Вот концерт в полку, в первом эшелоне 1-й гвардейской армии. Чтобы дать этот концерт, нам пришлось догонять бойцов полутора суток. Мы приезжали на их позиции через два часа после того, как они снялись и ушли вперед. А мы все ехали и ехали за ними, пока увидели огонь тех орудий, гул которых мы всегда только слышали то близко, то далеко. Наконец увидели и сами орудия и людей — прислугу орудийного расчета. Проехали еще дальше, пока нас не остановил патруль. Расспросив, как мы сюда попали, нам предложили повернуть машину обратно: тут концертов быть не может — для этого нужно ехать в тылы.
И мы поплелись обратно. Но оказалось, что тылы тут очень странные: не проехали мы и двух километров — стоп! Оказывается, уже приехали — тут тыл.
Сначала не верится: так же стоит огромной стеною лес, так же едем по лесной дороге, так же нет ни домов, ни палаток, носятся с воем снаряды над головой, земля дрожит, пушки стреляют… В чем же разница? Потом, присмотревшись, видим, что лес наполнен жизнью: везде повозки, лошади, костры. Через каждые десять деревьев — кухня. Бойцы, вернувшись с поля боя, обедают, везут сено, чистят лошадей, играют на гитаре, пилят дрова, лежат на траве, спят. И действительно начинаешь понимать, что здесь в эту минуту тыл, люди на отдыхе. Пусть гремят орудия, посылая снаряды через наши головы, война сейчас далеко — мы в тылу.
Идем с котелками за гороховым супом. Дождя нет, все прекрасно, у костра бойцы тихонько поют под гитару.
Готовимся к концерту, который проходит на огромной круглой поляне, среди леса. К аккомпанементу аккордеона присоединяется необъяснимый звук снарядов «катюши», которая расположилась неподалеку и небывалым фейерверком освещает уже темнеющее небо над нами.
Актеры — удивительные люди. Я давно пришла к этому заключению, а здесь снова и снова убеждаюсь в этом. Вы посмотрите. Вот мы едем уже пять часов. Накануне вернулись с концерта поздно ночью. Разбудили нас на рассвете, а выехали из-за неполадок с машиной поздно утром. Холодно! Хочется спать, хочется горячего чаю. Машина не то что капризничает, а просто издевается над нами. (Бензин, видите ли, не тот и что-то не засасывает. На этом основании она останавливается каждые 15 минут на полчаса.) Все ворчат, ехидно острят, подают советы шоферу (каждый — соответственно своему темпераменту). Возникает целый ряд бытовых осложнений: косой дождь заливает тех, кто сидит впереди, инструменты и чемоданы с костюмами — наказание нашей жизни — валятся на всех остальных, когда на перевалах машина лезет на отвесную гору или, переехав горную речку, взбирается на крутой берег. Все болит, затекли ноги, все кашляют, куксятся, хочется есть, и каждый заявляет, что уж, конечно, он работать никак не сможет ни при каких условиях. И вот еще час, и еще… И вдруг возле регулировщика стоят какие-то машины, и люди верхом машут руками, кричат. Это нас выехали встречать, чтобы мы не заблудились. А где-то там уже все собрались и ждут нас.
Наконец мы подъезжаем. Нас снимают с машин, окоченевших, скрюченных, и вводят в теплую комнату (это я рассказываю лучший вариант), и кормят горячим супом, и говорят ласковые слова. И вот вы посмотрите на актеров теперь: они всё забыли.
— Концерт? Конечно, будет!
— Нет, что вы, никто не устал, надо только одеться и загримироваться.
И все выгладят свежими, красивыми. Концерт начинается. И солисты оперы Межерауб, Соколова и Оганян, которые только что хвастались, у кого трахеит хуже, забыв обо всем, поют такими чистыми и свежими голосами, что зрители неистовствуют, слушая лучшие русские арии и требуя все новых и новых песен.
Балерина Наталья Спассовская так пленительно улыбается в задорном испанском танце, а Игорь Лентовский так пляшет лезгинку, что никто не поверит, что на его спине семь часов пролежал чей-то чемодан, а она сапогом натерла ногу (искусство обертывать ноги портянками дается не сразу). Конферансье В. Ренин с блеском ведет программу. Он смешит зал до слез, и никому в голову не придет, что этот человек, по его недавнему заявлению или, вернее, по самочувствию, должен пролежать в постели два месяца как минимум. Играя звучное и трогательное танго, солистка на аккордеоне Т. Зейтман так нежно прижимает к груди свой красивый инструмент, что не хочется вспоминать, как она проклинала его в машине, когда он все время наезжал ей на ноги. Меланхоличный пианист-виртуоз Н. Корольков, который не носит ни сапог, ни рукавиц, сохранил неизменным образ человека, который только что вышел из дома на Пушкинской и идет к своим друзьям на Чехова, в шляпе, в замшевых перчатках (сколько раз его приводили под конвоем, как подозрительную личность!) и галошах. (Боже, сколько раз мы с фонарями выуживали эти галоши из глубины карпатской грязи!) Согрев у печки свои белые руки, он садится к роялю и творит чудеса. (Это я рассказываю лучший вариант, ибо, как правило, в этих условиях рояля не было, концерт шел под аккордеон.)
Мало того что актер забывает усталость. Здесь, на фронте, им овладевает чувство огромного волнения, ответственности, гордости за то, что он силой своего искусства вызывает радость, заставляет улыбаться этих людей, чья жизнь так сурова.
В одной из корреспонденций Сергея Владимировича Михалкова я прочитала рассказ о том, как он, приехав на передовую, услышал горестный разговор солдат, что «чертовы фрицы вдребезги разбили Рину Зеленую». Оказалось, что во время очередного воздушного налета были разбиты пластинки.
На мою долю выпало это счастье — слышать смех, громкий, беззаботный, такой необычный в этой обстановке. Наивные, светлые строчки детских стихов Михалкова, Маршака несли с собою тепло, воспоминания о семье, и, может быть, каждый в эту минуту думал о своем ребенке, за нарушенное детство которого он мстит здесь врагу.
И снова прощание. И снова вперед, вперед! Сегодня ехать всего двенадцать километров. Это значит — верных пятьдесят. Особенно если сообщают о километрах летчики: они всегда считают по прямой.
И снова горы. И опять горы. Сколько же их еще впереди? Как мы жаждали вырваться наконец на равнину. Довольно Карпат!
Но вот наконец настал тот час, когда после долгих дней и ночей пути, перевалов, взорванных дорог, пробок, пропастей и обрывов Карпаты позади. Как мы все кричали от радости, когда увидели долину, залитую лунным светом, и помчались не вниз, не вверх, а прямо-прямо по ровной дороге, а горы отодвинулись и стали на горизонте просто как красивое дополнение к пейзажу.
И вот мы у летчиков: празднуем годовщину Октябрьской революции. И генерал Нанейшвили за завтраком угощает нас настоящим кавказским шашлыком. А подойдя к окну, мы видим, как, сидя рядами на длинных фурах, едут крестьяне, с красными флагами, детьми, зонтиками, с красными бантами на рукавах и лентами в гривах лошадей. Едут чинно в своих ярких, праздничных костюмах, в белых толстых куртках с карманами, вышитыми цветной шерстью, в пестрых свитерах, в красных, синих юбках, зеленых, розовых фартуках и разноцветных платочках. Они приветствуют нас, машут руками и бесконечной процессией едут на городскую площадь, на праздничный митинг, на первый митинг освобожденного города.
И вот работа закончена, мы собираемся обратно в Москву. За эти месяцы мы приобрели много друзей среди вас, дорогие воины! Не забывайте, ждите писем, отвечайте на них. Воспоминания об этих днях будут согревать нас и помогать в работе.
Капитан Волков! Вы помните, как везли нас на концерт, уверяя, что это всего пятнадцать минут езды, и как мы проехали 170 километров, как «форсировали» восемь речек, и, когда через три с половиной часа мы добрались в вашу часть и дали концерт, после этого мы «не вернулись на свою базу», так как вы заявили, что машин нет, то есть машина есть, но она не в порядке, а главное, нет фар, а без фар вы не можете нас отпустить по такой дороге ночью. А утром, после того как весь вечер мы оставались с вами за столом и поговорили обо всем и выпили за победу, выяснилось, что и машины, и фары в отличном порядке. И хоть тяжело было нам после бессонной ночи (в холодном штабе на полу, на соломе) мчаться обратно через реки и горы, но ведь мы знали, что не о себе вы думали, а о бойцах и командирах резерва, набирающих силы после ранений.
Милые друзья из истребительного противотанкового Краснознаменного ордена Суворова полка!
Мы не забудем, как вы обогрели нас, как выкупали в настоящей горячей ванне в докторском доме, где после концерта мы сидели у рояля и пели для вас столько, сколько вы хотели. Мы хорошо помним номер вашей полевой почты — 70461.
В том же сорок третьем году, когда мы (театр под руководством А. Райкина) были под Новороссийском, побывали мы еще у генерала Петрова Ивана Ефимовича, правда, всего несколько часов. И так получилось, что начали петь ему песни. Мы их певали иногда во время переездов или когда долго ждали чего-нибудь. Мы — актриса Рома Ромма (это псевдоним, он придуман мной), балерина Н. Мирзоянц и я. Иван Ефимович Петров — удивительный человек. Мало пришлось побыть с ним, но все годы помню его дорогие сердцу слова о нашей работе. Так немногие умеют сказать. А песни наши, простые, задушевные, он слушал, будто это концерт. Пели мы на три голоса:
Мы не забудем, как вы обогрели нас, как выкупали в настоящей горячей ванне в докторском доме, где после концерта мы сидели у рояля и пели для вас столько, сколько вы хотели. Мы хорошо помним номер вашей полевой почты — 70461.
В том же сорок третьем году, когда мы (театр под руководством А. Райкина) были под Новороссийском, побывали мы еще у генерала Петрова Ивана Ефимовича, правда, всего несколько часов. И так получилось, что начали петь ему песни. Мы их певали иногда во время переездов или когда долго ждали чего-нибудь. Мы — актриса Рома Ромма (это псевдоним, он придуман мной), балерина Н. Мирзоянц и я. Иван Ефимович Петров — удивительный человек. Мало пришлось побыть с ним, но все годы помню его дорогие сердцу слова о нашей работе. Так немногие умеют сказать. А песни наши, простые, задушевные, он слушал, будто это концерт. Пели мы на три голоса:
Течет речка по бере́жку,
Бе́режка не сносит.
Казак молодо́й, мо́лодый
Командира просит…
И еще:
Под ракитою зеленой
Русский раненый лежал,
Он к груди своей пронзенной
Крест свой медный прижимал.
Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный песок,
Над ним вился черный ворон,
Чуя лакомый кусок.
Ну, кто эту песню помнит, тот знает — там и мелодия, и слова на редкость хороши.
А когда мы уезжали из 18-й армии и Иван Ефимович прощался с нами, он так нас тепло благодарил, что мы поняли, как он был взволнован и всей встречей, и этими песнями.
Может быть, мы не сумеем удержать в памяти все места, даты, встречи, имена, рукопожатия, лица, но то, что уйдет из памяти, навсегда останется в сердце.
Гроза
Когда я была маленькой, я страшно боялась грозы. Раскаты грома и блеск молний наводили на меня ужас. Я плакала, готова была залезть под стол, под кровать, если рядом не было мамы или взрослых добрых людей, возле кого можно было спрятаться, сжаться в комок и зажмуриться. Мои ровесники только посмеялись бы надо мной: они во время грозы носились по двору и вопили от восторга.
Но удивительно, что с годами это не прошло. Даже находясь под крышей, у себя дома, я так же готова была во время сильной грозы спрятаться под диван и не находила себе места.
Много-много лет спустя, когда я была совершенно взрослая, пожилая актриса, мы приехали на гастроли в Сочи. Меня поместили в прекрасный номер гостиницы, окна и балкон которого выходили прямо на море. Вечером началась гроза. Гроза была настоящая, прямо показательная: море ревело, гром гремел, молнии сверкали, даже зажмурив глаза, я видела их блеск, и сразу — страшные удары грома, как канонада.
Я заперла балконную дверь, задернула занавеску, чтоб море не ворвалось в комнату.
Сижу одна, терплю. Всех нас, актеров, приехавших сегодня, разместили на разных этажах. Думаю: к кому бы пойти посидеть, пока гроза? Потом вышла в коридор — там тоже страшно. Уже поздно. Вдруг вижу — идет Яхонтов откуда-то. Я сразу окликнула его. Так глупо, даже объяснить трудно, что боюсь, не могу быть у себя в номере. Не успела я спросить Яхонтова, где он поместился, как он говорит в восторге:
— Как у вас здорово! Море бушует под самым балконом! А у меня окна выходят на ту сторону, почти и не слышно ничего.
Ну, тут я, разумеется, предложила ему немедленно поменяться номерами. Яхонтов, во-первых, удивился: такой номер с балконом, о котором все мечтают! А во-вторых, не поверил, что мы сейчас, ночью, будем переезжать. А в чем дело? Подумаешь — переезжать! Взять наши чемоданы да и перенести.
Слава богу, он все-таки согласился. И я, будто потерпевший кораблекрушение, перешла, вернее, вылезла из бушующего моря на твердую сушу. Даже молнии тут не так блистали.
Потом гроза прошла, и я спала спокойно. А утром схватила чемоданчик и побежала по коридорам в свой красивый номер, чтобы с балкона увидеть сияющее синее море, которое еще ворчит недовольно, но готово успокоиться совсем.
Яхонтова уже не было. Видно, ушел купаться или учить все бесконечные страницы и строчки, которые он читал со сцены, — Маяковского или Пушкина. А у меня на столе лежали его стихи:
Я поменялся шумом волн
С Риночкой Зеленой… — и т. д.
Я вернулась обратно в яхонтовский номер, который теперь стал моим и без балкона.
Потом, как и раньше, мы с В. Яхонтовым долгие годы были добрыми товарищами. Его выступления по радио (в концертах, где мы выступали вместе, из-за кулис слушать было почти невозможно) я слушала всегда внимательно, восторгаясь его тонким актерским мастерством. Как-то при встрече Яхонтов напомнил мне ту грозу, и мы оба посмеялись.
А потом было так. Прошло еще сто лет, и я в бригаде актеров была на 4-м Украинском фронте, в Карпатах. Побывали у пехотинцев, летчиков, артиллеристов, и вот мы у танкистов. Когда попали туда, сначала показалось, что мы здесь не нужны: так сурова и неприютна была обстановка. Но, побыв в полку три дня, слушая рассказы танкистов, наблюдая их жизнь, мы поняли, какая нежность к людям в этих мужественных сердцах. Здесь нет ни одной женщины. Да и не всякое мужское сердце выдержит все это, не дрогнув.
Была как раз годовщина полка, с боями пришедшего сюда от самого Сталинграда. Был бал на чердаке огромного здания (кордон на границе Польши и Чехословакии), отбитого три дня тому назад у немцев. Был концерт, как в Колонном зале, хотя на чердаке колонна была только одна — поддерживала кровлю. Было торжественно и весело, играл оркестр, и танкисты танцевали друг с другом до утра, нежно прижимая к себе кто усатого майора, а кто сержанта Сашу.
Командир полка Фома Игнатьевич, которого все с любовью зовут батькой, разглаживая седые усы, рассказывал нам о подвигах, совершаемых танкистами ежедневно. Звезды и ордена украшали их груди. Оркестр все играл и играл вальс, совсем как в Москве, и в такт попадали залпы наших батарей и глухие разрывы где-то далеко, у переднего края.
Спали мы в палатках. Хотя уже стояла осень, но холодно еще не было. Утром проснулась от страшного грохота. Как человек бывалый, сразу подумала: наступление продолжается, идет артподготовка. Выползаю из палатки на поле. Стоит часовой, немолодой солдат. Лицо перекошено — огромный флюс раздул щеку (потом я случайно выяснила про этого солдата, что у него были выбиты все зубы, остался один, и вот от этого одного — флюс).
Я поглядела вокруг, прислушиваясь к далекому грохоту. А солдат мне и говорит:
— Близко уже! Гроза подходит! Слышите, как гремит?
Гроза! Подумать только, какое счастье: это гроза гремит — не в переносном смысле, а просто идет настоящая божья гроза, сдеданная природой. Правильно! Это не блеск взрывов, это молнии издалека, настоящие. И сама туча уже поднимается, идет на нас, громыхая, молнии прорезают ее. Неужели на земле есть грозы? Какое счастье, как это прекрасно!
Я стояла в поле, ветер гнал тучу, волосы мои развевались, как грива у лошади. Я стояла еще и еще, пока не хлынул дождь. Я вбежала в палатку, промокшая почти до нитки, вытиралась полотенцем, словно после купания, и улыбалась, будто душу мне тоже вымыли.
С тех пор я люблю грозу. Где бы она ни застала меня, да будет благословенна природа.
Да будет проклята война и те, кто ее делает.
Мы едем, едем, едем…
Существовало совершенно самостоятельное учреждение — Гастрольбюро, со своим планом эстрадных концертов и гастрольных поездок по всему Советскому Союзу — от Мурманска до Дальнего Востока. В план Гастрольбюро включались все гастролеры с именами, не только от эстрады, но и от театров, от филармонии. Составленный план согласовывался с местными филармониями и утверждался Министерством на целый год. Таким образом, актер, которого распределили «между двумя столами», в это время, как выяснялось впоследствии, уже давно работал в Средней Азии, в Алма-Ате.
Все выезды — и далекие, и близкие — были нелегкими для актеров. Плохо было с гостиницами, жить приходилось в частных комнатах, иногда — в проходных, иногда — с клопами, спать — на ужасных колченогих кроватях. Как говорила одна актриса, ложась на такую койку: «Только бы не заснуть!»
Рестораны и столовые были даже хуже, чем сейчас. Например, я уж не говорю, что у меня от подобного питания обострялась язвенная болезнь, но было совершенно невозможно утром получить стакан чаю, если ты не возил с собой чайник и плитку (я не возила). Иногда чай бывал в вокзальном буфете, и я ехала туда. Потом там тоже стали предлагать по утрам только водку.
Я выходила из этого положения так. Садилась за столик в кафе или ресторане и просила официантку:
— Пожалуйста, мне стакан чаю и жалобную книгу.
Тетка-официантка таращила глаза и спрашивала: