Наступила тишина. Глядя мне в глаза, он добавил без интонаций:
— Вы ее ищете, ведь так? Жена говорила, вы будете ее искать. И когда-нибудь нас найдете. Дашенька только о вас и говорила. Только о вас.
Я стоял, низко опустив голову и закрыв глаза, и слышал голос Иоанны, шепчущей мне на ухо: «Ведь есть и ложь во благо, ложь по необходимости, ложь во спасение надежды, за которую попадают на небо. Бывает так, что нужно солгать. Ты этого не умеешь, но должен научиться. Научись. И когда будет нужно, солги…». И я открыл глаза, поднял голову и громко сказал каким-то чужим голосом:
— Я никогда ее не забуду…
Меня хватило только на эту порцию лжи…
Потом мы обнимались, плакали, выпивали, рассматривали фотографии Дарьи, и женщина читала мне вслух ее стихи. Узнав, что мне нравится борщ, достала из холодильника кастрюлю: «украинский, самый вкусный, и, конечно, с пампушками, только сегодня сварила». А когда мужчина узнал, что я плохо переношу водку, через четверть часа такси доставило для меня целую коробку вина. Когда мы ели блины, женщина показала мне фотографии могилы. Сидя между несчастными родителями, которые свято верили, что я тот самый мужчина, которого любила их дочь, я смотрел на фотографию улыбающейся молодой девушки и гадал, благодарна она мне за эту ложь или ненавидит за нее…
Под утро, когда уже почти рассвело, мужчина в черном костюме спустился со мной на улицу; мы вышли на широкий проспект и стали ждать «маршрутку». Я не совсем понимал, что это такое, но надеялся, что меня довезут куда-то, где я смогу преклонить голову. Через несколько минут рядом с нами остановился белый «Форд», у которого горела только одна фара. Мужчина долго разговаривал с водителем, что-то ему объясняя. Затем протянул мне несколько купюр, забросил мой чемодан в багажник, обнял меня на прощанье и вручил холщевую сумку, в которой были банка с борщом, пампушки, завернутые в вощеную бумагу, блины в пластиковом контейнере и бутылка вина. Перед тем как закрыть за мной переднюю дверцу, он меня перекрестил. Как та старушка на автобусной остановке в Желязовой Воле…
Несколько минут мы ехали в тишине. Мне не хотелось ни говорить, ни кого-то слушать. Я мечтал забыться. Закрыв глаза, сжимал в руках холщевую сумку, ощущая сквозь ткань тепло борща. Лицо девушки с фотографии стояло у меня перед глазами…
Вдруг водитель прервал молчание:
— Я довезу сначала мужчину, а потом вас, хорошо?
Я не сразу понял, кому он это говорит. Затем обернулся и увидел, что я не единственный пассажир. На заднем сиденье, прижавшись щекой к стеклу, кто-то сидел. Краем глаза мне удалось рассмотреть женский профиль. Длинные светлые волосы падали на голое плечо, с которого соскользнула бретелька платья. Рядом с девушкой на сиденье лежали туфли, открытая книга и сумка. Я услышал ее тихий шепот:
— Конечно. Как вам будет удобно.
Мы ехали по пустынным улицам. Постепенно гасли фонари. Над Москвой вставало солнце. Я то задремывал, то снова просыпался. Вдруг повеяло холодным воздухом. Мы стояли на пандусе, ведущем к высокому зданию. Я вышел из машины. Шофер молча поставил мой чемодан на землю, сел в машину и уехал. Девушка с заднего сиденья шевелила губами, что-то говоря, но я не расслышал. Я смотрел на нее, пока автомобиль не скрылся за поворотом.
Я вошел в ярко освещенный просторный холл гостиницы, но тут же опустил чемодан на пол и с криком выскочил на улицу — в такси осталась холщовая сумка с банкой борща и блинами! То, что произошло дальше, напоминало кадры из дешевого боевика. Не успел я и охнуть, как уже лежал с заломленными за спину руками, прижатый лицом к бетонному пандусу. Двое мужчин в форме с пистолетами в руках кричали что-то друг другу и обыскивали меня. Затем, схватив меня за руки и за ноги, оттащили на парковку у гостиницы и бросили на пол в будке охранника. Спустя несколько минут раздался вой сирен и скрип покрышек резко затормозивших автомобилей. Я пытался говорить на всех известных мне языках, но люди в форме не обращали на это никакого внимания. Мало того, с меня сняли ботинки и куда-то их унесли.
Не знаю, как долго я пролежал вниз лицом на полу этой будки. Может, десять минут, а может, час. Из обрывков телефонных переговоров я разобрал слова «террорист», «чемодан», «иностранец», и ситуация начала постепенно проясняться. Когда я бросил чемодан в центре холла и с криком «Боже мой!» выбежал на улицу, обслуживающий персонал решил, что в чемодане бомба. Взрыва не последовало, группа военных экспертов обследовала каждую пылинку в моем чемодане, и в будку охранника прибыла делегация в составе директора гостиницы, психиатра в белом халате, трех милиционеров и переводчицы, предоставленной немецким посольством. Через служебный вход мы прошли в кабинет директора. На кожаном диване, прижавшись друг к другу, сидели родители Дарьи. В кармане моего пиджака нашли листки с ее стихами и адрес. Их вытащили из постели и на милицейской машине с сиреной доставили сюда. Пока суд да дело, сотрудники немецкого посольства, которое известили об инциденте, проверили данные моего паспорта и выяснили, что я являюсь пациентом психиатрической клиники. Все сошлось. Польский псих с немецким паспортом, сбежавший из сумасшедшего дома в связи с трагической смертью своей русской любовницы, в порыве отчаяния прилетел в Москву, чтобы взорвать себя вместе с постояльцами отеля. Сначала он отправился проститься с родителями девушки, а потом, напившись пьян, оставил чемодан с бомбой в холле, но в последний момент струсил и попытался бежать. Романтичная, очень русская история.
В кабинете директора мне пришлось выслушать длинную торжественную речь. Для начала передо мной извинились, так как в моем чемодане не оказалось никакой бомбы, а ни в одной из баз данных во всем мире не прослеживалось ни малейшей моей связи с террористическими организациями. Если не считать поездки в Израиль, я не был ни в одной из стран Востока, ни в Пакистане, ни в Афганистане, ни даже в Турции. А в России оказался первый раз в жизни и прилетел сюда не из Чечни или Абхазии, а на самолете компании «ЛОТ» из польского Кракова. Я не являлся членом политической партии ни в Польше, ни в Германии. Кроме покупки нескольких петард накануне Нового года пару лет тому назад, никогда не проявлял интереса к взрывчатым веществам. В армии, благодаря знакомствам и большой взятке, никогда не служил. Заискивающий тон директора свидетельствовал, что теперь он напуган даже больше, чем я. Он отдавал себе отчет в том, что сети их отелей не пойдет на пользу эта история. От моей реакции на происшедшее слишком многое зависело, поэтому он постарался объяснить мне, почему его персонал поддался панике.
— После взрывов в метро на станциях «Лубянка» и «Парк Культуры», а с тех прошло около трех недель, люди напуганы. Вы должны нас понять…
Это я понимал, но не мог понять, почему из-за меня так бесцеремонно обошлись с родителями Дарьи. Милиционеры решили записать в протокол мою версию произошедшего. Она показалась им вполне правдоподобной, за исключением истории с холщевой сумкой, борщом, пампушками и блинами. Когда я об этом рассказал, объяснив, что сумка мне очень дорога, потому что это подарок от всего сердца, мать Дарьи громко разрыдалась, а отец, прикуривавший одну сигарету от другой, попытался ее успокоить. Больше всего я боялся, что милиционеры захотят выяснить, как я познакомился с Дарьей. Тогда мне пришлось бы во всем признаться, и это стало бы тяжелым ударом для ее родителей. Но к счастью, директору и милиционерам, видимо, надоели причитания матери Дарьи, и они не стали меня больше расспрашивать.
— Одежду почистят за наш счет, — сказал директор, — мы оплатим стоимость нового чемодана, так как ваш, к сожалению, поврежден. Нам неизвестны ваши планы на время пребывания в Москве. Если вы планируете провести все это время в Москве, наша гостиница в вашем распоряжении. Разумеется, бесплатно. Я распоряжусь, чтобы вам предоставили лучшие апартаменты. Кроме того, вы будете желанным гостем во всех наших ресторанах и барах. Я распоряжусь, чтобы вам открыли неограниченный кредит. Таким образом мы надеемся загладить неприятные впечатления об этом инциденте. Согласитесь ли вы принять извинения с нашей стороны и забыть о произошедшем? — закончил он, умоляюще глядя мне в глаза.
Я посмотрел на свою рубашку без пуговиц, на исцарапанные ладони, грязные на коленях брюки, ноги в дырявых носках. Перевел взгляд на родителей Дарьи. В этом роскошном кабинете, в своей скромной старомодной одежде, они казались инопланетянами. Хотя жили в том же городе.
— У вас есть водка? — спросил я тихо. — Вообще-то я не пью, но сейчас мне хочется заглушить дурные воспоминания.
Директор вздохнул с облегчением и сделал знак администратору. Если у славян дело доходит до предложения выпить, значит, обиды будут забыты.
— А еще я хотел бы, чтобы вы извинились перед Алексеем Ивановичем и его супругой за беспокойство. Я присоединяюсь к этим извинениям, — добавил я.
— Ну конечно! Я прошу Алексея Ивановича и его супругу простить нас, — сказал директор, встал из-за стола и подошел к напуганным родителям Дарьи, протягивая им руку.
Через несколько минут на столе появились бутылки, рюмки и тарелки с закуской. Милиционеры расстегнули мундиры, переводчица ушла, психиатр снял свою смешную шапочку, а директор развязал галстук. К полудню администратор проводила меня в лучшие апартаменты. Я упал в огромную кровать и мгновенно заснул.
АннаУже в девять утра она открыла массивную дверь Госархива. Охранник удивился:
— Не спится вам, Анна Борисовна. Весна на дворе, сил никаких ни у кого нет, витаминов не хватает. А вы в такую рань на работу.
— Не спалось сегодня, Евгений Витальевич, кошмары замучили, — улыбнулась она.
Взяла ключи и быстро поднялась по широкой лестнице. Она могла найти свой кабинет с завязанными глазами. Память вообще странная вещь: она хранит каждый шаг и поворот на привычном пути, а порой мучает приходящими некстати призраками, вызывая щемящую боль. Анна вспомнила, как в детстве мечтала стать актрисой. Заучивала наизусть длинные стихи и монологи. Рассказывала за чаем дедушке. Он внимательно слушал, делал замечания. Тогда она думала, что ей есть что сказать людям, что она может быть избранной. Она шила из занавесок и маминых платьев сценические костюмы, представляла себя в свете рампы. Как же легко отказалась она от своей мечты, предала ее, даже не попытавшись воплотить в жизнь. На первом туре экзаменов в Школу-студию МХАТ, когда она взволнованно читала Ахматову, ей казалось, что еще чуть-чуть — и в ней взорвется, как шаровая молния, вся человеческая любовь и скорбь. Но белокурая женщина с голубыми глазами — Анна так никогда и не узнала ее имени — разрушила ее мечту.
— Слишком нестандартна, слишком эмоциональна. Все слишком….
Анна открыла кабинет, не включая свет, подошла к музыкальному центру и поставила диск. В минуты растерянности и сомнений по поводу замыслов Создателя, а то и в претензиях к нему, она любила слушать Моцарта. Казалось, он точно знает ответы на вопросы. Его музыка вселяла уверенность. В ней добро безоговорочно побеждало зло. В отличие от Паганини с его надрывом. Сейчас Анне просто необходимо было услышать гармонию. У Моцарта гармония идеальна. Особенно в Сороковой симфонии.
Присела, не сняв пальто. Достала сигарету, закурила, закрыв глаза и внимая каждому звуку.
— Анечка, дорогая, что это вы? Неужели курите? — Марина Петровна стояла на пороге и тревожно смотрела на нее.
— Захотелось.
— У вас же астма!
— Ничего со мной не случится.
— Потушите сигарету, немедленно! Я сейчас чаю заварю.
Анна сняла пальто, села к столу и включила компьютер. Марина Петровна накрыла заварочный чайник полотенцем, присела рядом.
— Сегодня соседа своего утром встретила. Грустный такой. У него дочка год назад за поляка замуж вышла. Он здесь по делам фирмы был, какой-то строительной. Хороший парень. Открытый. Добрый. Он ее в Варшаву увез. И тут такое! Словно гром среди ясного неба. Он говорит, поляки вообще не понимают, как жить дальше. Многие не верят в случайность.
— Да, тут волей-неволей задумаешься, — кивнула Анна. — Как могло случиться, что вся политическая элита Польши, военнослужащие и духовенство сели в один самолет, которому суждено было разбиться? Помните, Марина Петровна, мы про замыслы Всевышнего в Берлине говорили. Рассуждали так умно… — голос Анны дрожал. — Какие замыслы? Как он может равнодушно взирать на то, как разбивается пассажирский самолет… Как гибнут дети…
— Даже не знаю, что вам ответить, Анечка. Сама вчера не могла заснуть, все думала. Даже корвалол пришлось выпить. Давайте-ка чаю.
Работы накопилось много. Анна должна была систематизировать материалы берлинской выставки для архива и публикаций, но никак не могла сосредоточиться.
В тот день они с Мариной Петровной задержались на работе. Такое часто случалось. Обеим некуда было спешить…. Недовольный охранник дважды заходил к ним, потом махнул рукой и отправился с банкой пива смотреть футбол.
По дороге домой Анна заехала в универсам за покупками. Открыла дверь подъезда, начала медленно отсчитывать ступени. Добравшись до своего этажа, вдруг поняла, что больше всего на свете сейчас хочет увидеть Дашу. Они общались всего каких-то несколько часов, но эта девушка стала ей родной и близкой. Наверное, самой близкой.
Бросила сумку с продуктами в холле, не разуваясь, прошла в спальню. Открыла дверцу тумбочки. Под документами и фотографиями лежала сложенная вчетверо записка с адресом Даши.
Анна прижала ее к лицу. Представила Дашины губы цвета спелой вишни, ее беспокойные маленькие руки, темные волосы, чуть раскосые блестящие темные глаза.
— Не понимаю, что со мной происходит, черт возьми! — сказала вслух. — Да и не хочу понимать!
Сергей снова был на Севере или где-то еще. Может быть, у очередной любовницы. Какая разница. Так даже лучше. Ничего не придется объяснять.
Усевшись на краю кровати, стянула сапоги. Скинула пальто, рывком, так что отлетела пуговица, расстегнула строгий пиджак горчичного цвета. Оставшись в нижнем белье, распахнула шкаф и стала перебирать вешалки с прямыми брюками, сдержанных тонов костюмами, белыми блузками.
— Не то, не то, — бормотала она.
Наконец вытащила короткое платье цвета лаванды, купленное по случаю и ни разу не надеванное. Это платье в ее гардеробе было словно необычный экспонат в этнографическом музее. Очень открытое, на груди мягкий бант. Аккуратно разложила его поверх вышитого журавлями покрывала. Журавли вытянулись стройным клином с северо-запада на юго-восток. Анна любила гладить их, она вообще любила красивые, изящные вещи, находя в них утешение. Но сейчас она почти бегом отправилась в ванную, умылась горячей водой. Наложила тональный крем, золотистые румяна, брызнула на шею и за ушами любимые духи.
Через пятнадцать минут уже спускалась вниз по лестнице. Не стала вызывать такси, решила поймать машину на проспекте.
— Куда это ты, красотка, на ночь глядя? — игриво спросила толстая женщина, соседка из седьмой квартиры. Она работала дворником и считала своей обязанностью быть в курсе всего происходящего в доме.
— К подруге, — ответила Анна. Ей вдруг стало жарко, будто внутри разожгли печь.
Стоило взмахнуть рукой, как остановился первый же автомобиль. Это был когда-то серебристый, а теперь весьма потрепанный «Форд Фокус» — задняя дверца помята, одна из фар разбита.
— Проспект Вернадского, — проговорила Анна, волнуясь.
— Нет проблем, — ответил водитель, молодой симпатичный парень с косой челкой, падающей на лоб.
Анна скользнула в салон, где приятно пахло терпким мужским одеколоном и немного — кофейными зернами. Водитель обернулся, приветливо улыбаясь, и его правильный профиль показался ей смутно знакомым.
— Добрый вечер, — сказал он с легким акцентом, Анна не разобрала, каким, немецким, что ли.
— Добрый вечер, — ответила она и, открыв сумку, достала зеркальце, посмотрела на свое отражение.
Пробок на дороге не было. Слава богу, по ночам люди спят. Через полчаса они уже были на месте.
Вылезла из автомобиля. Торопливо пошла, придерживая воротник пальто, по пустой улице.
«Огради меня от моих желаний, — подумала Анна, покупая в ночном магазине белые розы. — Наверное, только в России можно поздним вечером купить цветы», — промелькнуло в голове.
Дашину квартиру она отыскала без труда.
Та открыла дверь с заспанным, но обворожительным лицом — таково необъяснимое свойство красивых женщин. Улыбнулась, взяла цветы, прижала к груди. Узкое лицо на фоне бледных бутонов и само казалось цветком.
Даша не глядя опустила розы на стол, некоторые упали, и она присела на корточки, чтобы их собрать.
— У меня и ваза-то только маленькая, для ландышей. Я в нее салфетки ставлю, когда гости приходят. Мне не дарят цветов, я всем говорю, что не люблю их.
Подняла последнюю розу, повертела в руках, глянула в окно. Там стоял весенний вечер. Задела локтем стопку лазерных дисков, они посыпались вниз, Даша досадливо обернулась:
— Который день собираюсь навести порядок, перебрать, подписать все это, половину можно выкинуть… но валяюсь на диване и смотрю в потолок. А на него и смотреть-то стыдно, весь в трещинах, его надо срочно красить, или натяжной делать. Или подвесной.
Даша барабанит пальцами по подоконнику, отодвигает лежащий на полу диск босой ногой с покрытыми темно-лиловым, почти черным лаком ногтями. Детским движением заправляет темные волосы за ухо, в мочке белеет жемчужина, идеально ровная, успокаивающе искусственная. Даша не смотрит на Анну, разглаживает подол длинного домашнего платья. Анна не смотрит на Дашу, она пытается усмирить сердце, колоколом бухающее в горле, приставляет пальцы к вискам, чтобы хоть на миг остановить головокружение… Губы у нее дрожат, колени трясутся. Она растерянно разворачивается и идет к дверям, переступая через зеленые стебли. Слышит за спиной звон разбивающегося стекла. Даша опрокинула чашку, холодный чай разлился прозрачной лужицей у ее босых ног, на полу лежат осколки с красивым узором из переплетенных ромашек.