Открываю аптечку. На верхней полке лезвия, крем для бритья, листерин, тиленол, крем после бритья, голубой мрамор, зубочистки, дезодорант. А на нижней – крем для рук, тампоны, микрофонный капсюль, дезодорант, губная помада, пузырек с мультивитаминами, противозачаточные таблетки. Помада темно-красного цвета.
Беру ее в руки. Мне немного не по себе. Интересно, как она выглядит, как ее зовут. Интересно, сколько они встречаются. Думаю, довольно долго. Ставлю помаду обратно и закрываю аптечку. Смотрю на свое бледное, растрепанное отражение в зеркале.
«Ладно, кто бы ты ни была, сейчас здесь я. Может быть, ты – прошлое Генри, но я – его будущее».
Улыбаюсь своему отражению. Оно улыбается в ответ. Надеваю махровый халат Генри, висящий на крючке на двери. Под ним вижу бледно-голубой шелковый халат. Надев его халат, почему-то чувствую себя лучше.
Возвращаюсь в комнату, Генри по-прежнему спит. Беру свои часы с подоконника: всего полседьмого. Но я слишком раздергана, чтобы уснуть. Иду в кухню за перегородкой поискать кофе. Все полки и плита завалены грудами тарелок, журналов и других печатных изданий. В раковине даже носок есть. Понимаю, что вчера вечером Генри просто все без разбора свалил сюда. Я всегда считала, что Генри ужасно аккуратный. Теперь-то ясно, что он один из тех, кто ужасно придирчив насчет внешности, но втайне неряшлив в остальных вещах. Кофе я нахожу в холодильнике, беру кофеварку и начинаю варить кофе. Ожидая, когда он закипит, просматриваю книги у Генри на полках.
Вот это тот Генри, которого я знаю. «Элегии, песни и сонеты» Донна, «Доктор Фауст» Кристофера Марло. «Голый завтрак», Энн Брэдстрит[10], Иммануил Кант. Барт, Фуко, Деррида. «Песни невинности и опыта» Блейка; «Винни Пух», «Аннотированная Алиса» Гарднера. Хайдеггер. Рильке. «Тристрам Шенди»[11], «Смерть и безумие в Висконсине»[12]. Аристотель. Епископ Беркли. Эндрю Марвелл. «Гипотермия, обморожение и другие холодные травмы».
Скрипит кровать, я подпрыгиваю. Генри сидит и смотрит на меня, прищурившись в утреннем свете. Он такой молодой, такой незнакомый… И он еще меня не знает. Мне вдруг становится страшно, что он меня забыл.
– Замерзла? – спрашивает он. – Ложись в постель, Клэр.
– Я кофе сделала, – предлагаю я.
– М-м-м, слышу запах. Но сначала подойди и поздоровайся.
Залезаю в его халате в постель. Его рука ныряет под халат и вдруг на секунду останавливается, и я вижу: он сообразил, что я была в ванной и видела следы присутствия его визави.
– Ты расстроилась? – спрашивает он. На секунду я не знаю, что сказать.
– Да. Я расстроилась. Я расстроилась.
Генри садится, и я сажусь тоже. Он поворачивает голову ко мне и смотрит в глаза.
– В любом случае, это уже почти в прошлом.
– Почти?
– Я как раз собирался порвать с ней. Просто сейчас не лучший момент. Или наоборот – удачный. Не знаю.
Он шарит по мне глазами, пытаясь найти там… что? Прощение? Он не виноват. Откуда ему было знать?
– Мы уже просто мучаем друг друга в последнее время…– Он начинает говорить все быстрее и быстрее, потом вдруг останавливается. – Тебе это интересно?
– Нет.
– Спасибо. – Генри трет руками лицо. – Прости. Я не знал, что ты придешь, а то бы убрался получше. Просто моя жизнь, ну… проходит не только тут.
Над ухом у Генри – след губной помады. Протягиваю руку и стираю. Он дотрагивается до моей руки и держит ее.
– Я не такой, да? Не такой, как ты ожидала? – настороженно спрашивает он.
– Да… ты более…
«Эгоистичный»,—думаю я, но вместо этого говорю:
– Ты моложе.
– Это хорошо или плохо? – спрашивает он, подумав.
– Это просто по-другому. – Я провожу руками по плечам Генри, по спине, разминаю мышцы, изучаю отметины. – А ты себя видел, когда тебе за сорок было?
– Да. Выгляжу я так, как будто меня долго били и пытали.
– Да. Но ты менее… то есть ты более… Ну, то есть ты меня знаешь, поэтому…
– Поэтому прямо сейчас я кажусь тебе неуклюжим.
Точнее не скажешь, но я в ответ качаю головой:
– Нет, просто я-то через все прошла, а ты… Я не привыкла видеть тебя, когда ты ничего не знаешь.
Генри очень серьезен:
– Извини. Но человека, которого ты знаешь, еще не существует. Оставайся со мной, и рано или поздно он обязательно появится. Это все, что я могу предложить.
– Это справедливо, – признаю я.– Но пока что…
Он поворачивается и пристально смотрит на меня:
– Пока – что?
– Я хочу…
– Ты хочешь?
Я краснею. Генри улыбается и аккуратно опускает меня на подушки.
– Ты знал.
– Я не знал, но кое-что я умею угадывать.
Позднее мы дремлем, укутанные теплом бледного октябрьского утра, лежим рядом, и Генри говорит что-то мне в затылок, но я не слышу его.
– Что?
– Я просто подумал: здесь, с тобой, очень спокойно. Мне просто очень хорошо лежать здесь и знать, что о будущем уже кто-то позаботился.
– Генри?
– М-м-м?
– Почему ты никогда о себе не рассказывал?
– Потому что так надо.
– В смысле?
– Обычно я не рассказываю о будущем, если только там не что-то страшное, угрожающее жизни, понимаешь? Я стараюсь жить обычной жизнью. Не люблю, когда в одном времени живет мое другое «я», поэтому стараюсь не натыкаться на самого себя без необходимости.
Какое-то время я обдумываю это.
– А я бы себе все рассказывала.
– Нет, это не так. От этого слишком много проблем.
– Я всегда старалась заставить тебя рассказывать мне что-нибудь. – Я переворачиваюсь на спину, а Генри подпирает голову рукой и смотрит на меня сверху вниз. Наши лица разделяют какие-то шесть дюймов. Это так странно: разговаривать с ним, как мы делали сотни раз, но его физическая близость сбивает меня с толку.
– И я тебе рассказывал? – спрашивает он.
– Иногда. Когда у тебя настроение было или когда приходилось.
– Например?
– Вот видишь, ты хочешь знать. А я не скажу.
– Так мне и надо, – смеется Генри. – Эй, я есть хочу. Пойдем завтракать.
На улице морозно. По Диарбон едут машины и велосипедисты, парочки прогуливаются по тротуару, и мы среди них, в свете утреннего солнца, идем, держась за руки, наконец-то вместе, и пусть все видят! Я чувствую легкий укол сожаления, как будто у меня отняли тайну, но потом приходит ощущение восторга: вот теперь все и начнется.
САМЫЙ ПЕРВЫЙ РАЗ
16 ИЮНЯ 1968 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕГЕНРИ: Первый раз было как в сказке. Разве я мог знать, что это означает? Был мой пятый день рождения, и мы пошли в Полевой музей естествознания. Кажется, раньше я в нем не бывал. Родители за несколько недель начали рассказывать мне о чудесах, которые там есть, о чучелах слонов в огромных комнатах, скелетах динозавров и диорамах с пещерными людьми. Мама только что вернулась из Сиднея и привезла мне огромную, потрясающего синего цвета бабочку Papilio ulusses, висевшую в рамке, набитой хлопком. Я подносил ее близко к глазам, так близко, что ничего, кроме этого синего цвета, не видел. Она наполняла меня чувством, которое позже я пытался заменить спиртным и наконец вновь обрел с Клэр – чувством единения, забвения, отсутствия мысли в лучшем смысле этого слова. Родители описывали, какое в музее множество коробок с бабочками, колибри, жуками. Я был так взволнован, что проснулся до рассвета.
Надел спортивные тапочки, взял свою Papilio ulusses и в одной пижаме пошел через задний двор, вниз по ступеням, к реке. Сел на причал и смотрел на восход. Мимо проплыло семейство уток, на другом берегу появился енот и некоторое время с любопытством меня разглядывал, прежде чем начал мыться и завтракать. Наверное, я заснул. Услышал, как меня зовет мама, и, осторожно, чтобы не уронить бабочку, побежал по скользким от росы ступенькам. Мама сердилась, что я один пошел на причал, но недолго, ведь это был мой день рождения, и вообще.
В тот вечер ни мама, ни отец не работали, поэтому одевались и собирались не спеша. Я был готов ехать гораздо раньше. Сидел на их кровати и делал вид, что читаю партитуру. Где-то в это время мои музыкальные родители обнаружили, что их единственный отпрыск лишен музыкального таланта. Я пытался, правда; но просто не мог услышать ничего из того, что слышали в музыкальном отрывке они. Мне нравилась музыка, но я не мог спеть и двух нот. И хотя я с четырех лет читал газеты, партитуры оставались для меня всего лишь забавными черными закорючками. Но родители продолжали надеяться, что у меня, возможно, есть скрытые музыкальные задатки, поэтому, когда я взял в руки партитуру, мама села рядом и решила помочь мне разобраться в ней. Потом мама начала петь, а я то и дело встревал, издавая ужасные завывания и щелкая пальцами; мы хихикали, она меня щекотала. Из ванной в одном полотенце вышел отец и присоединился к нам. Несколько восхитительных минут мы пели все вместе, отец взял меня на руки, и они танцевали, зажав меня между собой. Потом зазвонил телефон, и волшебство исчезло. Мама пошла ответить, а отец посадил меня на кровать и начал одеваться.
Наконец все были готовы. На маме было красное платье без рукавов и сандалии; она выкрасила ногти на руках и ногах в тон платью. Отец был великолепен – в синих брюках и белой рубашке с коротким рукавом, он создавал спокойный фон для цветового буйства в мамином наряде. Мы сели в машину. Как всегда, заднее сиденье было в моем полном распоряжении, поэтому я лег и смотрел на пролетающие за стеклом высокие здания, стоящие по Лейк-Шор-драйв.
– Поднимайся, Генри,– сказала мама. – Мы приехали.
Я сел и посмотрел на музей. До того момента мое детство прошло в поездках по европейским столицам, поэтому Полевой музей удовлетворил мое представление о «музее», но ничего особенного в этом каменном фасаде с куполом я не нашел. Было воскресенье, и припарковаться было трудно, но наконец мы нашли место и пошли вдоль озера, мимо лодок, статуй и других взволнованных детей. Прошли между тяжелых колонн и оказались в музее.
Музей меня очаровал.
Здесь вся природа была поймана, снабжена ярлыками, выстроена в логическом порядке, таком же бесконечном, как и сам порядок, устроенный Богом. Возможно, сам Господь, случайно перепутав листки с описанием собственных же творений, попросил бы персонал музея помочь Ему разобраться во всем этом. Для меня, пятилетнего, которого одна лишь бабочка привела в полный восторг, проходить по залам Полевого музея было все равно что идти через Эдем и видеть все происходившее там.
В тот день мы увидели так много бабочек, и правда – сотни и сотни коробок с бабочками, из Бразилии, с Мадагаскара, даже сестру моей синей бабочки из Южного полушария. Музей был темный, холодный и старый, и это обостряло ощущение застывшего времени; в этих стенах притаилось само время, сама смерть. Мы видели кристаллы и пум, выхухолей и мумии, ископаемых и вновь ископаемых. Пообедали на лужайке около музея и опять нырнули в царство птиц, аллигаторов и неандертальцев. Ближе к концу я так устал, что едва стоял на ногах, но я и подумать не мог о том, чтобы уйти. Появилась охрана и вежливо проводила нас к выходу; я пытался не расплакаться, но потом, конечно, заплакал, от огорчения и усталости. Отец взял меня на руки, и мы пошли к машине. Я заснул на заднем сиденье, и когда проснулся, мы были уже дома и было время ужинать.
Ужинали мы внизу, у мистера и миссис Ким. Они сдавали нам квартиру. Мистер Ким был сердитый, немногословный мужчина, которому я нравился, но говорил он мало, а миссис Ким (я называл ее Ким-ми) была моей подружкой, моей ненормальной корейской нянькой, обожавшей играть в карты. Большую часть времени, когда не спал, я проводил с Кимми. Мама готовила неважно, а Кимми могла с непередаваемым изяществом приготовить все, начиная с суфле и заканчивая би-бим-боп[13] В тот вечер, в честь моего дня рождения, она приготовила пиццу и шоколадный торт.
Мы ужинали. Все спели «С днем рождения», я задул свечи. Не помню, что я загадал тогда. Мне разрешили не ложиться спать дольше, чем обычно, потому что я был все еще так взволнован всем, что мы увидели, и потому что я поспал днем. Я сидел в пижаме на заднем крыльце с мамой, отцом, миссис и мистером Кимами, пил лимонад и смотрел на голубизну вечернего неба, слушал цикад и звуки телевизионной передачи из другой квартиры. Наконец папа сказал: «Генри, в постель». Я почистил зубы, помолился и пошел спать. Несмотря на жуткую усталость, сна не было ни в одном глазу. Отец мне почитал книгу, а потом, видя, что я по-прежнему не могу уснуть, мама выключила свет, оставила мою дверь открытой и пошла в гостиную. Мы договорились, что она будет играть мне, сколько я захочу, но слушать я должен не вставая с постели. Мама села за пианино, отец взял скрипку, и они пели и играли долго-долго. Колыбельные, романсы, ноктюрны, все то, что помогает угомонить ребенка, который не хочет заснуть. Потом мама зашла ко мне в комнату посмотреть, уснул ли я. Наверное, я казался маленьким и настороженным в своей кроватке, в пижаме с изображениями животных.
– Ну, малыш? Не уснул?
Я покачал головой.
– Мы с папой идем спать. Ты в порядке?
Я кивнул, и она обняла меня.
– Ты сегодня очень устал в музее, да?
– А завтра мы туда поедем?
– Не завтра, но скоро поедем, договорились?
– Да.
– Спокойной ночи. – Она оставила дверь открытой и выключила свет в зале.– Баю-бай, поскорее засыпай.
Я слышал тихие звуки, плеск, звук смываемой в туалете воды. Затем все стихло. Я выбрался из постели и встал на колени у окна. Видел свет в окнах соседнего дома, мимо проехала машина с включенным радио. Постоял так какое-то время, пытаясь уснуть, потом поднялся, и все изменилось.
2 ЯНВАРЯ 1988 ГОДА, СУББОТА,4:03 УТРА/ 16 ИЮНЯ, 1968 ГОДА,ВОСКРЕСЕНЬЕ, 10:46 ВЕЧЕРА (ГЕНРИ 24 И 5)ГЕНРИ: Сейчас 4:03 утра, на редкость холодное январское утро, и я только возвращаюсь домой. Был на танцах, хмель еще не выветрился, я жутко устал. Ковыряюсь с ключами в ярко освещенном холле и вдруг падаю на колени, голова кружится, меня тошнит, я оказываюсь в темноте, и меня рвет на кафельный пол. Поднимаю голову и вижу красную горящую надпись «ВЫХОД» и, когда глаза привыкают к темноте, вижу вокруг тигров, пещерных мужчин с длинными копьями, женщин в нарочито скромных шкурах и зверских собак. Сердце чуть не выскакивает из груди, и на секунду, которая длится вечность, в одурманенной алкоголем голове формируется мысль: «Черт, я попал в каменный век», но наконец понимаю, что надпись «ВЫХОД» с большей вероятностью относится к веку двадцатому. Встаю, меня трясет, иду к двери, под босыми ногами ледяные плитки, по всему телу бегают мурашки и волосы становятся дыбом. Вокруг полная тишина. Кондиционеры работают вовсю, и очень холодно. Дохожу до двери и заглядываю в соседнюю комнату. Она полна стеклянных коробок; белые фонари светят через высокие стекла, и я вижу тысячи жуков. Я в Полевом музее, слава богу. Стою неподвижно, глубоко дышу, пытаясь привести мысли в порядок. Какая-то мысль пробивается через задурманенное сознание, и я пытаюсь выцарапать ее. Я должен что-то сделать. Да. Мой пятый день рождения… кто-то там был, и этот кто-то – я, и мне надо что-то сделать… Мне нужна одежда. Да. Ну конечно же.
Пробегаю через царство насекомых, по длинному коридору, в конце которого лестница на второй этаж, вниз по западной лестнице на первый этаж, слава богу, там нет камер слежения. В лунном свете надо мной угрожающе нависают огромные слоны, и я машу им рукой, пробегая к магазинчику с сувенирами, находящемуся справа от главного входа. Я хочу найти что-нибудь подходящее. Вот оно: резной нож для бумаги, металлическая закладка для книг с эмблемой Полевого музея и две футболки с динозаврами. Замки на витринах просто смешные, я открываю их найденной у кассы булавкой для волос и беру то, что мне нужно. Отлично. Теперь обратно на лестницу, на третий этаж. Здесь располагается «чердак» Полевого музея: лаборатории и комнаты персонала. Прочитываю таблички с именами на дверях, но ни одно из них ничего мне не обещает; наконец останавливаюсь напротив первой попавшейся двери и просовываю закладку для книг, пытаюсь поддеть замок, и вот я внутри.
Этот офис принадлежит У. М. Уильямсону, и я понимаю, что этот парень ужасный неряха. В комнате не протолкнуться из-за бумаг, кофейных чашек и окурков, не помещающихся в пепельнице; на рабочем столе лежит частично собранный скелет змеи. Быстро исследую кладовку с одеждой и ничего не нахожу. Следующая комната принадлежит женщине, Дж. Ф. Беттли. В третьей комнате мне везет. Д. У. Фитч держит в кабинете костюм, аккуратно висящий на плечиках, и он, в общем, мне подходит, хотя рукава и штанины немного коротковаты, а лацканы широковаты. Под пиджаком на мне футболка с динозаврами. Ботинок нет, но выгляжу я прилично. У Фитча в ящике стола лежит запечатанная упаковка с печеньем «Орео», благослови его Господь. Забираю ее и ухожу, аккуратно закрыв за собой дверь.
Где я был, когда увидел себя? Зажмуриваю глаза, и на меня наваливается физическая усталость, я чувствую на себе ее сонные пальцы. Ноги подкашиваются, но тут я вспоминаю: силуэт человека, освещенный со спины, идет ко мне от главных дверей музея. Мне нужно вернуться в главный холл.
Дохожу туда, все тихо и неподвижно. Прохожу через середину холла, пытаясь точно припомнить, где я стоял, и сажусь около гардероба, слева от входа. В голове шумит, гудят кондиционеры, свистят проносящиеся по Лейк-Шор-драйв автомобили. Съедаю десять печений одно за другим, медленно пережевывая, аккуратно отделяя каждый слой, языком стаскивая с передних зубов начинку, заставляю шоколадные половинки таять во рту, чтобы растянуть вкус. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и сколько мне нужно ждать. Я уже почти протрезвел и сижу настороженный. Время проходит, ничего не меняется. И наконец я слышу тихий удар и вскрик. Тишина. Жду. Тихо встаю и крадусь в холл, медленно прохожу по освещенным кусочкам мраморного пола. Останавливаюсь в середине дверного проема и тихо зову: