Машенька ненадолго исчезла – а явилась уже в костюме аглицкого матроса (один из многочисленных подарков, собранных ее супругом во время кругосветных странствий). Вместе с нею в гостиную впорхнули сестры, Елена и Ольга, также успевшие наспех принарядиться в подобие карнавальных костюмов.
Принесли гитару. За нее взялся Лагранж. Потом его сменил Николай, не менее искусный музыкант. Он заиграл «Барыню», а немолодой Л-ской, раскрасневшийся от вина и общества пятерых прехорошеньких юных дев в возрасте от двадцати пяти (Елена) до шестнадцати (Соня), пустился в пляс сам и принялся приглашать барышень и Марью Николаевну.
Веселье вспыхнуло пуще прежнего. Полковник Л-ской совершал уморительные прыжки. Лагранж представлял величавого венецианского дожа, пригласив на менуэт самую старшую из барышень, Елену. Лицо последней сияло от удовольствия. «Гусар» и «татарчонок» (Соня с Натальей) стали танцевать вальс, да запутались в шальварах и едва не грохнулись, вызвав всеобщий взрыв хохота, прежде всего своего собственного.
Затем принесли ножницы, веревочку, колечко, и молодежь принялась играть. Дух веселья и карнавала разлился по гостиной. Даже слуги, переменявшие блюда, задерживались в дверях и с улыбкой, отчасти снисходительной, наблюдали за господами.
И только отставной адмирал сидел в одиночестве за столом над своим бокалом. Он наблюдал за танцующей, играющей молодежью – и по лицу его была разлита зависть к чужой безмятежной юности и грусть по почти минувшей жизни… Впрочем, светлая печаль его была все ж таки отчасти приправлена ревностью. Своими дальнозоркими глазами, со стариковской проницательностью, он безошибочно подмечал, кто чем занят в гостиной, кто с кем говорит и какие на кого взоры бросает.
Слава богу, его Машенька казалась абсолютно холодной и к Лагранжу, и, самое главное, к Николаю. Она, конечно, была приветлива с ними обоими и даже кокетлива, как требовал того карнавал, – но в меру, как со старыми добрыми друзьями. «Да! Там если и было что – давно поросло быльем!» – уверился адмирал, утишая собственную ревность.
Тем паче учитель, к примеру, не выказывал к его юной супруге никакого интереса. Он оказывал явные знаки внимания ее старшим сестрам, Елене и Ольге, – причем, с французской галантностью, сразу обеим. Графу даже пришла было мысль, что одна из сестер может составить Лагранжу партию. Конечно, брак с французом-учителем станет явным мезальянсом, но, что называется, за неимением гербовой… А он ведь собирается дать за сестер жены (Машенька упросила) хоть небольшое, но приданое. При экономном хозяйствовании на скромное существование Лагранжу с супругой хватит… Нет, нет! Замужество с учителем-иностранцем – вещь невозможная, оборвал свои размышления граф. Что скажут и о нем самом, и о его супруге в обществе? Только одно: так спешили сбыть с рук засидевшуюся девицу, что отдали ее первому встречному, человеку без роду, без племени, без состояния! Нет, решительно сказал себе Павел Иванович, о браке с Лагранжем нечего и думать.
В то время Николай, его сестры – Соня и Наталья, а также милая Машенька и кривоногий гусар составили другой кружок. В нем беспрерывно раздавались взрывы хохота, причем царил среди молодежи бравый полковник – в сущности, ненамного их старше. Павел Иванович снова с удовольствием отметил, что его юная супруга не выказывает ни смущения, ни волнения, находясь рядом с предметом своей девичьей страсти. Да, она поглядывала на Николая и смеялась его шуткам, но гораздо большее внимание уделяла гусару Л-скому. Вдруг заметив, что граф сидит в одиночестве, Машенька совершила то, что наполнило его душу тихой радостью. Она подбежала к нему и, низко склонившись над ухом, прошептала: «А ты знаешь, я ведь люблю тебя, мой Пашенька…»
И эти сладкие слова, обращенные к нему, стали последними, которые слышал адмирал в своей жизни… Он еще переживал это короткое объяснение в любви – любви спокойной, зрелой, уверенной; еще радовался тому короткому признанию, которое не променял бы на все вздохи страсти и горячечные клятвы… Как бы желая полнее прочувствовать объяснение, граф отпил из своего стакана… И вдруг схватился за горло, захрипел, а потом и повалился без чувств прямо на навощенный паркет…
Произошло всеобщее замешательство, которое сменилось судорожным движением всех присутствующих. К лежавшему на полу графу бросилась Машенька. Она рухнула на колени и приподняла голову супруга, обхватив ее руками. «Пашенька! Пашенька!» – шептала она, однако старый адмирал оставался без чувств. Лишь хрип доносился из его горла, а на губах запузырилась пена.
– Пустите, Марья Николаевна. – Лагранж решительно отстранил графиню и сам склонился над умирающим. Судорога прошла по телу графа. Голова его со стуком ударилась о пол. Пена на губах выступила еще обильней, сменилась рвотой – а через секунду Павел Иванович перестал дышать.
– Он умер, господа, – молвил учитель, распрямляясь.
Крик «Не-ет!» раздался в гостиной. То кричала Машенька. Она снова пала перед супругом на колени, обливаясь слезами.
В дверях показалась перепуганная дворня. Общество в волнении и растерянности сгрудилось поодаль распростертого на полу тела графа и плачущей рядом с ним графини. И тут Лагранж тихо проговорил – по-французски, чтобы не поняли слуги:
– Знаете, что, господа? Граф – отравлен.
Прошло три месяца. 21 марта 1840 года.Из письма Пьера Лагранжа, домашнего учителя
семьи К-ных, своему другу и коллеге в Москву
(писано по-французски):
…невзирая на то, что все ryajenye, присутствовавшие в тот момент в гостиной, не сомневались, что бедный граф стал жертвой отравления, нами решено было сохранить сей факт в тайне, дабы не бросать тень на почтенные семейства, представители коих оказались замешаны в столь отвратительные обстоятельства. Домашний врач К-ных, ничтожный пьяница, констатировал смерть О-ского от апоплексического удара. Разумеется, никакого вскрытия и исследования мертвого тела не проводилось. Старый адмирал был отпет в домовой церкви и похоронен на Никольском кладбище. Прекрасная юная вдова соблюла на тризне все правила приличия: была бледна и непрерывно плакала. Ее сердечный друг гусар Николя, обоюдная страсть которого с графиней ни для кого не являлась тайной, благоразумно держался от нее на приличном расстоянии и лишь изредка бросал на свою Мари пламенные взоры.
Вскоре огласили завещание графа. Как и следовало ожидать, все огромное состояние Павел О-ский оставлял своей супруге. В одночасье вдова становилась одной из богатейших женщин Русской империи! Воистину! Одно мановение руки! Потребовалось лишь взять с полки склянку с ядом и влить его в бокал бедной жертве, доверчивому мужу, – и она обеспечила всю свою будущность! Миг – и графиня стала свободной и богатой – а следственно, счастливой.
Ты спросишь меня: отчего я уверен, что коварной преступницей явилась именно Мари, а не кто-то иной, находившийся в тот вечер в зале? Я много размышлял о сем предмете – и теперь уверен в своем выводе. Мне помогли две великие науки, логика и психология, а также истории интриг и отравлений, начиная с древних Афин и семейства Борджиа, и методы знаменитого нашего сыщика мсье Видока, и книга мсье Офила «Яды и общая токсикология». Все это поспособствовало найти разгадку преступления, невольным свидетелем которого я оказался.
Мне (и последующее завещание сие доказало) было очевидно, что единственным человеком, кому выгодна смерть старого графа, является его супруга. У нее имелся мотив – наследство и устранение старика-мужа. Ей было доступно орудие преступления. Буфет, в коем хранились различные яды, привезенные графом из его странствий, запирался на ключ, а его легко мог получить любой из проживающих в доме. Добавим, что именно графиня, вдова и наследница, последней подходила к бедному графу. Ничто не мешало ей в тот момент тайком влить в стакан супруга смертельное зелье.
Кроме того, напомню тебе, что на протяжении многих лет я являлся учителем Мари. Должен сказать, что меня всегда восхищала изощренность и изворотливость ее ума, даже в девичьем возрасте острого, как бритва. Ей хорошо давались естественные науки. Она увлекалась изучением природы и даже, как мне живо припомнилось после злодейского преступления, горячо интересовалась у меня всевозможными ядами и способами их воздействий.
Но зачем, спросишь ты меня, убийца пошла на преступление не в тишине усадьбы, наедине со своим несчастным супругом, а, напротив, во время нечаянного праздника, когда гостями их дома стали мы пятеро? Полагаю, именно в том и заключался ее дьявольский план. Смерть в тишине всегда вызывает подозрения. Когда свидетелем кончины человека – пусть старого, но физически крепкого – является одна лишь жена да, быть может, ее родные сестры, кривотолков не избежать. А тут гибель произошла, как говорят русские, na miru, pri vsem chestnom narode. Только благодаря своей наблюдательности и учености один я заметил расширившиеся зрачки умиравшего графа, судороги в его мышцах, обратил внимание на пену и рвотные массы, шедшие из его горла… Иначе русские, невысоко образованные, особенно в естественнонаучном смысле, и не заподозрили бы отравления. Баре солидарно, убеждая друг дружку, заключили бы, что гибель графа произошла от самых естественных причин.
Кроме того, Мари, пошедшая на преступление в присутствии стольких свидетелей, имела, полагаю, одновременно и другую цель. Ведь если бы обстоятельства сложились для нее несчастливо и началось-таки расследование об отравлении мужа – что, конечно, маловероятно в столь дикой стране! – она сумела бы приписать собственное злодейство кому-то из нас – тех, кто делил с покойным графом его последнюю трапезу. Помимо того, у графини-убийцы нашлись бы и заступники, и благоприятные для нее свидетели. Елена и Ольга, присутствовавшие в зале, – ее родные сестры. Конечно, они, если бы потребовалось, дали бы обеляющие злодейку показания. В часы карнавала Мари, надо полагать, не без умысла, успела очаровать полковника Л-ского. Вряд ли он, дамский угодник, также не встал бы на защиту столь очаровательной особы. Соня и Наташа К-ны – подруги Мари с детства. А Николя… Что ж, Николя – ее возлюбленный, не смевший жениться на бесприданнице лишь по причине ее ничтожного материального состояния. Теперь же, после столь счастливого (для него) устранения старого графа, он единым махом получит и его жену, и его деньги! Естественно, если бы подозрение вдруг пало на возлюбленную Николая, он, как настоящий шевалье, не просто защищал бы даму сердца. Он мог быть настолько благороден, что взял бы преступление на себя… Сей вариант, полагаю, также держала в уме преступница…
Ты спросишь меня: а почему я не допускаю, что убийство мог совершить Николай? Ведь ему, при условии будущей женитьбы на Мари, тоже выгодна смерть графа… Однако за время, пока Николай был моим учеником, я сумел составить о нем полное впечатление. Юный князь К-н бесхитростен. Он настоящий офицер – прямой и честный. Думаю, его привела бы в ужас одна лишь мысль о коварном преступлении. Кроме того, Николай пробыл в полку более трех лет. В усадьбе несчастного графа он (как, впрочем, и я) ранее никогда не бывал. А ведь для убийства требовалось заранее прознать, где хранятся яды, и раздобыть ключи от шкапа, в котором они помещались… Нет, Николя решительно не убийца…
Кто ж еще мог бы претендовать на сию роль? Смехотворно записывать в убийцы пугливых, словно овцы, сестер-бесприданниц Елену и Ольгу. Слишком уж они трепетали пред графом, своим благодетелем. Кроме того, его смерть была им невыгодна: ведь Павел Иванович собирался составить их счастье – вывезти в Москву, выдать замуж и даже обещал пусть небольшое, но приданое.
Может быть, отравительницей стала одна из сестер К-ных? Сложно поверить… Ни у Сони, ни у Натали не имелось ни малейшей причины ненавидеть О-ского, ни малейшей заинтересованности в его гибели.
Может – рассмотрим совсем уж невероятную версию, – убил кто-то из слуг? Тоже исключено. Русские krepostnie – столь забитые и невежественные существа, что одна мысль поднять руку на «доброго барина» привела бы их в ужас…
Итак, пользуясь методом исключения, заключаем еще раз: убийца – Марья Николаевна!
Что являет собой смерть графа, так сказать, с медицинской точки зрения? Я попытался, исходя из симптомов отравления бедного Павла Ивановича (а я воочию наблюдал их), определить, какой из ядов дала ему коварная отравительница. Вряд ли то был мышьяк – гибель от него, как описывают, более продолжительна и мучительна. Скорее всего причиной смерти стал яд органического происхождения. Возможно, один из недавно открытых химиками алкалоидов: морфий, или же атропин, или стрихнин. Впрочем, не сомневаюсь, что на планете существует и множество других, не известных пока современной науке ядов, и они также могли входить в коллекцию адмирала, которую он собрал в своих многочисленных странствиях. К примеру, есть свидетельства путешественников, что туземцы Южной Америки добывают из желез обитающих там лягушек-древолазов сильнейший яд – он способен, даже в самых ничтожных дозах, привести к мгновенной смерти… Ну, это к слову…
Кроме того, против Марьи Николаевны имеется косвенная улика: уже после похорон несчастного графа мне довелось бывать в доме О-ских. И что же? Злосчастный шкап в гостиной был на месте, диковинные штуки за стеклом – тоже, однако ядов среди них не оказалось! Мне сказывали, что графиня велела заложить их в свинцовый ящик и закопать в тайном месте в саду. Возможно, конечно, то была простая предосторожность, дабы более никто не воспользовался, случайно или намеренно, заморской отравой. Однако скорее, я думаю, сей жест стал попыткой избавиться от веревки, служащей новоявленной леди Макбет напоминанием о повешенном. Или, что вероятнее, желание скрыть любые связанные со злодеянием улики.
Нет, нет! Никаких сомнений! Мари было ради чего стараться. Три года назад из нищей барышни, живущей благодеяниями деспотичных дальних родственников, она превратилась в графиню О-скую. Теперь, злодейски отравив мужа, она явилась свету богатой и свободной гранд-дамой. И, я не сомневаюсь, она скоро обретет полное счастье со своим возлюбленным Николя – или другим юным и смазливым охотником за приданым!..
Прошел год. 2 января 1841 года.Из письма вдовы, графини Марии Николаевны О-ской, другу своей юности Николаю К-ну, адресовано
из Москвы в полк:
Ит
ак, минул ровно год со дня ужасной смерти моего Пашеньки. Так же, как тогда, сегодня морозно, солнечно, весело. Тройки с ряжеными носятся по улицам Москвы, всюду смех и восклицания… Вот и закончен мой формальный траур, однако душа моя не перестает скорбеть… Я обещала дать ответ тебе ровно через год после гибели Павла Ивановича. Я постараюсь быть честной пред тобой.
Ты умоляешь меня выйти за тебя замуж. Милый Николенька! Четыре года тому назад, когда я была почти ребенком, твоя любовь была для меня отрадой. Когда ты на коленях просил моей руки – один Бог знает, как мечтала я тогда быть с тобой! Как хотелось мне воскликнуть «да!» и какое напряжение душевных сил потребовалось, чтобы отказать тебе!.. Отказать – лишь во имя твоей семьи и той безграничной благодарности, которую я испытывала (и испытываю) ко всем вам – маменьке, сестрам, бабуленьке, покойному князю. Чувство долга оказалось тогда сильнее – но, боже мой, как же я страдала!..
Однако время проходит, и меняет мир, и меняет нас. Замужество с графом, от которого я сперва не ждала ничего для себя хорошего, лишь отвращения и покорности, было, как видится мне сейчас, самой счастливой порой моей жизни. Бесконечная ласковость и приязнь покойного Павла Ивановича, его достоинство, живой ум и доброе расположение духа поначалу внушили мне уважение, вскоре его сменила любовь. Мне нравились часы и дни, которые мы проводили вместе, когда он уезжал по делам, я хандрила, когда раздавался вдалеке колокольчик его тройки, я радовалась и бежала к нему навстречу… И если прибегнуть к поэтическому сравнению, мое давнее чувство к тебе я бы уподобила жаркому факелу, который на короткий миг осветил мое тягостное существование. Однако он, увы, померк в моих глазах в свете яркого, ровного и ясного солнца, которое осветило всю мою жизнь с графом.
Прости, Николенька! Прости! И сейчас я – опять! – не могу ответить тебе согласием. Ты скажешь: но ведь граф мертв – а жизнь продолжается. Да, мой Пашенька ушел от меня. Но я до сих пор помню его. Каждое утро я встречаю мыслью о нем. Каждый вечер я провожу в молитвах о его душе…
Но не только память о покойном графе мешает мне отдаться тебе. Я знаю: мое замужество, особенно с тобой, станет в глазах общественного мнения еще одним свидетельством моей вины. Да и ты будешь немедленно зачислен людской молвой в злодеи.
А ведь существование мое и без того ужасно. Слухи о том, что граф был отравлен и именно я подала ему смертельное снадобье, широко распространились в обществе. Не в силах долее оставаться в месте, где произошла трагедия, я переехала в Москву. Однако и сюда доползла ядовитая молва о преступнице, отравительнице Мари О-ской! Ко мне не делают визитов. Мною манкируют на балах. Многие в свете открыто отказываются принимать меня. Говорят, что по Москве даже распространяются подметные письма, в которых меня называют злодейкой. Дело дошло до того, что даже дворовые уже шепчутся за моею спиной и отказываются мне служить!
Ты вряд ли поймешь всю глубину моих страданий. Лишившаяся самого дорогого мне человека, оклеветанная, я нахожу спасение лишь в чтении Евангелия и молитвах. Ты пишешь, что сумеешь своей заботой и любовью исцелить мои раны. Нет! Я знаю: меня не сможет утешить ни один человек, ни один мужчина. Даже ты, Николенька.
Поэтому я приняла решение: удалиться от мирской жизни. Завтра, да, завтра я еду в Д*** пустынь. Мир был жесток и несправедлив ко мне – но я не держу на него зла. Испытания, обрушившиеся на меня, были необходимы. Они понадобились, чтобы я совершила правильный выбор. И я – выбрала. Выбрала не суету света, а свет души. И я буду молиться за этот мир, за всех вас – и за тебя, Николенька, конечно, тоже, как за одного из самых дорогих мне людей.