Выше я говорила о романе «Немного солнца в холодной воде» довольно равнодушно. Но сегодня, перечитав его, я впервые, с первых страниц книги, не испытала, как при прочтении других романов, чувства пренебрежения, раздражения или смутного удовлетворения (разумеется, я не стала бы переделывать эту книгу, если не считать стиля и грамматики, так как мое восприятие хорошо, если можно так выразиться, лишь по горячим следам). Однако в романе «Немного солнца в холодной воде» есть нечто, внушающее мне – впервые – уважение к самой себе. Форма и суть происходящего правдивы и точны, чувства обнажены, они тонки и грубы одновременно. Ибо это – история страсти со всеми перехлестами, ей свойственными. Страсть зреет и поражает, но зреет постепенно и наносит волнующий удар. Как же рассказать об этом всерьез? Я не вспоминала об этой книге. Но теперь «Немного солнца в холодной воде» считаю самым волнующим и самым увлекательным из всех моих романов. Я просто в восторге оттого, что вновь открыла его для себя и полюбила после того недовольства и смутного разочарования, которые испытала при чтении ряда предыдущих моих книг. Может быть, именно это ощущение удачи и заставило меня написать позднее, в конце 1972 года, роман «Синяки на душе».
Около двух миллионов экземпляров романа «Здравствуй, грусть» (все того же романа) было уже продано, таким образом, ежегодные продажи моих книг приблизились к двумстам тысячам экземпляров и долгое время оставались на этом уровне; а сегодня эта цифра составляет сто – сто пятьдесят тысяч, и так продолжается последние пятнадцать лет. И потому я представляю себе моих читателей людьми моего возраста, начавшими жить одновременно со мной в ХХ веке и так же, как я, подошедшими к его концу, а с другой стороны, я мысленно вижу менее понятных, но столь же дорогих мне молодых – лет двадцати – читателей, что пишут мне письма. И, по правде говоря, маленький прыжок с этажерки родителей на этажерку детей, который совершили мои книги, мне очень нравится. Не то чтобы я верила в непреходящую ценность моего творчества, но желание заинтересовать последующие поколения считаю вполне человеческим чувством. И все же я его не испытываю, может быть, потому, что в основном живу одним мгновением или не верю в долговечный успех моих книг, к тому же рождение сына удовлетворило, наверное, это абстрактное стремление продолжиться в будущем, о котором я просто не думаю. Не считая, разумеется, опасных тенденций, определяющих это будущее и волнующих меня.
Бесспорно, во все века люди полагали, что скоро наступит последний час – для них и для окружающего мира. Только до сего дня возможности уничтожить жизнь на Земле не было ни у кого. Понадобились самые изощренные достижения прогресса, чтобы Саддам Хусейн или кто-то другой овладели рычагами, способными отравить или уничтожить нас с помощью ветра. И это произошло совсем недавно, ибо даже Гитлер в своем озлоблении не мог погубить Землю. Но я слишком отвлеклась от моих маленьких безобидных романов и на склоне лет не хотела бы видеть, как вокруг них разгораются страсти. Когда я пишу «безобидных», я думаю о матерях, которые на протяжении стольких лет упрекали меня в том, что я слишком сильно повлияла на их детей, и они покинули семейный очаг ради какого-то бородача или растрепы. Впрочем, число таких детей постепенно уменьшается. К тому же, чтобы я ими заинтересовалась, хотя бы кому-то из них надо было бы захлопнуть мою книгу на слове «Конец» и, вскочив, крикнуть своим родителям: «Франсуаза Саган права, я уезжаю с Артуром!» В любом случае плотские связи, независимость необходимы для развития сюжета моих книг, и потому их влияние на подростков мне абсолютно безразлично. Между прочим, если бы меня это и волновало, я бы все равно ничего не могла поделать; и мне трудно себе представить, какие письма получал Андре Жид – хотя и не сравниваю себя с ним – после публикации книги «Яства земные».
Итак, я написала голливудский роман «Ангел-хранитель» в Ло, а «Немного солнца в холодной воде» – на севере Индии в 1980-м. Мы с братом провели месяц в Индии, из них три недели – в Сринагаре (Кашмир), где чуть не остались насовсем. Тем не менее мы побывали и в Катманду (Непал) в отеле знаменитого Игоря, известного авантюриста и хозяина очаровательного дома. Его бар был излюбленным местом встреч других авантюристов подозрительного вида, хотя они таковыми уже не были и потому старались вести себя как сыщики или осведомители. В огромных комнатах этого отеля с их непривычной обстановкой, в окружении странных статуй, рогов и шкур неизвестных животных, вызывающих тревогу, как некоторые непонятные мелодии, я мысленно возвращалась в Косс и провинцию Лимузен, заново открывая их для себя, вспоминая стада обезумевших овец, невозмутимых пастухов или пологие склоны молчаливых холмов, освещенных лучами заходящего солнца и пахнущих дымом горящих листьев. Эти провинции были похожи лишь в одном – и там, и здесь росли тополя, завезенные сюда одним могольским императором и десятками высаженные у подножия Гималаев. Я, между прочим, понимаю императора, ведь тополь – мое любимое дерево.
Возвращаясь к Ло и Кашмиру (не знаю, почему эти годы – с 1967 по 1972-й – так запечатлелись в моей памяти), скажу, что 1968-й оказался для меня одним из самых интересных, и, может быть, именно в этот период я раскрепостилась больше, чем сама того желала. В меня бросили слезоточивую бомбу у Режин, и целыми днями я колесила по Парижу, изображая такси и направляясь туда, куда желали ехать самые разные пассажиры, передвигающиеся автостопом. Некоторые из них, храбро противостоявшие полиции, оказавшись в моей машине, не могли иногда скрыть своего страха. Я управляла автомобилем очень свободно, но однажды вечером в «Одеоне» меня упрекнули за мои любимые забавы; там собралась веселая и крикливая молодежь, которая под аплодисменты или свист передавала из рук в руки микрофон, чтобы поговорить о свободе, цареубийствах, ценах на картофель и немом кино. Среди них нашелся один человек, который, перекинув микрофон в другой конец зала, воскликнул: «Мадам Саган приехала сюда в своем „Феррари“, конечно же, для того, чтобы оценить бунт товарищей студентов!» Раздались вопли, смысла которых я не уловила. Мне передали микрофон, но, чтобы дотянуть его до меня, понадобилось две минуты – время, достаточное, чтобы найти уничтожающий ответ (который не приходил мне в голову). Я ограничилась тем, что встала и строгим голосом прокричала в микрофон: «Неправда! Это – „Мазерати“!» Как известно, смех – сильнейший из аргументов, по крайней мере, во Франции.
«Синяки на душе»
На днях я перечитала книгу, которая называется «Синяки на душе»; само ее название уже красиво, да и некоторые эпизоды написаны совсем неплохо. И поскольку старой гвардии, которая могла бы ее раскритиковать или, может быть, похвалить, к тому времени уже не существовало, а мнение пришедших им на смену новых критиков я не совсем уяснила, хвалить и ругать свой текст придется мне самой. По примеру французского правосудия я начну с нападок. Ибо обвинение всегда представляет недовольную публику, а защита – заинтересованную.
Прокурор: Судя по этой книге, автор не то чтобы не умеет писать, увы, он не может писать долго. Очевидно, мадам Саган отказалась от своей обычной сдержанности, неожиданно отдав предпочтение занудному лиризму в рассуждениях о войне, литературе, любви и т. д. – проблемах, уже затронутых другими, более яркими и информированными писателями. Мы вновь встречаемся с героями «Замка в Швеции», но уже поблекшими и превратившимися в самодовольных паразитов.
Защита: На сей раз мадам Саган выпустила оригинальную книгу, написанную в особом, свойственном ей одной ключе. Она предстает в ней как автор, которого задевают и занимают многие проблемы, которые, как нам казалось, ее не волнуют, и она рассуждает о них от своего имени и от лица своих обворожительных героев. Что же касается языка книги, то он лиричен, поэтичен, и это, повторяю я, приятно отличает новый роман от предыдущих ее произведений. Тем более что автор не пренебрегает иронией…
В действительности эта книга, если добросовестно вчитаться в нее, написана подкупающе непринужденно, и, в сущности, в ней более определенно выражено то, что я хотела сказать, в отличие от предыдущих моих книг. Помню, как благодаря этому роману я перешла от почти мрачного состояния в начале работы к радостному спокойствию – в конце.
Как бы то ни было, но, чтобы предоставить слово самой себе и так надолго, мне надо было быть довольно подавленной в тот момент, когда я приступила к написанию романа. «Синяки на душе» я закончила на улице Гинемер, неподалеку от Люксембургского сада, и я очень хорошо помню развороченные деревья с чистой листвой, где обитали воробьи, помню их так же, как тополя в Ланкре, в Нормандии. И если в романе «Синяки на душе» помимо собственных ощущений я описывала лишь реакции сумасбродных героев моего театра, Элеоноры и Себастьяна Ван Милема, то только потому, что немного устала от феномена отождествления, проявляющегося в поведении моих друзей или родственников, ибо чаще всего мои книги служили поводом для смехотворных диалогов такого рода:
Прокурор: Судя по этой книге, автор не то чтобы не умеет писать, увы, он не может писать долго. Очевидно, мадам Саган отказалась от своей обычной сдержанности, неожиданно отдав предпочтение занудному лиризму в рассуждениях о войне, литературе, любви и т. д. – проблемах, уже затронутых другими, более яркими и информированными писателями. Мы вновь встречаемся с героями «Замка в Швеции», но уже поблекшими и превратившимися в самодовольных паразитов.
Защита: На сей раз мадам Саган выпустила оригинальную книгу, написанную в особом, свойственном ей одной ключе. Она предстает в ней как автор, которого задевают и занимают многие проблемы, которые, как нам казалось, ее не волнуют, и она рассуждает о них от своего имени и от лица своих обворожительных героев. Что же касается языка книги, то он лиричен, поэтичен, и это, повторяю я, приятно отличает новый роман от предыдущих ее произведений. Тем более что автор не пренебрегает иронией…
В действительности эта книга, если добросовестно вчитаться в нее, написана подкупающе непринужденно, и, в сущности, в ней более определенно выражено то, что я хотела сказать, в отличие от предыдущих моих книг. Помню, как благодаря этому роману я перешла от почти мрачного состояния в начале работы к радостному спокойствию – в конце.
Как бы то ни было, но, чтобы предоставить слово самой себе и так надолго, мне надо было быть довольно подавленной в тот момент, когда я приступила к написанию романа. «Синяки на душе» я закончила на улице Гинемер, неподалеку от Люксембургского сада, и я очень хорошо помню развороченные деревья с чистой листвой, где обитали воробьи, помню их так же, как тополя в Ланкре, в Нормандии. И если в романе «Синяки на душе» помимо собственных ощущений я описывала лишь реакции сумасбродных героев моего театра, Элеоноры и Себастьяна Ван Милема, то только потому, что немного устала от феномена отождествления, проявляющегося в поведении моих друзей или родственников, ибо чаще всего мои книги служили поводом для смехотворных диалогов такого рода:
Она (родственница):
«Дорогая Франсуаза… – Да, я слушаю… – Скажите, как вы узнали, что было со мной!.. Ведь это я и моя жизнь!.. Полное описание, я только что прочитала его в вашем романе… Аб-со-лютно!.. Именно так… Я своим глазам не поверила!.. Как это у вас и в мыслях не было! Вы об этом и не думали, правда?.. Может быть, но это меня не удивляет, наверняка вы описываете меня неосознанно. Кто-то поражает ваше воображение, и вы используете это в своих книгах. Неосознанно, вероятно… Забавно, что вы попадаете в точку…»
Или же они узнают другого, менее симпатичного человека:
«Знаешь, Франcуаза, я узнала всех в твоей книге! Но в первую очередь Артура! Он так похож, просто умора!.. Да, да, я тебя уверяю. Не говори мне, что ты не его имела в виду, я не поверю!.. О, послушай, только не пиши обо мне!» и т. д.
Хотя я, сознательно или нет, никогда и никого не использовала в качестве прототипа. Из щепетильности прежде всего (мне самой было бы неприятно узнать себя в романе) и затем из-за творческого подхода. Люди, которых я придумываю, олицетворяют определенное чувство. Это живые символы. Описания в книге зачастую схематичны, необходимые детали отсутствуют. Как Люк водит машину? Как в «Сигнале к капитуляции» причесывается или смеется Люсиль? Подобные уточнения не нужны в моем романе, но в нем встречается немало характеристик, позволяющих распознать в герое кого-то из окружающих.
Письма, которые я получаю, – иного рода:
«Я только что прочитала „Любите ли вы Брамса?“. Вы меня не знаете, но эта история в точности обо мне и моем служащем. Я очень молода и не думала, что увижу себя в книге. Мне это доставило удовольствие и избавило от угрызений совести».
Или более приятные и менее определенные письма:
«Я переживала жгучую тоску. Прочитала „Сигнал к капитуляции“ и почувствовала себя намного лучше…»
«Мне сорок лет. Я замужем, мой муж – тренер по теннису, и часто жизнь кажется мне пустой. Но всякий раз, когда я перечитываю одну из ваших книг, это поднимает мне настроение!»
И, наконец, письма, которые особенно дороги мне:
«Мне восемнадцать лет. Жизнь так осточертела мне, что я чуть не наделала глупостей. Но прочитала „Синяки на душе“, и это помогло мне обрести равновесие».
Два последних примера – чудесный подарок автору. Люди, пишущие подобные вещи, наверняка устыдились своей тоски (и, может быть, впоследствии будут стыдиться, что испытывали ее). Кстати, они чаще всего подписываются лишь словом «Читатель» или «Друг», но их благодарность создает ощущение полезности, не часто посещающее меня, и даже внушает уважение к собственной прозе, которое я также редко испытываю. Но особенно вдохновляет меня мысль об иностранце или иностранке, которые где-то далеко года через четыре после выхода моей книги взяли ее в руки, и это чтение подбодрило их. Эти люди из числа тех, что говорят вам: «Вы мне действительно нравитесь, продолжайте писать». А иногда: «Я ничего не читала из написанного вами, но вы мне нравитесь». Загадка, но тем не менее она приводит меня в восторг. И мне необыкновенно приятно! Я, конечно, знаю, что на улице столбенею и произношу банальные слова благодарности, но при этом ощущаю согласие и единение с пешеходами, парижанами, читателями всего мира.
В завершение разговора о романе «Синяки на душе», которому я уделила мало внимания, отмечу тем не менее, что, может быть, это единственная книга, которую я могла бы противопоставить хулителям моего творчества. У этого романа много недостатков, но в нем есть непринужденность и местами поэзия – черты, определяющие подлинного писателя или, во всяком случае, человека, призванного писать. Есть в нем и серьезные недоработки, как, например, навязчивое употребление прилагательного «веселый», которое, даже при том эйфорическом настроении, которое тогда я переживала, не должно было до такой степени перегружать мою прозу. Но описания природы, чувств, рассуждения о будущем, о том о сем, присутствующие в книге, позволяют быстро и плавно переходить от развлекательного чтения к эмоциональному, и происходит это с такой легкостью, которой я от себя не ожидала. И еще: людям, желающим узнать меня поглубже, эта книга расскажет, пожалуй, больше других. Вот уже лет сорок меня убеждают, точнее, просят рассказать о себе, вывести на сцену самое себя, раскрыться; короче, написать мемуары, что для меня, как уже было сказано, невозможно. Проще говоря, меня уговаривают сбросить маску, показать истинное лицо, которое в течение этих сорока лет якобы тщательно скрывалось. Я не верю, что так долго можно демонстрировать лживую личину, потому что и в самом деле я очень похожа на человека, слегка переменчивого, несдержанного и противоречивого, я такая, какой меня частенько и справедливо описывали. И, честно говоря, у меня нет никакого желания рассказывать о себе и о своей прежней жизни. Известность одаривает вас величайшим преимуществом, оборачивается огромной пользой: благодаря ей вы устаете от себя. Когда вам представят пять или целую дюжину ваших образов, правдивых или ложных, в конце концов вам становится противно, и вы отворачиваетесь от них: ибо не следует искать в глазах окружающих отражение того прежнего подростка, каким был когда-то каждый из нас, того, кто продолжает существовать лишь под грустным именем – притязание.
Я знаю, что такое жажда славы, точнее, я испытывала ее до восемнадцати лет. Но тысячи отражений в льстивых, а порой и относительно правдивых зеркалах, в которые я заглянула с того времени, внушили мне абсолютное безразличие к самой себе. Моя правда, – если допустить, что человеческое существо может жить по законам незамутненной и непреходящей истины, – моя правда, без сомнения, заключена в моих книгах, какими бы примитивными они ни казались иногда по сравнению с моим эмоциональным или интеллектуальным миром. Писать – не значит раскрывать свою душу, писатель стремится создать такой свой образ, который запомнился бы читателям настолько, что каждый пытался бы открыть в нем нечто главное. Подобные рассуждения выглядят, наверное, запутанными и малопонятными, но тот, кто трезво и строго рассматривает или оценивает себя, кто в тот или иной момент видит свое отражение в зеркале, сопровождающем его по жизни, как и любого другого человека, непременно поймет меня очень хорошо.
«Неясный профиль»
Вернемся к списку моих произведений. Я подошла к роману «Неясный профиль», прочитала несколько страниц, перелистала остальное, заглянула в конец, и чтение этой книги показалось мне настоящей мукой. Сюжет не выдерживает никакой критики, скучнейшая история двух героев, также не представляющих никакого интереса. Не понимаю, как я могла писать это в течение нескольких месяцев и почему мой издатель – в данном случае Фламмарион – не указал мне на недостатки романа. Следует думать, что тиражи моих книг оказывали на издателей (в данном случае можно сказать – на торговцев) большее влияние, нежели литературное качество произведений. Сегодня мне было бы, пожалуй, стыдно заработать хотя бы су на этом тексте. Пять-шесть удачных фраз не оправдывают окружающий их контекст: плоский, надуманный и смехотворный. Пусть нынешний читатель не сердится на меня за то, что я не разбираю в деталях подробной дребедени, от одной мысли об этом перо падает у меня из рук.