— Ника считает, что хватит с меня и ночей. А днем она сидит у Дины. Она решила, что надо дать Дине выговориться. Ей кажется, что если Дина однажды выложит все, что у нее на душе, ей удастся наконец успокоиться и примириться. Хотя в свете того, что мы теперь узнали… Это ведь была гармония, да?
Маран молча кивнул.
— Я сомневаюсь, что Ника способна все понять. Все-таки, Маран, это нечестно. Ты должен был рассказать мне давным-давно.
— Я не мог, Дан, — сказал Маран смущенно. — И не только потому, что об этом не говорят. Ты ведь замечательный парень. И такой верный друг… Мне не хотелось тебя огорчать.
— Огорчать? По… Понимаю.
— Извини меня, но… Поэт подобрал правильное слово. У вас в этом вопросе ну действительно детские игры. Я вчера посмотрел несколько лент… Оказывается, информаторий корабля буквально набит такими штуками! Я и не подозревал. В две минуты я обнаружил каталог часов на триста. Триста не триста, но я посвятил этому битых полдня. Раз уж берешь ученика, надо знать предмет, не так ли? Я полагаю, то, что в фильмах, надо еще разделить, а не умножить на… какой-то коэффициент. И что в итоге останется?
— Но почему так получилось? — спросил Дан уныло. — Ведь у нас одна физиология.
— Ты спрашиваешь меня? Собственно, я, конечно, думал об этом. Возможно, дело в вашей религии. Я имею в виду вас, европейцев, и западную религию, до прочего у меня, естественно, руки не дошли. Религия раздавила все. Почему она культивировала столь странное отношение к лучшему из человеческих чувств или ощущений, понять трудно. По идее, оснований для этого нет, никто ведь не отрицал необходимость продолжения рода. Не знаю. С наскоку в таких сложных вещах не разберешься.
Он замолчал, вылил остаток коньяка себе в бокал, потом поставил пустую бутылку на пол и вытащил из-под стола еще одну, полную.
— Это уже напоминает мне Дернию, — сказал Дан. — Может, ты объяснишь мне?..
— Объясню, — сказал Маран с тяжким вздохом. — Куда я денусь? В общем, так. Это чертово кевзэ… Оно дает возможности для непередаваемых словами взлетов. Но! Обратная сторона, Дан. Как всегда. Видишь ли, это опасная штука. В кевзэ выделяют две ступени, они отличаются по степени владения собственным телом, арсеналу всяких приемов и, как ты говоришь, количеству и качеству. Это, наверно, понятно?
Дан кивнул.
— Собственно говоря, твоя терминология вполне подходит для характеристики разницы между ступенями. Низшая позволяет продвинуться как бы количественно. Ну возьми персонажи этих ваших фильмов, умножь их способности на два или на три, и ты сможешь приблизительно представить себе возможности человека, овладевшего низшей ступенью. Однако качественно нового на ее основе добиться нельзя. Но она и попроще, процентов семьдесят-восемьдесят мужчин в Бакнии ее освоили и практикуют. Какую-то часть ее, наиболее элементарную, знают практически все. А высшая посложнее. Но дает она гораздо больше. Но она и опасна. У вас, наверно, нет теории наслаждений?
— Что это такое?
— Именно то, что заключается в ее названии. Скажи мне, ты знаешь начатки биологии, вернее, не вообще биологии, у вас ведь это не одна наука, как у нас, а тех разделов, которые… По-моему, у вас это называется биохимией и физиологией. Ты имеешь о них понятие?
— Никакого, — сознался Дан. — Учил что-то в школе, но давно забыл, конечно.
— Тогда ты не поймешь… — Маран задумался.
— Ты хочешь сказать, что знаешь эти предметы?
— Немного.
— Маран! Ты собираешься удивлять меня до конца жизни или все-таки перестанешь когда-нибудь?
— Что тут удивительного, Дан? Ты же знаешь, что я человек любознательный.
— Любознательный!
— Ну да! Ладно. Не буду объяснять тебе, как и почему. В двух словах. Интенсивность чувств или ощущений, выбирай то слово, которое тебе больше нравится, не может возрастать до бесконечности. Существует какой-то предел. Грань. И если ее переступить, все может вывернуться наизнанку. Сам знаешь, как близко удовольствие соседствует с болью. Наслаждение может превратиться в боль, в отвращение, в безразличие. Это называется запредельным торможением. Человек может сломаться. Потерять способность что-то чувствовать. И не на один раз, а надолго, иногда навсегда. Понимаешь? Особенно в этом смысле опасно то, что называют пограничной зоной. Ясно, наверно? То, что на пределе, у самой грани. Правда, в отношении ощущений… ну я не могу объяснить, это неописуемо. Но есть риск переступить. А что касается предела, он у каждого свой. Это зависит…
— От второй индивидуальности?
— Видишь, ты уже кое-что знаешь. Да. Естественно, у женщин все не менее индивидуально, чем у мужчин. Есть такие, которым вообще очень мало нужно. Это ты тоже наверняка знаешь по земным женщинам. Большинству вполне достаточно того, что дает низшая ступень, может, потому и большая часть мужчин дальше не идет, останавливается на ней… Ну да большинство и есть большинство, что с него возьмешь! И, разумеется, есть женщины, которые способны добраться, так сказать, до самого верха. Но не сразу. Это требует времени. Чувствовать тоже надо учиться.
— Поэт сказал, что женщина созревает в тени мужчины. Он имел в виду это?
— Да. Очень точно, кстати. Но это процесс, а в каждый момент надо учитывать, что твоя партнерша может именно на данном этапе выдержать, и не переходить границу.
— А как ты узнаешь, на что способна женщина?
— Это элементарно. Когда изучишь систему, это придет само. Мне достаточно одного взгляда. Могу, например, тебе сказать, что твоя Ника относится к тем, кого можно раскрутить на всю катушку.
Дан внутренне сжался. Было в этой оценке что-то раздевающее.
— А Наи? — спросил он.
Он был уверен, что Маран не ответит. И его не покидало ощущение, что если тот промолчит, в их отношениях, в их дружбе может появиться трещина. Но Маран посмотрел на него, понял, в его глазах мелькнула легкая тревога, и он ответил без промедления.
— Извини, Дан, возможно, я был не слишком деликатен. Что касается Наи, я ведь говорил тебе, что сделал правильный выбор. Это значит, что она способна разделить со мной все, что я могу дать.
— И ты понял это с первого взгляда?
— Да, конечно. Помнишь то утро на станции, когда мы встретились в каюте шефа? Я ведь пришел гораздо раньше, мне не спалось, ему, наверно, тоже, он меня вызвал к себе, и мы обсудили все задолго до того, как ты проснулся. Проснулся, явился и все недоумевал, почему мы болтаем о посторонних вещах, а не о деле… И вот, когда мы с ним беседовали, открылась дверь в соседнюю комнату, Наи даже не вышла из нее, а лишь показалась на пороге и исчезла, была еще… в неглиже, как вы выражаетесь. И я сразу подумал: вот та женщина, с которой в один прекрасный день я мог бы забыть о всяком контроле. Что при моих возможностях — чрезвычайная редкость. Почти несбыточная мечта. Видишь ли, контроль это одна из важнейших составных частей кевзэ. Ты ведь понимаешь, чтобы не переступить грань и не причинить вреда, надо всегда себя контролировать. Отключиться можно только в одном случае: если у твоих и ее возможностей одинаковый предел. Собственно, это и есть краеугольный камень гармонии в сфере… если короче, ее называют второй сферой.
— Кажется, я начинаю потихоньку понимать. Ты сказал Поэту, что потерял контроль. А такие вещи часто случаются?
— Нет, Дан. Это поистине удивительно. Ты ведь знаешь меня немало лет, я всегда умел держать себя в руках. Во всех вопросах и тем более в этом, поскольку у меня еще и хорошая школа. А тут… Конечно, я слишком долго тянул. Правда, на то были причины. Вначале я вообще решил выкинуть эту блажь из головы и, можно сказать, выкинул. Там, на Торене. Я потому и так взбесился, потом, на Земле, когда ты стал звонить и всячески вытаскивать на свет божий то, что я считал похороненным.
— Считал, но на всякий случай, старался держаться от нее подальше, — усмехнулся Дан.
— Да. Но потом пришлось ехать к шефу. Не мог же я отказаться. И когда я волей-неволей оказался рядом с ней, я понял, что свалял дурака. Что от этого избавиться невозможно, что мне надо было позвонить ей в первый же день и привести все к логическому концу.
— Или началу, как говорит Ника.
— Пусть так. Но тогда уже было поздно. И я решил, что дождусь возвращения с Палевой. А что вышло с Палевой, сам знаешь.
— И ты остался там, несмотря на…
— А что я мог сделать, Дан? Бросить там несчастную Натали, эту запуганную, совершенно беспомощную девчонку, вернуться и явиться к Наи, понимая, что я — подо… — Дан понял, что он хотел произнести слово «подонок», но спохватился. — Извини, Дан. Я не хочу сказать… Я уверен, что просто первый сообразил, что надо делать.
— Да ладно, — сказал Дан. — Я давно привык к мысли, что вел себя самым жалким образом. Не смущайся.
— Представь себе, пока я сидел там один, мне было даже легче. Я попытался настроить себя на философский лад. Или фаталистский, не знаю… И потом, голова у меня все-таки была, в основном, занята историей с бомбой. И вдруг явились вы. И сразу двойное потрясение. Во-первых, пакт. Наверно, я так от этого устал, что с меня как будто свалилось все. Весь груз. Правда, не надолго, но на какое-то время я вообще перестал думать о Торене, о Бакнии, о прошлом, о настоящем… А во-вторых, я понял, что теперь-то мне ничто не помешает… И вся моя философия полетела к черту… Дан, ты просто вообразить не можешь, в какое состояние я впал. Я сам не мог бы вообразить… Если б мне кто-либо когда-нибудь прежде сказал, что я способен настолько потерять голову, я бы его высмеял. И чем ближе к Земле, тем хлеще. Я, конечно, старался взять себя в руки. Ведь я более-менее себе представлял, как обстоит дело. Я уже знал, каков уровень вашей второй культуры… Во всяком случае, в общих чертах…
— Вот как? — сказал Дан. — Значит, все-таки было с Индирой, да? Признавайся.
Он ожидал, что Маран, раз уж впал в откровенность, признает и это, но тот улыбнулся:
— Побойся бога, Дан, при чем тут Индира? Не забудь, в первый мой прилет на Землю мы провели чуть ли не две недели в горизонтальном положении, ты в постели с Никой, а я на диване с книгой. Ваша художественная литература описывает эту сторону жизни куда более физиологично, чем наши учебники по медицине.
Дан понял, что это «в постели с Никой» было маленькой местью за любопытство, но все-таки спросил еще:
— Как я понимаю, ты никогда не скажешь мне правду про Индиру?
— Никогда не скажу, — обещал Маран. — А зачем тебе это?
Дан и сам не знал, зачем.
— Просто, — сказал он. — Любопытство. Извини, я тебя отвлекаю от главного.
— Скорее, ты хочешь облегчить мне задачу, — вздохнул Маран. — Ладно. Словом, я знал, что можно, что пока нельзя, где надо остановиться. Все знал. Но в тот миг, когда я к ней притронулся, я отключился. Полностью. Настолько, что потом не мог вспомнить, что же, в сущности, было. Пару раз приходил в себя, понимал, что меня заносит, и надо прекратить, но… В общем, я удрал в минуту просветления, когда, ты знаешь. Оставил ее спящей и прилетел к вам. И тогда узнал, что у меня выпал из памяти день.
— А как это возможно?
— Видишь ли, такой остроты ощущения не могут длиться четыре дня подряд, ни один мозг этого не выдержит. И, как компенсация, возникают провалы, полусон-полуобморок. Чем сильнее ощущения, тем дольше и глубже провалы. Вот тогда я и осознал, что меня занесло очень далеко, неизмеримо дальше, чем следовало. К счастью, Поэт тоже сразу все понял… хотя я даже не заикнулся ни о чем, да и он… ты сам слышал, он в первый раз заговорил об этом только перед нашим отлетом… Понял и, как верный друг, взял на себя самую неблагодарную из миссий — мешать мне. Он не давал нам уединяться днем, звонил, когда мы пропадали надолго. Я держал этот чертов видеофон рядом, чтобы он всегда мог дозвониться, и… ругал его последними словами.
Дан смотрел на него изумленно, он сразу вспомнил ту неделю на море, они с Никой еще обсуждали между собой странное поведение Поэта, который вдруг принимался кидать в окно коттеджа, где жили Маран с Наи, камешки, отскакивавшие от небьющихся стекол с долгим, почти хрустальным звоном, они даже пытались объяснить это своего рода ревностью, что ли… Вот уж действительно, пальцем в небо!.. Он вдруг сам почувствовал ревность, не к Наи, а к Поэту, вряд ли он может и мечтать о таком уровне взаимопонимания, какое у Марана с Поэтом… Говорить об этом вслух он, конечно, не стал, а неуклюже спросил:
— Ты умеешь ругаться?
— Очень редко. И, естественно, не в тех выражениях, что вы тут… — Маран чуть усмехнулся. — Он терпел. Знал, что на самом деле я ему благодарен. В общем, он играл как бы роль внешнего тормоза, и я молча согласился с этим… раз уж внутренние у меня полетели. А теперь… Когда мы оказались одни, я сделал отчаянную попытку справиться с собой. И как будто мне это удалось. Пару дней назад мне уже казалось, что я восстановил контроль, и все налаживается. И вдруг сорвался. Полностью.
— То есть?
— Сегодня я проснулся и обнаружил, что я совершенно пустой. Совершенно. Я выложился весь — до последнего. Я был не в состоянии даже встать. Это могло означать только одно, и когда я постарался вспомнить, понял, что так и есть. До вчерашнего дня пограничный контроль я все же удерживал. А теперь полетел и он. До сих пор я позволял себе такое только с профессионалками.
— Кем? — спросил Дан растерянно.
— Ах да, тут у нас разночтения. У вас профессионалками называют тех, кто доставляет удовольствие мужчинам, так? А у нас это те, что ищут удовольствий для себя. Женщины с большими возможностями восприятия и опытом, который позволяет им не пострадать психически… И я обрушил эту бурю на бедную Наи. Я боялся посмотреть ей в лицо. Потом решился. Понял, что на этот раз обошлось. Подумал, что ладно, зато у меня есть теперь пара дней — обычно, Дан, после таких штук пару дней бываешь, как вареный. Энергетический кризис, так сказать. И что ты думаешь? Я решил немножко полежать и поразмыслить. И через каких-то полчаса вдруг понял, что я уже в норме. Черт знает что! Не понимаю, как это возможно. Откуда? После таких затрат… И главное, стоит мне только на нее взглянуть, и сразу туман в голове. Безумие. Еще несколько минут, и меня потащило бы на новый круг. А это просто катастрофа. И тогда я позвонил тебе… Что ты так на меня смотришь? Не понимаешь? Ну это было бы уже самое настоящее насилие.
— Тут какой-то парадокс, — возразил Дан. — Она ведь тебя любит.
— А что это меняет?
— Насилие это когда против желания. А любовь это, в первую очередь, желание. Непреходящее.
— Красиво выразился. Но непреходящее не значит постоянное. Бывают периоды, когда желание пропадает.
— Это когда же?
— Когда оно удовлетворено.
— Но это лишь мгновения!
— Тут ты ошибаешься. Судишь по земным меркам.
— Да?
— Да. У меня ощущение, что ты не понимаешь меня, Дан. Ты веришь мне на слово, поскольку знаешь, что я не бог весть какой лгун, но не понимаешь. Потому что не представляешь.
Дан промолчал.
— Как ты думаешь, где Наи? — спросил вдруг Маран.
— Где?
— Спит.
— А мы не разбудим ее?
Маран, не отвечая, наклонился и поднял с пола пустую бутылку.
— Они по-моему не бьются? — спросил он.
Удивленный Дан покачал головой.
Маран взвесил бутылку на руке, размахнулся и с силой запустил ее в противоположную стену, ту, за которой находилась вторая комната каюты. Переборка загудела, как гонг, неплотно притворенная дверь с грохотом захлопнулась, потом открылась настежь.
— Ты что, спятил? — возмутился Дан. — Разве так будят?
— Она не проснется, — сказал Маран, протягивая руку к пульту. В соседней комнате вспыхнул свет, но никакого движения, никакой реакции на шум и вспышку.
— Ну что, — спросил Маран, — дошло? — И ответил сам: — Все еще нет. Что ж, придется тебе кое-что показать.
Он встал и пошел в ту комнату.
— Показать? — пробормотал Дан с испугом.
Маран оглянулся на него и, несмотря на всю свою озабоченность, рассмеялся.
— Не то, что ты думаешь. Иди сюда.
— Но…
— Иди, иди. Какой из тебя ученик, если ты не можешь себе представить, чему собираешься учиться.
Дан неохотно выбрался из своего глубокого кресла.
Наи лежала на спине, вытянувшись и раскинув руки, легкое покрывало почти не скрывало очертаний ее тела, и Дан смущенно отвел глаза. Маран бросил взгляд на ее лицо, сказал:
— Смотри.
И ушел.
Дан осторожно приблизился к изголовью и заглянул в лицо Наи. И застыл. Он простоял долго, потом вернулся в первую комнату и сел напротив Марана, который успел разлить очередную порцию коньяка по бокалам и рассеянно вертел свой в руке. Увидев Дана, он взглянул на него вопросительно.
— Друг называется, — сказал Дан, хватая бокал. — Ты… Ты… — Он судорожно глотнул коньяк и выдавил: — Ты же знаешь, как я люблю Нику! Я бы пять лет жизни отдал, чтобы раз увидеть у нее такое лицо.
— Ну-ну, не нервничай, — сказал Маран успокаивающе, — не надо жизнь отдавать. Увидишь и так, я тебе обещаю.
Дан горько вздохнул.
— Почему ты мне раньше не говорил? Почему? Почему? Почему вы скрывали от нас это? Нечестно! Некрасиво! Почему ты, мой друг, скрывал это от меня?!
— Извини, Дан, — голос Марана звучал виновато. — Конечно, я должен был рассказать землянам. Но мне не хотелось колебать ваше наивное чувство превосходства. Дикари, не знающие, что такое демократия и межзвездные полеты. Каменный век…
— Неправда! Я никогда… Не знаю, как другие, другие, может, и… Не знаю! Но я никогда не испытывал по отношению к тебе никакого чувства превосходства, скорее наоборот. Ты несправедлив.
— Я знаю, Дан, — ответил Маран мягко. И лукаво добавил: — Не испытывал, но все время удивлялся этому сам, как же так, почему я не испытываю чувства превосходства по отношению к человеку из позапрошлого века. Разве нет?
Дан остолбенел.
— Откуда ты знаешь? Откуда ты все и всегда знаешь?!
Маран пожал плечами.
Дан посмотрел на него испытующе, подумал.
— Раз уж ты такой проницательный, — буркнул он, — ты должен знать и то, что подобные мысли посещали меня раньше. Давно. Не теперь.
Маран кивнул.
— Ладно, — сказал Дан со вздохом. — Забудем. — И поднял бокал.
Маран молча поднял свой в ответ.
— Ты хочешь, чтобы я был тут весь день?
— Ну… Видишь ли, пока она спит, я за себя не боюсь. Но когда она проснется и начнет опять меня заводить, я могу не выдержать. Понимаешь, тут есть некоторые… отягощающие обстоятельства, что ли. Наши женщины дают себя вести. Они не делают ни одного шага сами. А она рвется мне навстречу. И тянет дальше. Мне приходится останавливать не только себя, но и ее. И на это меня уже не хватает. С собой справиться не могу, куда уж…