И, не давая девице опомниться, не обращая внимания на её удивлённый протест, Егор поднажал и выдавил её за порог вместе с молчаливым оператором. Потом быстро и немилосердно громко захлопнул дверь.
За железной дверью глухо послышался взрыв активного неприятия: девица напала на мужчину с камерой за пассивное поведение и халатное отношение к работе.
* * *Катя выпрыгнула из церкви ужаленно-ошпаренная. Давно на неё так не кричали. Сначала отец Андрей, не разобравшись, пошёл в наступление, что дети до полутора лет ещё некрещеные. Потом добавил, что самой матери после родов нельзя заходить в церковь, пока не будет прочитана специальная молитва. А когда Катя с помощью страдальчески вздыхавшей свекрови наконец описала свою странную ситуацию, пожилой строгий батюшка совсем взбеленился. Он набрал в лёгкие как-то чересчур много воздуха и загудел что-то о дьявольском наваждении, о происках сатаны, внедрившегося в чьи-то сердца, а главное — о позоре тех матерей, которые уже начали плодить детей, пытаясь избежать законных родовых мук.
Катя выслушала, с хрустом повернулась и быстро пошла, сдёргивая на ходу с головы платок.
— Да ты что, поверила ему? — сажая её в машину, ласково проворчал Егор. — Такая речь — это венец абсурда, гораздо смешнее, чем всё, — он запнулся и добавил уже не ей, а в сторону: — остальное.
Они покатили домой, слёзы покатились у Кати из глаз. Правда, на этом человеке не сошёлся свет клином. Это всего лишь его мнение. Богу Богово, а батюшке — батюшково.
Долгие годы Катя не могла для себя многое решить. Ей было тесно и неуютно в столь удобной для большинства людей формуле: «Был бы Бог в душе, а уж церковь и всё остальное…» Подразумевается, что остальное неважно. Для неё это важно было. Но понимая, что не может отдать себя процессу воцерковления с должным, всепоглощающим пылом, Катя медлила у ворот храма, не решаясь войти. Не могла себя заставить.
Однажды они с институтскими подругами проходили мимо церкви, где её, Катю, когда-то крестили. Одна из подруг предложила зайти, просто так постоять, другая согласилась, а Катя… Катя заупрямилась: просто так она не хотела, а вдохновения при подругах быть не могло. Сосредоточенного вдохновения одиночества. И пришлось ей ждать подруг в сквере на скамеечке, пока те непринуждённо и просто так.
Вот и Лизу Катя до сих пор не крестила, всё ждала какого-нибудь вдохновения.
А сейчас, возвращаясь домой к своей — Господи! — к своим девочкам, Катя поняла, что, кажется, и правда, пора. Но не здесь, а в деревне — скоро ведь лето, они едут к бабушке! И ещё вдруг почувствовала, что не просто радуется этому, а радуется как-то вдвойне. Может быть, потому что дома ждало её не одно, а два! Два ненаглядных, на всю жизнь обожаемых существа.
* * *В свои восемьдесят четыре бабушка Сима многое забывала. Молоко, сбежавшее на плиту, очки, оставленные неизвестно на какой тумбочке, — это всё классика, да и ладно. Но детей своих, внуков и правнуков — чтобы чьё-нибудь имя перепутать или кто где учится неправильно спросить — такого не бывало.
Катя приоткрыла калитку и, судорожно покашливая, ввела Лизу и Машу в палисадник. Бабушка, сидевшая на скамеечке, по-птичьи радостно взвизгнула и потянулась к девочкам:
— Малышки мои любимые, ласточки мои, рыбоньки, какие большие стали.
Катя на секунду испугалась, изумилась, а потом сразу нашла себе выход, объяснение: баба Сима от старости забыла, сколько у неё было правнучек. Но тут пошло дальше.
— Лизонька, Лизука, — расцеловала бабушка тревожно упиравшуюся Лизу. И тут же схватила Машу за лапку: — Машутка, Мусечка.
Катя крупно заморгала. Видно, кто-то из родных всё-таки проговорился, баба Сима всё знает. Но кто? Как? Когда? Телефонов здесь нет, никто за последний месяц в деревню не ездил.
Катя сама подошла и поцеловала бабулю:
— Здравствуй, Бабсим.
И сразу отпустило, как будто снотворного хлебнула. Какая-то долгожданная слабость побежала по рукам и ногам. И, кажется, во второй раз после появления Маши где-то над веками, над ресницами замаячило смутное чувство того, что всё-таки всё идёт так как надо.
И зажили они долго и счастливо. Девочки очень быстро признали и полюбили бабушку. После завтрака она выводила их в запущенный, давно не плодоносящий огород, сама садилась в тенёчке, а малышки возились и кувыркались в траве, заползая по очереди под подол её серой от времени юбки. Бабсим иногда напевала им что-то, слегка похрипывая и посипывая одышливым голосом. Катя заглядывала к ним, умилялась, поправляла что-нибудь в одежде девочек и шла дальше возиться чего-нибудь по хозяйству.
Однажды вспомнилось ей, как на курсах для беременных ведущая — акушерка, она же психолог — задала своим «мамочкам» вопрос на засыпку. Как вы думаете, чем отличается любовь матери к ребёнку от любви бабушки к внуку? И просила хорошенько подумать, а на следующем занятии ответить. Катя послушно думала тогда всю неделю, ей и самой это стало уже интересно. Однако без единого приличного варианта подходила она к зданию поликлиники, где проходили занятия. И вдруг споткнулась о камешек неуклюже — на девятом уже была месяце — и, как будто этот маленький камешек, закатился в голову готовый ответ. Мать видит в ребёнке своё собственное творение и всю жизнь пытается его дотворить, то есть сделать более-менее совершенным. А бабушка принимает внука таким, какой он есть, спокойно. Ей ничего в нём не надо менять. Катя выпалила это с порога, не дожидаясь начала занятия, боясь забыть, растерять. Что-то они там тогда спорили, кто-то предлагал другие версии. Но теперь баба Сима, кажется, подтверждала…
Ощущение, что вот-вот шизофрения расклеит, расслоит каждую мысль надвое, стало исчезать. Кошмары больше не снились. На широкую двуспальную кровать Катя клала девочек с двух сторон от себя и по ночам гладила иногда спящие пушистые головки. То одну, то другую. И её уже не передёргивало, как первое время, от двойного утреннего «Мама». Свой страх и изумление по поводу случившегося Катя затолкала куда-то на самое дно памяти или совести, в надежде, что там оно всё постепенно рассосётся.
По выходным приезжал Егор. С подарками — маме, девочкам, бабушке. Правда, однажды он приехал и привёз только одну куклу, рыжую, в оранжевом платье, чудесную, но одну. Катя посмотрела на него как-то недоверчиво-удивлённо и поскучнела лицом. Лиза поволокла сразу куклу показывать бабушке, Маша — за ней, повизгивая и подпрыгивая. А Катя сидела и совсем не хотела ни о чём говорить, а Егор никак не мог взять в толк, чего это вдруг она.
Ему вообще в последнее время казалось, что упрямая тайна жизни, дразнившая и не дававшая ему покоя с момента рождения дочери, стала теперь многозначительнее и ещё упрямее. Егору никак не удавалось проникнуть в ежесекундный бессловесный разговор между Катей и девочкой. Девочками. Он не обижался, но мучился. И, раздражаясь, уезжал в одиночество, на работу.
* * *Церковь за последние года три с грехом пополам привели в божеский вид. Купол новый поставили, внутри немножко прибрали — в основном, на средства прихожан.
Батюшка приезжал служить из соседнего села, и был он скорее похож на толкиновского героя, чем на священника. Катя подумала, что больно уж он какой-то весёлый, а не то был бы вылитый гном — приземистый и бородатый.
Дождавшись конца службы, Катя подошла к нему и стала, заикаясь и облизывая пересохшие губы, рассказывать о сверхъестественном появлении второго ребёнка. Батюшка нисколько не удивился. Он вообще слушал Катину историю, как слушают знакомый, но всё ещё смешной анекдот, стараясь не рассмеяться раньше времени, чтобы не обидеть рассказчика. Они вышли из церкви и стояли чуть поодаль, вдыхая зацветающую липу.
— А ведите крестить ваших малышек, — вдруг ловко вкрутил батюшка своё слово в Катину паузу и прищёлкнул пальцами.
Катя растерялась:
— Крестить? Обеих?
— Ну конечно.
Над колокольней суетились птицы. Кажется, колокол ещё не повесили, вот они и гнездились там, никем не тревожимые. И ласточки, и какие-то крупные. Может, совы.
— Хорошо. А вы как-нибудь это можете, — она следила за ласточками, — объяснить, что ли?
Батюшка улыбался. Неужели ему правда так весело? Может, он и правда всё знает и посмеивается над нами, неразумными?
— Зачем объяснять? Разве вам не хотелось двоих детей? — и так хитро, что у Кати мелькнуло, — не он ли всё это подстроил?
Она замотала головой. Гном мучил её улыбкой сильнее, чем гневный отец Андрей своим криком.
— Может быть… Дело не в этом. Мне хотелось нормальным путём, — нет, у неё совсем не получалось ему в унисон. Не шутилось.
— Хорошо, милая, давайте будем считать, что это ангел спустился к вам в образе вашей дочери, чтобы в своё время донести до людей какую-то весть. Такое объяснение вас устроит?
Катя снова, как будто в знак протеста, потянула косынку с головы. Надо было промокнуть ею слёзы, но — забыла, что хотела, стояла и смотрела, как вокруг странного смешливого батюшки порхает здоровенная серая бабочка с фиолетовым отливом. Батюшка, впрочем, уже не смеялся. Он задумался на секунду и произнёс:
— На неделе никак, а вот в следующее воскресение приходите крестить. Посмотрим на ваше чудо.
* * *Оранжевую куклу разодрали. Сначала девочки из-за неё немножко подрались: Лиза толкнула Машу, Маша завизжала, упёрлась кулаком в Лизу, потянула куклу другой рукой. Короче, голова в рыжем парике оторвалась, и обе малышки шлёпнулись на попы: Маша с размаху, Лиза аккуратнее, но захныкала только она.
И в тот же день Катя их перепутала.
Да, с момента появления второй дочки, она одевала их по-разному: одну в розовое, другую во всё жёлтое. И сама боялась себе признаться, хотя знала: девочки настолько похожи, что она, мать, — в случае чего — их не различит. И старалась не допускать этого самого случая чего.
Наконец-то после дождливого июня наползла на деревню жара, наконец Катя смогла устроить девочкам купание во дворе. Она надула резиновый бассейн, налила туда прохладной воды, бросила в воду мячик, кораблик и рыбку. Всё было готово к купанию, Лиза и Маша бегали вокруг бассейна в розовых и жёлтых трусиках и похрюкивали от нетерпения. Подошла баба Сима, сунула руку в воду:
— Катюш, вроде как холодновато. Долей ещё потеплее из чайника.
И Катя послушно вернулась в дом за чайником. А когда вышла, малышки похрюкивали уже без трусов: заботливая бабушка комкала в ладонях розово-жёлтый комочек.
— Стойте! — как просто, как глупо. — Стойте, — она перехватила чайник в другую руку. Поздно. Да и бабушке стыдно признаться. — Стойте, не лезьте, сейчас я вам сделаю потеплее.
Ладно, попробуем так. Девочки сидели по пояс в воде, выколачивая из неё кулачками максимум брызгучего сверкающего на солнце счастья.
— Маша, на, возьми ещё мячик, — присела рядом с бассейном Катя, стараясь не смотреть ни на одну из дочек. — Маша, слышишь?
Купальщицы не обратили на её призыв никакого внимания.
— Лиза? — пугаясь собственного голоса, тихо позвала она.
Обе вздёрнули на маму одинаковые кнопки-носы, не прекращая своей весёлой и бестолковой возни. Это Катя знала отлично: обе девочки отзывались на имя Лиза.
А бабушке было стыдно признаться, потому что она-то их и без одежды как-то различала.
Руки дрожали, когда вынимала упиравшихся малышек из воды.
— Бабсим, давай сюда трусы. Машины жёлтые, Лизины розовые, — и подтолкнула к бабушке одну из девочек.
Бабуля не задумалась ни на секунду, она вообще не заметила, что была какая-то проблема. А Катя потом долго мучилась, не зная, довериться ли бабушкиной интуиции или просто закрыть глаза и ждать, когда наконец проявятся хоть какие-нибудь различия в манере поведения, в характере или во внешности дочек.
Так и крестили, Катя всё сомневалась: правильно ли? Каждый раз она вздрагивала, слыша: раба Божия Мария, раба Божия Елизавета, уже чуть ли не с отвращением поглядывая на жизнерадостного батюшку.
Соседку тётю Лену, давнюю бабушкину подругу, которую взяли в крёстные, после таинства пригласили пить чай. Катя всё приготовила и пошла укладывать девочек спать, оставив бабулек наедине. Ей очень не хотелось сейчас ни с кем общаться, она боялась расспросов, и только сидя над затихающими малышками, она невольно прислушивалась к бухтению, доносившемуся из соседней комнаты:
— Сколько раз я ему сама говорила: Коля, это твоё счастье, это такой подарок судьбы, береги её, Коля, это тебе награда за все страдания, — цокая ложечкой по блюдцу, негромко причитала тётя Лена.
Баба Сима что-то отвечала ещё тише. В общем-то слова были почти не нужны, это был акт привычного ритуала сочувствия, совершаемый ежедневно: присутствие рядом и покачивание головой, когда ничем не можешь помочь.
Катя знала, о чём речь. Сын тёти Лены отсидел в молодости несколько лет в тюрьме за драку, за непреднамеренное убийство. Все эти годы его ждала одна девушка из соседней деревни, ждала и дождалась. Он вышел, они поженились, а года через два у неё обнаружили рак. И теперь этот Коля после безуспешных попыток лечить жену, дохаживал за ней последние мучительные дни, и сам был похож на привидение — безобразно осунувшийся, худой и потемневший.
— А теперь говорю: не награда, а наказание, — слышалось Кате из-за двери, — лучше бы никогда и не встречались. Говорю, а сама плачу: и её жалко, и его жалко.
Да, награда или наказание, поди разбери, вздыхала Катя, нежно проводя пальцем по бровкам дочки, чтобы у той поскорее закрылись глазки. Другая девочка уже спала. Может, Маша всё-таки поспокойнее? А Лиза более капризная? Нет, я всё-таки найду между ними разницу. А награда или наказание — это вопрос риторический. То есть такой, который не требует ответа.
Она встала и поплотнее закрыла дверь в соседнюю комнату, чтобы чужое горе не царапало и не смущало её двойного и такого тяжёлого счастья.
* * *В августе Егор забирал отдохнувших, вполне уверившихся в своём существовании девочек в город. Поезд не очень удобно приходил по времени — в шесть утра, зато ехали с комфортом, в купе без посторонних.
Детей накормили, и Егор сразу забрался на верхнюю полку, то ли стараясь не мешать Кате укладывать малышек, то ли смущаясь от лёгкого отчуждения, возникшего после разлуки.
Катя долго нашёптывала-напевала там внизу колыбельные, устраивала из подушек уютные гнёздышки, ложилась то с одной, то с другой стороны — девочки никак не желали угомониться и остыть от дорожных волнений.
Потом Егор сам уснул и дальше не слышал. Только чуть позже, когда рассвет уже начал трогать штору и край подушки, Егору показалась сквозь шум колёс какая-то очередная беда. Он свесил голову с подушки и в бежевом сумраке купе увидел жену и дочку, обнявшихся, мирно спящих на узкой неудобной постели. Другая нижняя полка была всклокочена простынями и пуста. Может, вторая девочка упала во сне с постели на пол? Или открыла тяжёлую дверь и вышла?
Нет, он сам знал, что это не так. Второй просто не было. Её не должно было быть. Наконец-то кончился затянувшийся нелепый сон, так и должно было случиться. Именно здесь, в запертом помещении, откуда она ни сбежать, ни украсть её никто — всё правильно. Как пришла, так и ушла: во сне, незаметно и непонятно.
Егор спустился, присел на пустую скамейку. Катя, наверное, будет плакать. Может быть, даже начнёт искать девочку по всему вагону, поднимет шум. Это будет настоящее горе матери — ведь для неё давно уже исчезло понятие наша не наша. Это будет…
Егор ёжился, скрёб подбородок ногтями, не решаясь разбудить жену. И когда в дверь постучала кулаком проводница, предупреждая пассажиров о скором прибытии, когда Катя заворочалась, просыпаясь, потирая затёкшую шею, он ещё на что-то надеялся. Он пытался выставить улыбку жене навстречу, пытался хоть как-то ухватиться, продлить секунды спокойствия, последние перед катастрофой, протягивая руку, бездумно поглаживая золотисто-охристых медвежат на лимонной пижаме своей единственной дочери.
Екатерина третья
— Прошу обратить внимание, сегодня самая подходящая погода для автобусной прогулки, — всей роскошью своего пронафталиненного платья Кира плюхнулась на гостевой стульчик.
Лобанов в ответ уныло наморщил лоб:
— Хватит трепаться, сгоняй лучше за сигаретами.
— Сдурел, Лобстер? В таком виде — куда я сгоняю?
— Ну, Кирюш, ну, плиз, будь ласточкой, — жалобно щуря глаз, заныл Лобстер.
— Не-е, лучше я твои картины покараулю, а ты сбегай.
Лобанову такой ход был не по душе:
— Вдруг клиенты?
— Что я их не задержу, что ли? — она притянула к себе портрет ангелоподобного ребёнка — мальчика или девочки — и мягко уткнула его в бордовые складки своего наряда.
— Анатоль Петрович-то где? — уже готовый привстать согласился художник.
— А-а, внучку пошёл встречать, — горестно тряхнула кружевной рукой Кира, потом аккуратно, одним мизинчиком отёрла с глаз девочки-мальчика беззащитные капли-снежинки.
Пока Лобстер бегал на ту сторону проспекта, Кира забавлялась, разговаривая с портретом. Парочка средних лет обернулась раза два — проходя, остальные туристы текли ровным многослойным потоком.
— Как он её встречает, я что-то не пойму, — Игорь с хрустом почал сигаретную пачку.
— Кто? А, Катю-то? Да никак не встречает, — Кира начала водружать портрет на прежнее место. — Стоит у ворот школы, когда она выходит, и смотрит, смотрит.
— Скажите, а вы какая Екатерина, Первая или Вторая? — звякнул мимо чей-то мальчишеский голос.
— Третья, — огрызнулась Кира не оборачиваясь. — У него же Мишка, сын, с женой развёлся, она дочку забрала и никому не даёт.