Ковалевская Елена
Письмо с которого все началось
Аннотация: Ох, и паршивое же это дело: письма в мужские монастыри возить! Неприятностей после этого лопатой не разгребешь. Только вернулась к себе, даже передохнуть не успела, как уже новое доставить приказывают. Да мало того, еще и малохольную спутницу в дорогу подсунули. А тут, как назло, нападение по дороге, и епископ, чтоб ему пусто было, воду мутит…
Книга 1. Письмо с которого все началось.
С большой благодарностью:
Арине Алисон, Ander Kathrin
Дональду, Евгению, Kelebel, Еве,
Катерине и всем моим друзьям без
поддержки которых, не было
бы этого произведения.
Как тяжело быть пешкой в чужой игре…
Глава 1.
Паршивее, по-моему, быть не может, чем стоять праздничный молебен после десятка дней пути, распевая гимны пересохшей, саднящей от пыли глоткой, воняя при этом, как навозная куча. Вот задержалась бы в пути хоть на пару часиков, тогда б не мозолила колени о каменный пол. Ох, думать иногда полезнее, чем торопиться выполнять приказание. Все равно пакет будет вскрыт лишь после окончания службы. Вообще-то он срочный, от нашей матери настоятельницы, иначе бы я не торопилась как ненормальная. А она баба суровая, епитимью наложит – будь здоров, не кашляй. Смотри, чтобы только хребет не переломился от этой епитимьи. Уставшая, грязная, словно в Пекле побывала, и еще эти наручи трут! Интересно, какая…, взяла мои, да простит меня Господь за ругань на службе, узнаю – покалечу!
Ну когда же все кончится? Пакет-то срочный…
Ох и не люблю я в мужские монастыри ездить! Мы, дщери Господни, в состоянии управится со всеми еретиками, наставить овец заблудших на путь истинный. По-моему одной сестры Гертруды хватило бы, а если уж добавить сестру Бернадетту… Тогда берегитесь враги Господа нашего!
Наконец-то!
– In gloria Dei. Amen, (Во славе Бога. Истинно) – с облегчением произношу я вместе со всеми, и поднимаюсь с колен.
С трудом проталкиваюсь к алтарю, туда, где стоит его преосвященство епископ Констанс и благословляет после службы братьев. Ну и здоровые же они здесь! Все как на подбор – на голову выше меня и в полтора раза шире в плечах, а уж рожи у них!… Очень далеко им до благостных! Увидишь такую в темном переулке – с перепугу окочуришься.
– Ваше преосвященство, вам пакет от матери настоятельницы, – протягиваю ему большой, запечатанный бордовым сургучом конверт. Епископ берет его так, словно ждал, ни тени удивления на лице. – Благословите.
Он протягивает свою маленькую сухонькую ручку, осеняет меня знамением.
– Сейчас ступай дочь моя, – благообразный такой старичок, только взгляд у него холодный, точно у змеи. – А после вечерней трапезы зайди ко мне.
Чую, предстоит мне тяжелый разговор. Епископ известен как очень дотошный и въедливый человек, от которого ничего невозможно скрыть. Недаром его называют Старым Лисом. Что ж теперь на своей шкуре придется убедиться: прозвища в орденах просто так не дают.
– Брат Иннокентий, проводи сестру в ее келью, – тем временем распорядился Констанс.
Брат, который стоял поблизости – подпирал колонну, ни слова не говоря, смиренно поклонился, развернулся и строевым шагом двинулся по галерее. Я заторопилась следом.
– Могу ли я ополоснуться с дороги? – говорю ему в спину, а точнее в лопатки. Вот громадина!
– Безусловно, сестра, безусловно… – отвечает он. Ну и голос! Что трубы Возвестника. – Я покажу тебе келью, а там послушники проводят, – киваю, но вряд ли это ему видно; на спине у него глаз нет, или я пока их не заметила.
Монастырь у варфоломейцев огромный; мы все идем и идем по коридорам и переходам. На пути встречаются братья, спешащие по своим делам. До чего же их много стало в последнее время! И откуда только набирают?
Наконец мы пришли в гостевой флигель, где мне выделили маленькую келью размером четыре на семь шагов, куда помещался только жесткий топчан да столик с кувшином и тазом для умывания. Свет в помещение проникал через узкое окошко-бойницу. На стене над изголовьем кровати висел бронзовый крест. Ох, и богато же живут братья Варфоломея Карающего, раз Знак Божий в кельях для странствующих монахов из бронзы повесили. Хотя в остальном не видно и следа роскоши. Ведь те, кто стремится служить Господу нашему, всегда дают обеты бедности, смирения, послушания, и еще множество других, среди которых присутствует, конечно же, целибат. Впрочем, этот обет дают все, кто стремится оказаться под милостивой, но твердой рукой церковной власти.
Церковь – очень сильная и могущественная организация, чтобы с ней спорить, а уж противостоять ей – и думать нечего. Нас много, и мы слуги Господни, его карающая и милующая длань. Чаще всего карающая.
Я из единственного Боевого Женского Ордена Святой Великомученицы Софии Костелийской, и жизнь в ордене, уж у нас-то точно, сложная и трудная. Но кто мы такие чтоб сетовать на это? Всего лишь орудия, исполняющие Его волю на этой грешной земле, уж по собственному ли разумению или по принуждению… Для своего успокоения можем считать, что по собственному, а то если не выполнил задание – 'урок Господа' – то упокой Он душу – в данном случае – твою. Amen.
Упокаивая грешника, мы берем его прегрешения на себя, душу его очищаем и в Рай отправляем. Дальше нам их в свою очередь мать настоятельница отпускает. А уж ей кто? Епископ, не менее. Иначе столько грехов простому священнику нипочем, не списать и за десяток лет. Вот какие люди-то грешные, или точнее – стольких пришлось положить во имя истиной Веры. А в остальном, мы кроткие и смиренные верующие убийцы.
Уже в купальнях сидя в большой бочке с горячей водой, я сотворила короткую молитву, и принялась ожесточенно оттирать спину от недельной грязи и пота. Я благополучно нарушила первое правило – сначала позаботься о коне, затем об оружии, о душе, а уж после всего о бренном теле. У меня же все наоборот вышло, исключая коня, разумеется. Его увели на конюшни сразу, как только я прибыла сюда. Сначала тело, затем душа, а напоследок оружие. Хотя нет, душа была после коня, праздничный молебен-то я отстояла, и, причем на коленях, а пол у них, для общего сведения, очень жесткий.
Слегка обсохнув и переодевшись в выданную мне чистую рясу, я решила направиться на поиски трапезной, есть хотелось зверски. А если выразится точнее – жрать я хотела как сотня бесов! Едва переступила порог кельи, как ко мне подскочил послушник – мальчуган лет двенадцати. Низко поклонился и тихонечко поинтересовался, куда это я намылилась. Выразился он, конечно же, не таким образом, а витиевато и многословно, явно подражая кому-то из учителей. Как и он, я столь же велеречиво ответила, мол, не его собачье дело, куда собралась, но если его и приставили ко мне по недоразумению вследствие скудоумия, то пусть ведет меня в трапезную. Мальчишка от неожиданности рот раскрыл и вытаращился на меня с обалдением, словно я святой Симеон, принесший весть Господа.
– Ну, веди, веди. Не стой соляным столбом! – поторопила я его. – Мне после трапезы к его преосвященству идти, а молитва вот-вот начнется.
Послушник припустил почти бегом, путаясь в рясе и оскальзываясь на резких поворотах. Подошвы его сандалий были деревянными, поэтому невероятно скользкими, а еще смешно клацали при каждом его шаге. Тем не менее, мы быстро добрались до места.
Трапезная была поистине огромной. Из одного ее конца в другой тянулись длинные дубовые столы, с лавками по обеим сторонам, на которых восседали боевые братья. Молитва еще не началась, я подоспела вовремя.
Мальчик привел меня к одному из столов, пискнул едва слышно: 'Вам сюда…' – и унесся куда-то в глубь помещения. Я уселась межу двумя широкоплечими братьями, словно в колодец провалилась. Вообще-то для девушки я не такая уж и маленькая, на две ладони выше среднего, а здесь все братья как на подбор – один здоровее другого. Хотя чего это удивляюсь, орден Варфоломея Карающего основной кулак церкви и слуги у нее соответствующие. Но и мы тоже не слабенькие. Могу звездануть так, что долгонько лететь придется, да потом недельку поваляться. Пока я такими мыслями голову забивала, все дружно помолились и приступили к еде. Придвинув миску к себе, не удержалась и воскликнула:
– Sanctus Dominus! (Святой Господи!) Пост ведь!
В миске была каша на сале! Во время поста! Хотя чего это я… Поди-ка, прокорми этакие тела постной кашкой с водичкой. А может меня хотят проверить? У нас, между прочим, так послушниц проверяли в крепости веры. Вот подержат недельку на воде и хлебе перед самым постом, а потом в страстную неделю выставят ей на стол миску с кашей на молоке. Бедняга и так в строгости, в молитвенной келье сидела, а там один день от другого не больно-то отличишь, темень кругом, одна свечка еле теплится. Многие так попадались. А потом, ой мама!… Поэтому наученная опытом, не своим правда, покрутила головой туда сюда. Глядь, они все такое же едят. Уж и ложку почти до рта донесла, но нет, не могу я так. Одна была бы или у нас в ордене, умяла за милую душу и еще спасибо сказала, а здесь, ну словно перст Божий поперек горла. Сижу, пыль в глаза пускаю. Вот, мол, какая я правильная! Сцепила я зубы покрепче и терплю. Зря конечно, но все же. У меня там, в сумах лепешки спрятаны, вот ими и подкреплюсь попозже. Хоть и хиленькая это замена, но еда.
Трапеза подходила к концу, а я, пожевав хлеба и выпив кружку воды, глазела по сторонам. Братья вычищали миски до блеска. Когда все поднялись, за моей спиной, как по волшебству, очутился послушник, который привел меня сюда.
– Его преосвященство ожидают у себя… – он с любопытством вытянул шею, заметив мою нетронутую кашу, затем резко развернулся и, петляя, словно заяц между братьями, помчался прочь. Чтобы не отстать от него, мне пришлось поспешить. И что за манера у него носиться как ошпаренному? Ишь как торопиться. Никак мальчик на побегушках. У нас так с поручениями только самые младшие послушницы бегают.
Дверь в кабинет епископа внешне ничем не отличалась от остальных, разве что до нее пришлось долго топать узкими извилистыми коридорами. Любой орденский монастырь – это осадная крепость, где оборону можно выдержать не один год. Однако если враг и сумеет ворваться даже во внутренний двор, все равно увязнет в боях в этих тесных переходах. Тут парочку братьев на один коридор и довольно, пока не устанут, могут хоть кавалерию сдерживать. Хотя ни одна лошадь сюда не полезет, в некоторых переходах и я макушкой потолок царапаю, а уж длиннющие братья и вовсе нагибаются. Мудрые люди этот оплот веры строили.
Меж тем паренек постучал в дверь, заглянул в помещение, засунул голову, коротко, но неразборчиво о чем-то доложил, и лишь потом сделал приглашающий жест рукой. Я зашла и, опустившись на одно колено, поцеловала епископу руку, на которой красовался перстень с крупным аметистом. Затем, пружинисто поднявшись, вновь вернулась к двери и, встав перед выходом, стала потихоньку оглядывать помещение.
Кабинет епископа был роскошен. Вот тебе и обет бедности!… Стены отделаны лиловой парчой и панелями из мелкоузорчатой темной березы, потолок опирался на резные дубовые балки, тяжелая мебель украшена позолотой, а пол устлан мягким баразским ковром.
Его преосвященство обошел стол, уселся в свое кресло, а после указал мне на табурет, стоящий посреди комнаты.
– Садись, дочь моя. Разговор будет длинным.
Я осторожно присела на самый краешек. Это в обители у настоятельницы я могла позволить себе усесться свободнее, да и то не всегда.
– Трудный ли был путь? Дороги нынче не спокойны.
Отвечать пришлось так же степенно и размерено:
– Благодарю, ваше преосвященство, – склонила я голову. – Путь был легкий, препятствий на дорогах никто не чинил. Чего нельзя сказать о самих дорогах. В графстве Воринкшир и под Рябиничами они совсем отсутствуют, так что поспешать пришлось медленно.
– Поспешать следует медленно во всех случаях. Спешка, невоздержанность и необузданный нрав приводят нас на дорогу, которая стелется прямиком в Ад! – епископ изрекал очевидные богословские истины с таким видом, словно они только что стали для него очередным откровением Господа. – А ты, дочь моя, как я знаю, сегодня была очень воздержана в еде. С чего бы?
Вот мы и добрались до первого поворота. Эк его исподволь тянет разговаривать.
– Пост ведь, ваше преосвященство, грех вкушать скоромную пищу, – со всевозможным благочестием отвечаю ему, а то он и сам не знает что грешно, а что нет. Не зря я все-таки кашку есть не стала, не зря.
– Пост ведь не строгий, не обязательный, а для отшельников и святых духом, – я, что перемудрила сама себя? Ой, а ведь правда! Эта неделя для тех, кто хочет жить в строгости и радости святого бытия, да еще – для больших грешников.
– Все мы грешны на этой земле, ваше преосвященство, и стремится не преумножать грехи – наш долг перед лицом Господа и матерью Церковью, – выкручиваюсь я.
Епископ смотрит на меня эдак со значением, словно самая распоследняя мыслишка ему известна, и он видит меня насквозь. А что он там может разглядеть? Да я сама не знаю, почему эту бесовскую кашу жрать не стала! Не стала и все тут!
– Дочь моя, – грозит он мне сухоньким пальчиком. Я такие пальчики по десятку за раз ломаю. – В тебе говорит уже другой грех, гордыня, – не сдержавшись, в обалдении уставилась на него. О чем это он? – Не гордишься? Ну и хорошо, – он читает каждую эмоцию на моем лице. Я воин, а не проповедник, закулисные интрижки не для меня. Хотя не буду утверждать, что ничего в них не смыслю, иногда очень даже, особенно если от этого зависит моя жизнь. – Как поживает сестра Бернадетта? И как дела у настоятельницы? – уй, какие мы любопытные.
Битых два часа расспрашивал или точнее допрашивал меня епископ Констанс. Хотелось отделаться ничего незначащими ответами, и хотя я изворачивалась как могла, но боюсь, все же рассказала ему больше, чем следовало. Ну, как я могла сказать, что это не его ума дело! Лучше уж сразиться с двумя десятками идолопоклонников-нуриватов, чем отвечать на его простые, на первый взгляд вопросы. После того как он дважды предложил мне вина, я все поняла и мысленно погладила себя по голове. Видимо в еду подмешали что-то из трав, это должно было развязать мне язык. Зачем? Неужели разворачивается новая борьба за власть в высших церковных пределах, где даже не последние бойцы вроде меня – лишь разменные пешки? Целая картина, конечно же, известна только верхам. Но зачем нас вовлекать сюда? Боевой женский орден никогда не участвовал в сварах среди мужских, мы единственные занимаем свою нишу вот уже пару сотен лет и ничего при этом не меняется. Господь всемогущий, что же назревает? Что затевается?
Под конец беседы я украдкой попробовала старательно навяливаемый мне напиток, вино было неимоверно сладким и одновременно терпким, что отбивало все послевкусие, оставляя во рту вяжущий ком. Именно в такие, да еще в несусветную кислятину подмешивают всякую гадость. Я так и не поняла, что же именно туда добавили, но некоторые компоненты узнала. Пара глотков и я бы выболтала все свои самые сберегаемые тайны, даже если бы мне не задавали ни каких вопросов.
Из кабинета его преосвященства я выбралась на деревянных ногах и с чугунной головой, а шага через три я наткнулась на моего провожатого. Интересно он здесь все время стоял или как? Хотя нет, не похоже, вон как дышит. Значит, его позвали. Ай да епископ – старый хитрый лис! Н-да, по ордену побродить не удастся. А как бы было удобно – 'я неместная, заблудилась, а что это вы здесь делаете?'. Не получится! А жаль… С меня ведь тоже спрашивать будут, чего, мол, видела, что узнала.
– Ну и куда теперь? – спрашиваю у послушника. Он удивленно хлопает глазами и выдавливает.
– А разве вы не хотите отдохнуть у себя в келье с дороги? Разве у вас глаза не слипаются?
Та-ак! А это еще что за новости?! Да что же такое происходит!!!
– А что, должны? – отвечаю я вопросом на вопрос. Мальчишка молчит, отчаянно мотнув головой из стороны в сторону. Прижать его что ли? Да нет, опасно. Знать он ничего не знает, а вот рассказать об этом – расскажет. – Вот что, дружок, проводи-ка меня на конюшню.
– Зачем? – подозрительно спрашивает тот.
– Затем! Я хочу посмотреть как там мой верный друг.
– Какой друг? – у него что, приступ тупости?
– Конь!
– А-а. Ну, я не знаю, мне того…
– Занят, что ли? Так ничего, я сама схожу…
– Нет, нет, я провожу, – затараторил тут же он. Х-м! Видно приказали с меня глаз не спускать.
И мы пошли. Ну, расстояния тут у них! И с чего бы это? Вроде и монастырь не настолько уж гигантский, а как идти, так битый час. Похоже, меня специально ведут дальней дорогой, по периметру, чтобы успеть доложить начальству, куда мы направляемся. Ох чую, что-то здесь затевается… Ладно, душа моя, задницу в кучку, и будь наготове.
На конюшне меня ждала еще одна весьма неприятная картина. Мой жеребец громогласно ржал, и, вставая на дыбы, молотил копытами воздух. Один из конюхов привалился к стене и держался за грудь, а другой – здоровый детина в кузнечном фартуке, боязливо жался к перегородке.
– А ну, стоять! – гаркнула я во всю мощь легких. Кузнец вздрогнул и дернулся. Конь же, наоборот, чуть успокоился, услышав знакомый голос, но все же продолжал прижимать уши к голове и скалить зубы. – Что здесь творится?!
– Бесовская скотина! – сплюнул кузнец. – Расковался он у тебя, красавица, но никого к себе не подпускает!
– Да-а? А на какую ногу?
– Ну, так это… На правую, только не подпускает он к себе…
Ой, заливает он мне! Я на подступах к монастырю подкову заднюю левую меняла, остальные же проверяла, и точно могу сказать, что все было в порядке. – И что? Тебе то, какое дело, твой конь что ли?
– Дык, непорядок это… – как-то неуверенно протянул мужик. – Перековать бы полностью надо… – и снова потянулся к узде. Жеребец захрипел и взвился на дыбы. Кузнец отшатнулся. – Вот бестия!
– Пятый! Стоять! – рявкнула я снова. Конь рухнул двумя копытами на пол. Конюшня содрогнулась. – Слушай, малый, меня внимательно! – обратилась я к кузнецу. – Если еще раз подойдешь к коню, пеняй на себя! Он у меня дурной, никого не подпускает, и если зашибет – не моя забота. А сотворишь что-нибудь с ним, будешь иметь дело со мной, а потом и Господом Богом, но уже там, на небе! Ясно?! – под конец я практически орала, тыкая пальцем в потолок.