Южный вечер, освобожденный солнцем, ушедшим за вершину горы, вступал в свои права. И хоть солнце напоследок еще освещало морской горизонт, но чайки уже молчали, неспеша прогуливаясь по берегу вдоль спокойно дышащей воды. Штиль, наступивший внезапно, создавал такое ощущение уюта, какое возможно лишь на холстах художников европейского ренесанса.
Спускаясь к морю, я встретил Ирину и предложил ей прогуляться.
Она охотно согласилась, взяла меня под руку и мы пошли к набережной.
Южные сумерки зажгли лампы на красивых литых столбах и набережная вознеслась над темною водою моря.
Говорить не хотелось. Не то, чтобы не хотелось говорить именно с Ириной, но просто звуки города, его дыхание были настолько тихими…
Но Ирина заговорила первой.
– Ты знаешь, там, на горе, сегодня решается наше будущее, – сказала она доверительно.
«Наше будущее?!» – повторил я в мыслях вслед за ней. Я снова был удивлен тем, как легко она произнесла «наше». Но, впрочем, может она имела в виду совсем не то, о чем я подумал. Может «наше» – это будущее жителей этого города?! Да ведь действительно, как кто-то на горе может решать мое и ее будущее?!
На небе проклюнулись первые яркие звезды.
Откуда-то сверху донеслась музыка. Захлебывающийся ударник. Где-то там, недалеко от гостиницы, работала дискотека.
– Герои любят танцевать, – подумал я.
– А что ты будешь делать, если все получится и ты станешь постоянным жителем? – спросила Ирина.
– Буду жить… – улыбнулся я.
– Да, но что ты будешь делать?
– Кем я буду работать?
– Да.
– У меня нет профессии, – признался я. – Но, конечно, научусь чему-нибудь. Начну, может быть, с официанта или дворника, а там…
– Ну, это хорошо, что ты готов к худшему… – произнесла она.
– Это худшее?! – я не поверил своим ушам.
– А ты что, сомневаешься в нашей победе?!
По своему опыту я знал, как опасно сомневаться в «наших победах».
– Нет, не сомневаюсь! – уверил я Ирину.
И мы снова замолчали, слушая собственные шаги, и далекое диско, и шаги людей, проходящих мимо.
Тот вечер окончился в моем гостиничном номере, куда мы с Ириной пришли около полуночи.
Поднимаясь вверх, я думал: «лишь бы Айвена не оказалось в номере!»
И действительно, его не было.
– Зайди ко мне завтра, я дам тебе ширмочку! – сказала Ирина, присев на мою кровать. – И выключи свет!
Во вновь наступившей темноте я обнял ее, я прижался к ней что было сил. Я не хотел ее отпускать.
– У нас пыльные одежды, – прошептала она. – В городе было очень жарко.
Я ослабил объятия и Ирина стащила с меня мою смешную футболку.
Мы не спали всю ночь. Айвен так и не пришел.
Я каждый час вспоминал ее слова о «нашем будущем» и уже позволял себе придумывать более приятные для меня значения этого словосочетания.
– Как ты думаешь, он жив?! – посреди ночи, после долгого молчания вдруг спросила она.
Я подумал о нем.
Я хотел бы, чтобы он оказался жив. Но тогда «наше будущее» снова меняло смысл. Я хотел бы ее утешить, но тогда она еще больше будет думать о нем. А ведь я не знал, что она все еще думает о нем. А может, она была права и он уже давно числится в списках погибших или пропавших без вести. Но если я скажу ей: «думаю, что он мертв», это только укрепит ее память…
– Не знаю… – прошептал я.
Утром, уже после рассвета, я заснул, а когда проснулся – Ирины не было. На своей кровати, лежа одетым поверх одеяла, храпел Айвен.
Я встал, стараясь не разбудить его. Оделся и уже подходил к двери.
– Подожди! – окликнул меня сонный голос соседа.
Я оглянулся.
Опухший от недосыпа Айвен присел на своей кровати, протер глаза. Потом снова глянул на меня.
– Ты знаешь, мы всю ночь проторчали там, – и он повел подбородком вверх. – Оказалось, это не так просто – организовать правительство… Но самое сложное позади. Завтра будет готов герб – один венгр, Тиберий, он был вчера там, умеет немного рисовать… А тебя я хотел попросить о… Ты в музыке разбираешься?!
– Ну, вобщем, на флейте играю и на фортепиано немного. В детстве учили…
– Значит, я не ошибся. Попробуй написать гимн. Такой, чтоб всем понравился… ВСЕМ, понимаешь, и русским, и палестинцам, и израильтянам…
– Ну?! – промычал я, пытаясь понять, как же это возможно сделать гимн, который объединит ВСЕХ этих героев.
Айвен вздохнул, пристально посмотрел на меня.
– Что, непонятно?! – спросил он.
– Что-нибудь космополитическое?!
– Я же тебе об этом и говорю!
Я действительно, хоть и был на ногах, еще спал, а мозг мой – тем более.
– Хорошо, – пообещал я, наконец поняв, чего от меня хочет Айвен.
– Ну пока! – выдохнул он удовлетворенно и снова рухнул на кровать – видно здорово утомился, решая проблемы будущего.
Я вышел на улицу.
– До чего интересны эти русские! – думал я, шлепая по булыжнику мостовой мимо низеньких домиков. – Такая нация мэнэджеров, почему мир еще не подумал о том, как бы более мирно использовать их талант?!
А солнце опять светило, нагревая город.
Навстречу мне прошли несколько героев из арабских армий. Они несли какие-то коробки, довольно тяжелые. Но лица их светились счастьем. Может и они готовились к превращению в постоянных жителей этого города. Как бы там ни было, но мне показалось, что один из них даже кивнул мне, улыбнувшись сладко, во все зубы. Такого со мной еще не бывало. Ведь я не был знаком с ними, а сами они всегда держались особняком, отдельно от европейцев. Из всех европейцев только Айвен нашел с ними общий язык. Может, это был русский язык? Не знаю…
Подойдя к кафе, в котором работала Ирина, я решил не заходить туда. Хотелось побыть одному, подумать о гимне – все-таки задание довольно ответственное, кто знает, может это будет гимн на века! Я направился по узкой улочке в незнакомую мне часть города. Вацлав говорил, что если минут сорок идти в ту сторону, то можно выйти к заброшенному ботаническому саду, где до сих пор растут редкие растения и деревья. Мне сейчас хотелось очутиться в каком-нибудь заброшенном месте, в саду или просто среди средневековых руин. В таких местах всегда плодотворно думается и никто не отвлекает.
Прошел мимо маленького магазинчика. Двери его были открыты и из проема доносилась классическая музыка.
– Нет, – подумал я машинально. – Такая музыка для гимна не годится!
Через полчаса узенькая улочка перешла в грунтовку, а по бокам неровною аллеею росли магнолии и кипарисы.
Я беспрерывно думал о гимне, но ни мелодии, ни подходящих слов в моем воображении не возникало и это начинало меня беспокоить: а не зря ли я согласился попробовать вообще?!
Перебирая в мыслях значительные гордые слова, достойные лечь в первую строку «государственной песни», я все больше огорчался, но вдруг кто-то окликнул меня из-под раскидистого фигового дерева, стоявшего в неровной шеренге магнолий и кипарисов – явно не на своем месте, как если бы полковник стоял в шеренге после сержанта.
Остановившись, я пригнул голову, заглядывая под дерево.
Мне улыбался генерал Казмо, сидевший на квадратной подстилке. Рядом с ним стояла бутылка вина. За ней – несколько плодов этого самого фигового дерева.
Я поздоровался.
– Иди выпей! – сказал мне он командирским голосом, и я подошел и присел рядом.
Налив вина в свой стакан, он протянул его мне. Я глотнул.
Сладко-кислое виноградное вино охладило горло и отвлекло меня от поиска значительных слов.
– Куда идешь? – спросил генерал.
Я пожал плечами.
– Гуляю…
– А почему один?!
– Да думаю… о… важном… – как-то вяло произнес я, не желая рассказывать генералу о том, что, возможно, еще было для него тайной.
– И я думаю о важном, – вздохнув, сказал он. – Давай еще выпьем!
Мы выпили еще по полстакана.
– Предложили мне президентом стать… – развел руками старик Казмо.
– Соглашайтесь! – посоветовал ему я. – Хорошее предложение…
Он сощурил глаза, глядя на меня и думая, наверно, что я шучу или ехидничаю.
– Да-да, соглашайтесь! – закивал я еще раз. – Мне вот предложили гимн написать – и я согласился…
– Гимн?! – лицо генерала приняло серьезное выражение. – Ну и как идет работа над гимном?
– Никак, – признался я. – Ни мелодии нет, ни даже первых слов.
– Возьми для начала мелодию какого-нибудь военного марша и попробуй под нее найти слова, а потом, когда слова уже готовы, замедли ритм, вот тебе и гимн будет! – со знанием дела посоветовал генерал.
– А слова какие должны быть?
– Ну такие… – генерал сжал кулак, подняв его над бутылкой. – Жесткие слова, цепкие, мобилизующие и в меру воинственные… Вот так я думаю!
Я, к его сожалению, думал иначе. По-моему, в мире уже написано излишне много воинственных, мобилизующих и не в меру цепких гимнов. Мне хотелось чего-нибудь другого. Я подумал даже, что во многом именно слова гимна определяют мораль и ценности государства, именно слова гимна показывают, что является главным для народа и страны. Гимны, которые мне приходилось слышать, ну там типа: «славься отечество наше свободное» или «еще Польска не сгинела» обманывали и продолжают обманывать граждан стран-певиц этих гимнов. И отечество оказывается давно не свободным, и Польска, как вдруг понимает кто-нибудь, давно уже «сгинела». Нет, надо было искать что-то совершенно другое, что-то более человеческое и менее государственное, но как это найти? Как написать главную песнь государства, которая, исполняясь, не напрягала бы мускулы своих граждан для будущей обязательно кровавой защиты отечества от кого-угодно, думающего посягнуть на святость границ?!
– А что, если вот так… – заговорил вдруг после паузы генерал – он в это время, должно быть, тоже думал, тоже подыскивал нужные слова. «Гордись народ свободный великою страной…» и так дальше?..
Я скривил губы. Где же здесь великая страна?!
– Не нравится?! – сразу же отреагировал генерал и тоже скривил губы уже в мою сторону.
– Очень похоже на остальные существующие гимны, – ответил я.
– А-а-а, – протянул генерал и снова задумался.
Понимая, что мыслительный процесс генерала вряд ли мне поможет, а скорее всего приведет к тому, что мы рассоримся, я предложил старому вояке выпить еще по полстакана его виноградного вина. Он живо согласился и печать думы мгновенно сошла с его лица.
– Так стать президентом или нет?! – выпив вино, спросил он.
– А почему нет?! – удивился я. – Вы когда-нибудь были президентом?
– Нет! – отрезал он.
– Так надо же когда-нибудь попробовать?! Не каждому улыбается такая удача!
Он опять напряженно глянул на меня, но не найдя в моей мимике признаков ехидства, вернул свой взгляд на бутылку.
– Я же человек военный… как командовать знаю, а как управлять…
– Зря беспокоитесь, – перебил его я. – Президент – это лицо государства. Он, обычно, ничего не делает. Только подписывает указы, ездит с официальными визитами. А делают все министры, премьер-министры и прочие деятели, так что вам нечего бояться…
– Бояться?! – гневно сверкнул глазами генерал и я тут же понял свою ошибку. – Я никогда ничего не боялся! Те, кто боялся, давно уже лежат в братских могилах!!! И здесь я говорю с вами не потому, что мне совет нужен, а потому, что скучно тут!
– Извините, генерал! – попросил я прощения. – Не то слово употребил. Конечно, это слово не подходит…
– Ну ладно, – генерал был как всегда быстро отходчив. – Так думаешь, мне стоит попробовать?!
– Да.
– Наверно, ты прав. Президент Казмо… Ничего, хорошо звучит.
Я поддакнул кивком головы.
– А можно называться еще – президент генерал Казмо?! – предположил он, вслушиваясь в произносимые им самим слова.
Я не согласился.
– Не стоит, генерал.
– Почему это?!
– Президент – это гражданский генерал или даже маршал, поэтому если вы себя так называете, получается «генерал-генерал Казмо» или «маршал-генерал Казмо». Что-то вроде звания Ким Ир Сена выходит: «дорогой папа-маршал Ким Ир Сен»…
– Да?! – переспросил старик. – Тогда пусть будет просто президент…
Интересно, что когда генерал соглашался со мной – мне это было чрезвычайно приятно. Не знаю, возникло ли это из-за моей долгой бытности рядовым или же попросту от моего уважения к Казмо.
– А не плохо было бы стать президентом в двух странах одновременно! – мечтательно произнес генерал. – Этого ведь, пожалуй, еще не было в истории!
– Кажется, не было… – сказал я.
Взгляд генерала ушел куда-то высоко, туда, где видел он себя президентом двух, а то и трех государств. Воспринимая Казмо совершенно серьезно, я то и дело ловил себя на мысли, что этот человек, в принципе, доверчив как ребенок. Так, может, он и добр, как ребенок, и ласков по отношению к миру?! Во всяком случае, зла он в городе никому не причинял. Но это было и естественным – в городе мира никто никому не причинял зла, это исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права нарушать все эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло никому зла. Да и нарушения эти казались дозволением ребенку шалить, словно люди, писавшие правила, настолько были уверены в генерале, насколько может быть уверен только заботливый артиллерист в исправности своей пушки!
– Да-а-а… – наконец выдохнул он и возвратил взгляд на землю, на недопитую бутылку вина.
Я налил еще полстакана и протянул генералу.
– Ну давай, за президента! – и он осушил стакан.
Потом выпил я. Тоже «за президента».
– Хороший ты парень, – генерал улыбнулся мне в глаза. – Но, скажу тебе честно, этот русский мне нравится больше… Он – настоящий боец, а ты ведешь себя, как дипломатишка, соглашатель… Но в моей стране дипломатишки тоже нужны…
Последние слова генерала меня почти обидели, но, подумав о них, прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав. И не так уж плохо считаться «дипломатишкой» после того, как годы потратил беспросветно по-рядовому, то в грязи, то в боях, то в дезертирствах, хотя последнее всегда поднимало мой бойцовский дух, которого, если быть абсолютно честным, в иных ситуациях я был полностью лишен.
Генерал снова посмотрел на, к тому времени, полностью опустевшую бутылку и сказал мне: «Все, можешь идти!»
И я пошел, пошел дальше по этой загородней аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Я даже не попрощался с генералом, но думаю, что он не обиделся. Он не нуждался в каких-то там мямливых «до свидания» или «пока». Он был ГЕНЕРАЛОМ до последнего седого волоска, торчащего из ноздри, до кончика шнурка его громоздких походных ботинок. Ему было бы приятнее, если б я лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и зашагал прочь, чего я не сделал, подчиняясь вышеупомянутым правилам поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не сделал, уже по другим собственным соображениям.
Теперь по дороге меня одолевали другие сомнения. Какой гимн может быть у государства, возглавляемого генералом… или тогда уже президентом Казмо. Если гимн будет отвечать характеру президента – то это будет уже не гимн, а военно-полевой марш. Поэтому я старался больше не думать о Казмо. После него будут другие президенты и они вполне могут оказаться не генералами, а обычными цивильными людьми, для которых война – не в крови и даже не в характере. И тогда я представил себе этакого президента, полненького, лет пятидесяти, типичного либерала, потирающего руки перед подписанием какого-нибудь гуманного закона. И представляя себе такого президента, я снова стал думать о гимне.
А слова все не придумывались. И дорога, окаймленная по бокам магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от столь любимого мною города, вела над морем.
Вскоре я остановился перед проемом в высоком поржавевшем заборе. В этом месте, должно быть, стояли ворота, которые закрывались на ночь и открывались утром. Здесь же валялся квадрат жести, с разъеденной временем, дождями и жарой надписью на каком-то или нескольких языках. Только скраю можно было прочитать: «гартен»… Сад, одним словом.
Зайдя на территорию ботанического сада, я увидел перед собою выбор когда-то аккуратных дорожек, узеньких и изворотливых, обходящих бывшие клумбы и места произрастания редкостных видов растений. Я пошел по той, что вела вниз, к морю.
Тропинка, словно водила меня за нос, крутилась то в одну, то в другую сторону и в какой-то момент мне даже показалось, что она закручивается спиралью, заставляя меня ходить сужающимися кругами, но впечатление такое возникло то ли от усталости, то ли от вина, выпитого в компании с генералом. Когда голова действительно закружилась, я остановился, глядя себе под ноги, подождал, пока головокружение прекратится, а только потом огляделся вокруг. И сказка возникла в пространствах меня окружающих: из земли высовывались причудливые камни, заползя на них, цвели кактусы, цвели они невероятно обильно и у многих размеры цветков были таковы, что закрывали полностью тела этих колючих уродцев, а чуть выше взвивались вверх по стволам кустов и деревьев буйные африканские суккуленты, толстые листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые бесконечные побеги и уже казалось, что это зеленое воинство атакует небо и не уйти небу никуда, даже низкие облака, если прогонит их с моря ветер, не спасут родину звезд и луны от упорно рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых паразитов, оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные орхидеи. Я почувствовал себя в Африке и восхищение мое смешалось с искренним любопытством. Я разглядывал широко открытыми чуть пьяными глазами раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с легкостью то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего гостиничного номера, а потом даже – на многочисленных подоконниках и террасе моего особняка, – это когда я уже стану постоянным жителем города. Я снова становился свободнее, хотя не так давно верил, что уже более свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы и – только захоти, только попроси меня – ей богу, сделаю два прыжка для разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над этим заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным миром, отказавшимся от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти великих и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду искать глазами свое счастье, свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое (обязательно всегда свое!) место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не заслуживаю!..