Я, как спортсмен, как игрок команды, вышедшей на площадку, не могу оставить свое место, не могу выйти из игры. Наконец додумываю номер: беру запетую до дыр уличную песенку, которая звучит по всем закоулкам Москвы, и прошу В. Масса — он один из авторов программы — помочь мне с текстом. Я готовлю песенку, показываю ее совету, и меня включают в программу. А я и забыла уже, что умею петь: за все время в Театре Сатиры не пела ни разу! И я учу, разучиваю песенку.
И вот премьера. Я в костюме беспризорника — в кепчонке и брюках, снятых с соседского мальчишки, — стою на сцене… Сейчас только помню, что в песенке речь шла про активиста Сергея и его подругу Марусю, которая красила губки и носила «колени ниже юбки». Сергей старался преодолеть ее мещанские вкусы, но безуспешно. Это было злободневно, своевременно.
В финале я цыкала слюной, как уличные мальчишки, через всю сцену и, дробью стуча каблуками, уходила за кулисы. Все было на месте. Бисировала песенку каждый вечер. Что называется, номер попал в точку.
«Программа № 1» (авторы В. Типот, А. Арго, В. Масс, В. Катаев) открывалась торжественно-шутливым, сатирическим молебном. Первая фраза его:
«Господи, помоги благополучно начати
Театр при Доме печати!»
Конферанс вели два клоуна. Автором одного из номеров (сатира на приспособленца) был В. Катаев, пьеска называлась «Емельян Черноземный» (играл Б. Тенин).
А дальше шла одна программа за другой. В одной из них впервые Л. Миров стал конферировать вдвоем с партнером-учеником. Сегодня это никому не ново. Тогда эта режиссерская и авторская выдумка В. Типота была абсолютно неожиданной.
К летнему сезону готовилось обозрение «С комфортом по курортам». С ним театр отправился в гастроли по Украине.
Бывали и неудачи. Так, например, попытка осовременить Мольера вызвала ругань в прессе, хотя делал это Владимир Масс — мастер из мастеров. Заодно ругали Мольера.
Маленький зал театра Дома печати заполнялся всегда до отказа. Люди стояли и у стен, и за открытыми дверями. Здесь бывала вся литературная Москва: писатели, поэты, газетчики — и, конечно, все актеры. Театр пользовался симпатией. Единение зала и сцены было полным: содержание спектаклей — темы дня, острые вопросы литературы и театра. Подчас люди, о которых шел разговор на сцене, сидели тут же в зале.
Сегодня это зал Дома журналистов. Каждый раз, когда я попадаю туда (сижу в президиуме, чьи-то юбилеи, вечера журналов), у меня сжимается сердце — столько здесь было пережито и радостного, и тяжелого. И больше нет и не будет никогда той атмосферы, тех сумасшедших людей, которые, забыв все на свете, могли так работать и биться за свой театр.
«Баня»
Однажды нас, актеров, пригласили назавтра прийти в Дом печати днем. Сказали, что В. Маяковский будет читать писателям новую пьесу «Баня». И многие из нас пришли, и сидели в зале, и слушали его.
Он вышел, заполнив собою чуть не всю крохотную сцену, по которой мы все вместе свободно бегали каждый день (и еще оставалось место для декораций или оркестра). На сцене стол и стул. Владимир Владимирович снял пиджак, повесил его на спинку стула и, оставшись в своей знаменитой свежевымытой сорочке, подошел к столу, на котором стояли графин и стакан, вынул из кармана блеснувший белизной носовой платок, как у фокусника, развернувшийся в его руке, протер стакан и поглядел через него на свет. Из зала очень противный, жирный женский голос произнес громко:
— Носовым платком — так чище не будет!
— Смотря чьим, — спокойно и мгновенно ответил Маяковский, уже поставив стакан и пряча платок в карман.
Читал он удивительно. Успех был большой и ожиданный.
В. В. Маяковский смотрел спектакли нашего театра очень редко. В одной из программ был номер «Московские куплеты». Пели Б. Тенин, я и Л. Миров. Зал смеялся и аплодировал. Был там такой куплет:
Тротуар дрожит московский,
Шум и гром кругом идет.
То проходит Маяковский,
Себе памятник несет.
Однажды нам показалось, что Владимир Владимирович на это улыбнулся из кресла у самой двери в третьем ряду.
И вот как случилось потом.
В одиннадцать часов мы играли утренник — только концертные номера программы — в каком-то клубе.
Когда мы поднимались по ступенькам на сцену и Б. Тенин уже открыл дверь туда, кто-то схватил меня и Мирова за руки и успел в отчаянии громко шепнуть, почти крикнуть:
— Пусть Тенин не поет куплет о Маяковском! Ни в коем случае!
Но Тенин был уже на сцене и ничего не слышал. Мы с Львом Борисовичем вылетели на сцену. Уже шло музыкальное вступление. Мы быстро заняли свои места, начали петь куплеты и танцевать. И Б. Тенин тоже спел свой куплет о Маяковском.
А Маяковского уже не было в живых.
Мы узнали об этом, когда сошли со сцены. Какое горе! Как страшно! И тогда, и сегодня, и во веки веков! Было 14 апреля 1930 года.
Ужас обуял всех. Казалось, надо было бежать, что-то делать, кричать, звать на помощь. Казалось, все начнет рушиться: сейчас будут падать дома и деревья. Но все оставалось на месте. Даже светило солнце.
В старом моем дневнике записаны какие-то строки: «Как будто из жизни человечества вырвали силой что-то огромное, бесконечно нужное, важное для всех: и для друзей, и для врагов. А я кто? Никто. Я современник. И мне невыносимо страшно».
…Стояла огромная толпа на улице Воровского, где Союз писателей. Ворота закрыты. Дежурит милиция. Проходят люди по пропускам. Я стояла и ждала, не знаю чего. Потом кто-то взял меня за руку и повел по дороге мимо круглой клумбы к дому и по лестнице.
Я вошла в зал и стала плакать. Сначала у гроба, потом забилась в угол, там, где была маленькая сцена, и больше ничего не видела. Я плакала все время. Вместо того чтобы слушать, всех запомнить, запомнить все слова и как все было, я сидела лицом к стене и плакала страшно долго.
Потом все прощались и выходили на улицу. Садились в машины, ехали по всей Москве.
Я стояла в грузовике, держась за крышу кабины. Иногда, оглядываясь, видела бесконечную вереницу машин на мостовой и толпы людей на тротуарах. Видела это сквозь слезы. Казалось, что слез больше нет, а они все лились. И мне казалось, что плакать необходимо, что стыдно не плакать все время. И потом я удивилась, когда слезы перестали литься. Было стыдно, что они кончились: будто ты согласился с тем, что произошло, с тем, что так может быть. И примирился с этим.
За большим столом
«Темные» заседания (обсуждение тем будущего номера) в сатирических журналах всегда меня интересовали, и я обязательно приходила, когда меня приглашали. Был такой обычай звать на «темные» заседания близких журналу людей — актеров, писателей. В «Чудаке» собирались Д. Бедный, В. Ардов, А. Бухов (еще «сатириконец»), А. Арго, И. Ильф и Е. Петров, А. Гарри, Е. Зозуля, К. Ротов, Ю. Ганф, М. Черемных, Э. Кроткий, Б. Ефимов и мы вместе с ними.
За огромным столом сидят те, кто обязан бывать, кто бывает всегда и кто приходит иногда. Шум, разговоры, смех. Хотя заседание как будто уже началось, но Демьян Бедный дочитывает последние строчки новой частушки. Кто-то читает басню о ЦЕБРИЗе. Это было такое время, когда изобретателям приходилось долго обивать пороги ЦЕБРИЗа (Центральное бюро изобретений), чтобы устроить на службу людям свое изобретение. Нередко проходили месяцы, годы, пока дело могло тронуться с места. А басня была такая:
В ЦЕБРИЗ (конечно, это сон)
Явился Томас Эдисон.
И спрашивает Томас:
«Начальство здесь иль дома-с?»
Швейцар (конечно, это сон)
Воскликнул: «Томас Эдисон?!
Тот самый Томас Альвас?
Мне, — говорит он, — жаль вас.
Для нас, конечно, это честь —
У вас новинку приобресть.
Но вы представьте, Томас,
Сегодня — нет приема-с!»
Знаменитый «темач» Глушков показывает соседям список последних сочиненных им тем для рисунков. (Это был великий выдумщик, его темы всегда принимались и безошибочно попадали на страницы журнала.) Гул голосов все усиливается. Но вот редактор «Чудака» Михаил Кольцов вдруг бросает какую-нибудь реплику или же задает кому-то через стол самый невинный вопрос. Например: «Что это, у вас, кажется, новый костюм?» И все мгновенно реагируют, раздаются десятки ответов, новых вопросов, соображений, острот. Разговаривают о разном, уже давно забыли про костюм. Начинаются споры, ничего нельзя разобрать. Кольцов сидит молча и то ли слушает, то ли нет. Потом вдруг на чьей-то фразе он, постучав карандашом, говорит:
— Стоп! — И все постепенно стихает.
А он спрашивает кого-то:
— Вы что сейчас сказали?
Тот повторяет.
— Вот, — говорит Кольцов, обращаясь к рядом сидящему секретарю, — это запишите. Дайте разработать автору такому-то и художнику такому-то.
— Стоп! — И все постепенно стихает.
А он спрашивает кого-то:
— Вы что сейчас сказали?
Тот повторяет.
— Вот, — говорит Кольцов, обращаясь к рядом сидящему секретарю, — это запишите. Дайте разработать автору такому-то и художнику такому-то.
А за столом разговоры и шум опять нарастают до крика. И снова «Стоп!» главного редактора, поймавшего чье-то неожиданное предложение. Так он выуживает из этого шума тему за темой, рассказ за рассказом — все то, что необходимо для очередного номера, для сегодняшнего дня.
Когда в Москве проходил Международный шахматный турнир, переживаний, разговоров, острот и эпиграмм на эту тему было предостаточно. Вот две шутки:
Вера Менчик,
Бедный птенчик,
Потеряла раз ферзя.
А ферзя терять нельзя!
Сказал, по-моему, С. Кирсанов.
И вторая:
Дочь чеха Вера
Чуть-чуть не обыграла Чеховера.
Но Чеховер придумал тут разменчик,
И проиграла Вера Менчик.
Кто написал, не знаю, за точность текста не ручаюсь.
Позднее, после войны, обычай «темных» заседаний с приглашенными друзьями-сатириками продолжал жить в «Крокодиле». После войны состав присутствующих сильно поредел и изменился. Но каждый раз старые друзья, и новые тоже, встречались здесь радостно, рассказывали друг другу новости, сыпали остротами, передавали из уст в уста эпиграммы. Когда журналист М. Левидов написал пьесу, появилась эпиграмма — по-моему, В. Типота:
Левидов от ума большоу
Стал подражать Бернарду Шоу.
Но то, что хорошо у Шоу,
То у других нехорошоу.
Я припоминаю, как однажды меня пригласили на обсуждение готового материала очередного номера «Крокодила».
В комнате редактора уже много народу: Лагин, Весенин, Абрамов, Ленч, Ардов, который за эти короткие минуты уже успел наострить и рассказать много смешного. Это происходит после войны, когда только что отменили карточки. Входит художник Ганф — остроумнейший человек в Москве, блестящий карикатурист. Здоровается с кем-то, оглядывает присутствующих, видит Ардова и ласково спрашивает:
— Ну, что, по-моему, судя по довольному выражению лица Ардова, он уже успел всех охватить своим хамством?
Собравшихся приглашают в зал. Переговариваясь, они рассаживаются. Одним из первых читает начало своего нового рассказа Виктор Ардов. Там идут такие строки (привожу по памяти): «Как человек аккуратный, Николай Авдеевич достал из кармана картонную обложку, в которой носил хлебные карточки, и протянул их продавщице. Она внимательно посмотрела на него…» В это время в тишине раздается тихий, деликатный голос:
— Витенька, а ведь карточки позавчера отменили!
Кое-кто приглушенно фыркает. И опять слышится очень ехидный голос Ганфа:
— Витенька, а все-таки над рассказом смеются.
Вот так всегда остро и неожиданно создавались страницы сатирических журналов.
О юморе
В детстве, когда мне приходилось слышать, как взрослые разговаривали со своими друзьями (я имею в виду старшую сестру Мусю и брата Ивана), я быстро усваивала их шутки. Например, девочки-подруги, если одна из них или мальчик уступали место, передавали или подавали книгу, благодарили так:
— Тронута, двинута, перевернута, опрокинута!
Мне казалось это так смешно, и я старалась повторить это своим маленьким товарищам. Они не понимали, а я воображала, какая я взрослая — понимаю.
Если брат читал, а ему загораживали свет от лампы или окна, он говорил:
— Исчезни! Не всякая пустота прозрачна!
Меня это прямо приводило в восторг: как это придумано! Конечно, пустота должна быть прозрачна, например графин, а вот нет — я загораживаю ему свет! И я скорее исчезала, а Иван продолжал читать.
Но как-то раз так случилось с сестрой Мусей, и он повторил эту фразу. Я была довольна: сейчас она скорее отойдет. А Мария осталась на месте и вдруг произнесла:
— Не всякая острота удачна!
Как здорово! Так сумела ответить! Но Ваня поднял голову и сказал ей:
— Для такой пустоты хватит этой остроты!
Сестра замолчала, а я ликовала и радовалась, что Иван так прекрасно, смешно придумал ответить и победил. А потом я одна, сама себе, повторяла:
— Не всякая пустота прозрачна!
— Не всякая острота удачна!
— Для такой пустоты хватит этой остроты!
У нас в последние годы юмор стал модным. Появились даже специальные рубрики в журналах. «Чувству юмора» посвящены целые статьи, доклады. На каждом шагу можно услышать о чувстве юмора. Доходит до ужаса: продавщица, вешая огурцы, разговаривает со старым человеком очень грубо. Гражданин спрашивает:
— Почему вы так неуважительно разговариваете с покупателем?
Продавщица смело и независимо говорит ему:
— А в чем дело? Я ведь вас, кажется, не обзываю?! У вас нету чувства юмора.
Ну вот. У меня это чувство есть. И моя работа всю жизнь посвящена юмору. Часто и в жизни приходилось прибегать к нему, чтобы не заплакать. Всю нашу жизнь мы воспринимали юмор, не обсуждая, надо ли иметь чувство юмора. Просто оно было с нами постоянно. Были люди, чьи шутки и остроты повторялись, передавались, вызывая смех или улыбки. Бывал даже «гамбургский счет» — кто самый остроумный в этом году. Меня всегда восхищали не присяжные остроумцы, прославленные остряки, от которых ты слышишь заготовленные остроты целыми обоймами. Прельщало и удивляло тонкое понимание смешного, блеск неожиданных поворотов мысли. Это была атмосфера нашей жизни. Мы работали, дружили, ценили острое слово, смеялись друг над другом и зло и добродушно, не забывая высмеять себя в первую очередь, ну — во вторую. Чувство юмора было дано нам как зрение, слух, осязание.
Были Н. Эрдман, М. Вольпин, Ю. Ганф, Д. Гутман, В. Типот, И. Ильф, Е. Петров, Е. Шварц, В. Масс. Еще появился Никита Богословский, который был моложе всех нас, тоже молодых. Он обладал удивительной легкостью, быстротой реакции в разговоре. В него влюблялись все — мужчины и дамы. Даже А. Н. Тихонов, человек солидный, дружил с ним, вызывая нашу ревность (ревновали Тихонова). А потом остроумие стало его второй профессией, правда, именно тогда в остротах появилось некоторое количество брака. Притом Богословский всегда оставался прекрасным композитором-песенником. Для нашего театра им была написана прелестная маленькая опера «Усы». Других его опер я не знаю. Когда-то Сергей Эйзенштейн сказал:
— Если считать, что каждый человек похож на какого-нибудь зверя, то Богословский, по-моему, похож на горжетку.
Так все годы нашей жизни мы, те, кого я упомянула, и многие-многие другие шли рядом. Мы — совсем разные, но были все интересны друг другу. И юмор у каждого был какой-то особый, свой. У Виктора Ардова всегда были готовы целые серии острот. Вы не успевали сказать ни слова, а на вас сыпался град ударов, как у отличного боксера: удар, удар, хук справа — и вы в нокауте. При этом В. Ардов изучал природу смешного, коллекционировал юмор, знал наизусть страницы Ф. Горбунова, Н. Тэффи, А. Аверченко и всегда мог рассказать что-то, чего не знал никто. В этом отношении соперничать с ним мог только Иосиф Прут или Зиновий Паперный.
В. Типот любил играть словами. Его спрашивали про новую нашумевшую премьеру:
— Вы видели «Конец Криворыльска»?
— Что вы! — отвечал он. — Я еще даже начала не видел!
Однажды к Типоту приехала сестра из Ленинграда, ученая-литературовед. Типот устраивает ее ночевать у себя. Нади (жены) нет дома. Виктор Яковлевич неумело постилает постель, достает из комода наволочки и т. д. Лидия Яковлевна, человек скромный и застенчивый, говорит ему:
— Слушай, Виктор, ты брось возиться! Мне все равно, как спать. Я могу ночевать хоть на гвоздях.
Типот останавливается посреди комнаты с одеялом и подушкой в руках и говорит:
— Ну, милая моя, это ты брось! Где я тебе ночью гвоздей достану?!
В ресторане ЦДЛ В. Типот спрашивает официанта:
— Ну, что можно съесть повкуснее?
Официант предлагает:
— Есть судак в тесте, — раньше назывался судак-орли, но в борьбе с преклонением перед Западом все иностранные названия заменили русскими.
Типот задумчиво:
— Судак в тесте! Странно… У моего друга, я знаю, есть тесть в Судаке… Нет, не пойдет в тесте.
Дети
Кто-то сказал, что нужно жить долго: тогда до всего доживешь. Вот таким образом и я дожила до Международного года ребенка. Какая это радость для меня! Я выяснила, что не зря я всю свою творческую жизнь отдавала этой теме. Значит, это действительно было нужно!
Теперь хочу я немного рассказать об этих маленьких людях, о малышах, которые занимают в нашей жизни, надо сознаться, большое место. И в моем творчестве тоже.