что я даже дыханіе притаила, разсказывала, тяжело дыша, Ульяна и пряталась въ дрова, заставляя себя стоймя длинныма полѣньями и дѣлая себѣ такимъ манеромъ какъ-бы шатеръ.