— Месье Мартинес поручил нам принести вам эти документы.
Мистраль просит поставить коробки рядом с его рабочим столом.
Клара, понимающе глядя на это, задает вопрос, хотя заранее знает на него ответ:
— Вернешься поздно, да? Подозреваю, что ты сейчас примешься за чтение этой макулатуры.
— Не факт. Я, конечно, должен этим заняться, но мне несколько дней понадобится на то, чтобы изучить все эти материалы. Но скорее всего я вечером возьму с собой работу на дом и тогда смогу повидаться с нашими сорванцами. Я тебя провожу до проходной, потом тебе останется лишь спуститься вниз на два этажа — и увидишь выход.
Возвращаясь в свой кабинет, Мистраль останавливается у автомата с напитками, выбирает кофе без сахара. Он вяло ждет, наблюдая, как наполняется стаканчик: мысли его по-прежнему заняты Фокусником.
— Я вас искал, — раздается у него из-за спины.
Он оборачивается и видит Кальдрона с какой-то бумагой в руке.
— Я звонил приятелю Перрека, майору из отдела по делам несовершеннолетних. По его информации, Перрек со своей женой находится сейчас в Туке. У них там дом. Она занимается талассотерапией, а он бродит среди дюн. Мы пытались связаться с ним по мобильному, но абонент не отвечает. Его приятель сказал, что он часто не берет трубку. Если мы хотим с ним повидаться — нужно ехать туда. Сообщение я решил пока что не оставлять.
— Хорошо, едем.
Мистраль, подув на кофе, делает глоток, морщится и смотрит на Кальдрона:
— На самом деле, кофе не так чтобы очень. Но какой-никакой горячий напиток. Хотите?
— Да, спасибо. Все выражают по этому поводу свой скепсис, однако по три-четыре раза в день мы пересекаемся около этого кофейного аппарата.
Если бы Арно Лекюийе мог рассуждать спокойно, он бы охарактеризовал для себя этот день как наихудший с момента выхода из тюрьмы, породивший в нем лишь досаду, ярость и разочарование. А ведь так хорошо все начиналось. Мальчик — как раз из тех, о каких он мечтал. Легкая добыча: вокруг никого не было. Место — именно такое, какое он обычно подбирал. Откуда взялся этот клошар, зачем он пришел и все испортил? Погубленный день. Подсознательно, не смея самому себе признаваться, Лекюийе упрекает себя. Он слишком поспешил. Забыл об осторожности. Вел себя импульсивно. Он пытается найти себе оправдание. И не понимает, почему демоны заставили его действовать столь неосмотрительно. Хотя они ведь должны были как раз успокоить его. Но следует же понять, что он ждал этого мгновения более двенадцати лет. Лекюийе все вынес ради того, чтобы снова пережить подобное. Почти все его сны, пригрезившиеся ему на нарах — точнее, кошмары, — приводили его в подвалы с детьми. Однако его никогда не могли поймать — не смогут и на этот раз.
Во время обеденного перерыва он остается в своем фургончике, уединившись с сандвичем и бутылкой минералки, так как хочет как можно меньше контактировать с окружающими. Маленькому человеку хорошо в этом коконе, он чувствует себя защищенным от внешнего мира. Несомненно, скоро снова предстоит действовать. Для него это жизненно необходимо. Ощущаемая в животе своеобразная тяжесть, мешающая ему дышать и переваривать пищу, напоминает о недавней неудаче. Весь день Лекюийе приходилось притворяться любезным, отвечать на абсурдные вопросы клиентов о всяких протечках и прочей чепухе. Но поскольку он отделывался односложными фразами, его быстро оставляли в покое. Демоны больше не заговаривали с ним; после утренней катастрофы им не хотелось заявлять о себе.
Под конец дня Лекюийе отправляется к патрону, чтобы передать чеки и счета. В кабинете Луи Да Сильвы так жарко, что даже на стеклах скапливается испарина. Кругом царит невообразимый беспорядок. Среди настенных календарей и рекламы инструментов стоят два стула, заваленных каталогами, и стол с грудой бумаг на нем и венчающей все пепельницей, переполненной окурками. Да Сильва постоянно обещает как-нибудь в воскресенье прийти сюда вместе с сыном и привести все в порядок: на неделе у него нет времени.
Да Сильва-отец принимает Лекюийе, разбирая документы. При виде этого маленького человека он снова испытывает некоторую неловкость. Какое-то неясное беспокойство. Особенно его напрягает взгляд Лекюийе — или, точнее, отсутствие такового. Да Сильва видит, что его новый работник перестал носить солнечные очки. Зато теперь он ходит, немного опустив голову, а когда ему нужно посмотреть на Да Сильву, медленно поднимает глаза и взгляд его останавливается. Это более всего смущает Да Сильву.
Но какие-либо другие тревожащие признаки отсутствуют, и Да Сильва никак не может определить, в чем, собственно, состоит неладное. Разговаривая по телефону, он думает о чем-то своем. Когда звонит клиент, Луи Да Сильва включает громкую связь, проводит рукой по регистрационному журналу по диагонали, сверху вниз и справа налево, берет черный фломастер и старательно записывает адрес, причину вызова, а также время проведения работ и фамилию того, кто будет их проводить. Он находит, что это удобнее, чем писать, зажав телефон между ухом и шеей. Повесив трубку, он возвращается к разговору с Лекюийе.
— Скажи-ка, Арно, почему ты в одной рубашке: ведь на улице холодно. Где твоя куртка? Ну, та, бежевая, уже довольно поношенная, в какой ты все время ходишь.
Перед глазами Лекюийе снова проходит сцена с клошаром в подвале, и он пытается усмирить нахлынувшие эмоции, пока они не захлестнули его с головой.
— Я зацепился за гвоздь, когда ездил к клиенту, она порвалась.
Да Сильва идет к шкафу и, порывшись там, достает длинную темно-синюю куртку из плотной ткани.
— Вот примерь. Мне кажется, она тебе слегка великовата, но если надеть под нее свитер — будет в самый раз.
Лекюийе облачается в куртку, застегивает ее, поднимает воротник, сует руки в карманы и бормочет слова благодарности, смотря при этом на Да Сильву снизу вверх своим неподвижным взглядом. Поведение Лекюийе производит на старого водопроводчика все такое же странное впечатление. «Маленький человек, почти тщедушный — и, однако же, я его боюсь, — размышляет он, оглядывая Лекюийе в новом наряде. — Есть о чем подумать, есть о чем подумать… да нет, ничего», — заключает он, но вслух ничего не высказывает.
И продолжает с наигранной радостью в голосе:
— Ну вот, теперь тебе есть что носить до весны. В феврале и в марте в Париже частенько бывают холода, а эта куртка защитит тебя от них. Я уже и не помню, кому она принадлежала раньше. Ладно, вот твой список вызовов на завтра. Начинаешь работать в десять тридцать. Кажется, в девять ты идешь к своему доктору, верно?
— Да, так и есть.
Лекюийе отмечает про себя, что Да Сильва предпочитает говорить «твой доктор» вместо «твой психиатр».
Оказавшись на улице, Лекюийе идет медленно, словно размышляет о чем-то. Ему вполне комфортно в новой куртке. Поднятый воротник закрывает шею, а карманы достаточно глубоки, чтобы положить туда карты, монеты и разные вещички, помогающие ему заманивать детей. Внезапно ему становится совершенно ясно: «Водопроводчик мне не доверяет, нужно быть крайне осторожным».
Восемь часов вечера. До своего квартала он добирается только в сумерках. Унылое серое небо без облаков, целый день висевшее над городом, и холодный ветер не располагали парижан к прогулкам. Бют-о-Кай, сохранивший своеобразный пасторальный дух предместий, — это густонаселенный квартал тринадцатого округа, и мест для парковки тут довольно мало. Лекюийе едет медленно. Он помнит, что нельзя обращать на себя внимания или бросать машину где попало — например на пешеходном переходе, — даже несмотря на то что ночью вероятность попасть на штрафстоянку мала. Покружив по улицам, он наконец отыскивает место на бульваре Бланки, в нескольких сотнях метров от своего дома. Покупает пиццу. После ужина он закроется в палатке со своей коллекцией. Лекюийе входит в подъезд ветхого здания и поднимается к себе на второй этаж. Каждый раз, подходя к дверям квартиры, он ощущает как бы покалывание в сердце, некое беспокойство и тревогу. В тот момент, когда он намеревается вставить ключ в замок, до него доносится разговор на площадке верхнего этажа.
Говорят, судя по тембру голоса, две пожилые женщины. Он прислушивается. Они жалуются друг другу на тошнотворные запахи: если так будет продолжаться дальше, они вызовут санинспекторов. Лекюийе застывает на месте с широко раскрытым от удивления ртом и вытаращенными глазами.
— Мое мнение — что этот запах идет со второго этажа, ну, знаете, я имею в виду того месье, сидевшего в тюрьме. Но я, конечно, ни малейшего желания не испытываю идти к нему и звонить в дверь.
— Я тоже, — поддакивает вторая.
Две женщины расходятся, Лекюийе слышит, как хлопают двери.
Паника. Маленький человек входит в свою квартиру. «Черт возьми, так ты скоро попадешься!» Можно было бы, конечно, пренебречь этими запахами, но ведь они могут привлечь к нему внимание. Он заглядывает на кухню, то есть в помещение, считающееся таковым. Глядя на свалку мусора, быстро подсчитывает, что мусора здесь мешков на тридцать. Если выносить по паре, придется сделать пятнадцать ходок к контейнерам — на это потребуется около часа. Он снимает куртку и принимается за мешки.
Паника. Маленький человек входит в свою квартиру. «Черт возьми, так ты скоро попадешься!» Можно было бы, конечно, пренебречь этими запахами, но ведь они могут привлечь к нему внимание. Он заглядывает на кухню, то есть в помещение, считающееся таковым. Глядя на свалку мусора, быстро подсчитывает, что мусора здесь мешков на тридцать. Если выносить по паре, придется сделать пятнадцать ходок к контейнерам — на это потребуется около часа. Он снимает куртку и принимается за мешки.
Не прошло и часа, как кухня пустеет, остается лишь стойкий запах; Чтобы он быстрее выветрился, Лекюийе открывает окно. В квартире воцаряется ледяной холод. Маленький человек не зажигает свет — только телевизор, работающий нон-стоп, сутками напролет, распространяет по комнате бледное мерцание. Лекюийе замерз, он надевает куртку, поднимает воротник и, устроившись в кресле, в котором прежде обычно сидела его мать, поглощает свою холодную пиццу, завороженно уставившись в телевизор. Там показывают какой-то фильм. Если бы его спросили, что за фильм и о чем там идет речь, он бы затруднился ответить. Около часу ночи он наконец встает с кресла, закрывает окна, снимает куртку, отправляется в свою спальню, берет коллекцию и залезает в палатку. Он с трудом там помещается, но это единственное место, где ему хорошо. Маленький человек осторожно открывает коллекцию, страницы, изготовленные после убийства тех шестерых мальчиков. И вспоминает о двух других. Тогда ему пришлось прервать начатое — совсем как сегодня утром.
Ласково, еле слышно он бормочет;
— Это ведь не повторится, правда, мой маленький Арно?
Маленький человек включает надетый на голову фонарь, что позволяет ему соблюдать одновременно три условия; комната остается во мраке, в палатке светло, а руки его свободны. Он с вожделением рассматривает страницы, а правой рукой тихонечко поглаживает правые страницы, чтобы ощутить их неровности. Эти прикосновения уносят его в далекое прошлое, вызывают сильную дрожь. Лекюийе, закрыв глаза, вновь переживает каждое мгновение, проведенное с жертвами. Он помнит всех детей. Имена он узнавал уже после того, как все свершалось, и спешил записать их вверху на правой странице — странице эмоций.
Лекюийе, находясь в состоянии, близком к трансу, слышит голоса детей: «Дядя, как ты делаешь этот фокус? Дядя, куда ты меня ведешь? Дядя, мама не разрешает мне ходить с чужими. Я боюсь, отпусти меня. Отпусти мою шею, мне больно».
Лекюийе, чувствуя, как желание его растет, спокойно закрывает свою коллекцию, несмотря на дрожь во всем теле. На сей раз ему никто не помешает. Он знает, как действовать. Полиция никогда его не арестует. Он уже убил шесть мальчиков — а флики ничего не нашли. Если бы они проведали о его предыдущих преступлениях, то знали бы, где его искать. Лекюийе слишком разволновался, чтобы лечь в постель и заснуть. Он берет в руки колоду карт, усаживается за стол в гостиной и, закрыв глаза, играет с этими пятьюдесятью двумя картами, развлекаясь тем, что быстро-быстро их тасует. Не открывая глаз, он раскладывает карты на столе веером, а потом одним щелчком переворачивает их все вместе. Наконец, раззадорившись, Лекюийе открывает глаза. Сначала он сосредоточенно мешает карты, затем сдает их невидимым игрокам. Он знает, какие именно карты кому попадают. Нет никого проворнее его в шулерстве. Однако эта ловкость в тюрьме чуть не стоила ему жизни. Заключенные предложили ему сыграть партию в покер, желая заполучить его сбережения. Будучи по природе осторожным, Лекюийе воздерживался от какого-либо рода красивых жестов при раздаче карт и во взятках. Только выигрывал он почти все время, так как, будучи удивительно талантливым шулером, знал, какие у противников карты, не глядя в них. В конце концов он получил сбережения троих игроков. Тогда один из них встал и достал из ботинка лезвие ножа — короткое, но устрашающе заточенное. И сказал ему просто:
— Мы продолжим играть, но ты все спустишь, иначе я тебя выпотрошу, как кролика.
Лекюийе ничего не ответил, просто встал из-за стола, оставив свой выигрыш, и поклялся никогда больше не играть в карты в тюрьме. Нередко по ночам, прежде чем заснуть, он представлял себе, как играет в покер и всех обирает, ничем не рискуя.
Но теперь, на свободе, расклад поменялся. Карты у него в руках, и он сам их всем сдает. Включая полицию. Лежа на постели, одетый, приняв позу зародыша и зажав руки между коленями, он смутно чувствует, как в нем растет особого рода могущество. Глаза его широко открыты и неподвижно смотрят в темноту. Он вспоминает разговоры, слышанные им в тюрьме. Он многому научился от заключенных, хотя почти никогда ни с кем не разговаривал за все время отбывания срока. Он только слушал. И фиксировал услышанное в своей уникальной памяти. Один день отложился в его голове особо. С тех пор прошло два или три года. Время для него решительно ничего не значит.
Это случилось во время прогулки. Лекюийе обычно делал два или три круга по двору, стараясь избегать собравшихся в группы других заключенных, чтобы ни с кем не разговаривать. Эта тактика приносила свои плоды. Поскольку он годами вел себя как молчаливый невидимка, остальные арестанты привыкли не обращать на него внимания. А Лекюийе наблюдал и слушал. Он видел, как арестанты обменивались сим-картами для мобильников, ножами, маленькими пакетиками с наркотиками и прочими вещами, очень нужными и высоко ценимыми в тюрьмах. Он мог бы сказать, чем некоторые из них намеревались заняться, выйдя на свободу, то есть какой банк подвергнется нападению, какой ювелирный магазин будет ограблен или где в таком-то городе осуществится сделка по продаже наркотиков. Но все это ему было совершенно безразлично и его не касалось. Он знал, как вести себя, чтобы надзиратели не обращали на него внимания. Ему уже удалось грохнуть двоих в тюрьме, и его не поймали, а теперь вот выслеживал третьего. Выжидал удобный момент. Важен лишь результат. Лекюийе сделал свои два круга по двору и сел на солнышке, прислонившись спиной к стене. Серый на фоне серого камня. Мысли его были полностью поглощены тем, чем он занимался до того, как оказался в тюрьме, и что намеревался предпринять, выйдя из нее. В душе его все кипело. Это единственное, что поддерживало в нем жизнь. Тут к нему подошли трое — точнее, к той стене, у которой он находился. Он сидел, обхватив колени руками, опустив голову. Издали можно было подумать, что это куча одежды валяется у стены. Лекюийе понадобилось меньше секунды, чтобы понять, кто эти трое. Им было лет по двадцать, родились они в проблемных пригородах Парижа и проявляли склонность к агрессии и дракам. Он не шелохнулся.
Они расположились в двух или трех метрах от маленького человека и некоторое время молчали. Один из них дернул головой в сторону Лекюийе, указывая на него подбородком, второй знаком объяснил остальным: мол, это чокнутый, — покрутив пальцем у виска. Трое молодых людей закурили сигареты и начали беседу, судя по всему, начатую еще до того, как они подошли к нему. Один из них явно пользовался у прочих особым авторитетом. Лекюийе знал, что заключенные называют этого парня Авторитет. И он действительно играл свою роль, так или иначе контролируя остальных. Лекюийе рефлекторно навострил уши, внимая их разговору. «Все, что они скажут, надо взять на заметку». И вот теперь настало время вспомнить этот разговор, отпечатавшийся у него в памяти.
— Нужно стать невидимкой, приятель, — поучал Авторитет. — Чем меньше ты говоришь — тем лучше. Натворишь что-нибудь — не беги, иди спокойно. Люди обращают внимание на тех, кто ведет себя не так, как они. Если ты будешь идти спокойно, когда вокруг сумятица и все орут, никто тебя не заметит. Убийца никогда не бежит. Никогда никому не смотри прямо в глаза, особенно когда только что вышел из здания, ограбленного тобой: люди навсегда запомнят того, кто на них пристально поглядел, а ведь в твоих глазах отражается напряжение, обычно присущее тем, кто натворил что-то. Понимаешь? Не одевайся слишком заметно или вызывающе шикарно, иначе тебя засекут. Флики всегда хватают тех, кто слишком бросается в глаза. Если ты не оставишь следов, отпечатков, своих волос на месте преступления — ничего такого, по чему можно будет определить ДНК, — никто тебя не вычислит. Никогда.
Авторитет умолк, оценивая эффект, произведенный его словами на почтительно внимающую ему аудиторию.
— Ну хорошо. Но ведь ребята все это знают, но флики их все равно ловят.
Видимо, у одного из слушателей все-таки возникли сомнения.
— Верно, но так ты все же сводишь риск к минимуму. То же относится и к той ситуации, когда ты сидишь в своей машине, — продолжает Авторитет. Вести тачку надо спокойненько, ремень пристегнуть, не забывать включать поворотники, соблюдать скоростной режим, правила дорожного движения. Будь образцовым водилой, никогда не разговаривай по телефону за рулем. Пусть твоя таратайка будет самой обычной, как у всех. Послушно клади бабло в кассовые аппараты при парковках. Не заезжай на подземные стоянки, потому что там есть камеры слежения. А это решительно ничего хорошего не сулит. Если соблюдать эти правила, ты никогда не спалишься. Понимаешь? Никогда.