Беседа была окончена. И они, подумала Кейт, добились большего, чем рассчитывали.
Миссис Фарадей не пошла их провожать до выхода, предоставив это Перкинсу, в ожидании полицейских околачивавшемуся на веранде. У двери Дэлглиш повернулся к нему и спросил:
— Извините, не могли бы вы нам сообщить, во сколько миссис Фарадей вернулась вчера домой?
— В шесть двадцать две, коммандер. Я случайно глянул на часы.
Перкинс стоял, широко раскрыв дверь. Это больше смахивало не на предложение уйти, а на приказ.
По пути к машине оба детектива молчали. Уже пристегнувшись, Кейт дала волю своему гневу:
— Слава Богу, она не моя свекровь! Ее драгоценный сынок — единственный, о ком она печется. Готова поспорить, он бы не женился на Анжеле, не заручившись одобрением собственной мамочки! Мамочка покупает дом, дает машину. И он еще хочет завести ребенка, так ведь? Она и это ему купит! А если Анжеле придется бросить работу, мамочка будет содержать их семью. Ей и в голову не приходит, что у Анжелы может быть собственная точка зрения, что она не обязательно хочет ребенка — или пока не хочет, — что ей, возможно, нравится ее работа в больнице, что она ценит свою независимость. Эта женщина совершенно безжалостна.
Кейт сама удивилась силе собственного гнева: на миссис Фарадей, с ее высокомерием, с ее превосходством, дающимся без всяких усилий, и на саму себя — за то, что не сдержалась, выказав тем самым собственный непрофессионализм. Гнев на месте преступления выглядел естественно и побуждал к действию. Детективу, очерствевшему настолько, что он, видя боль и бессмысленность убийства, не испытывает ни жалости, ни гнева, следует поискать другую работу. Но злиться на подозреваемого — баловство, ведущее к опасным искажениям в суждениях. Ее гнев, который она старалась обуздать, смешался с еще одним, столь же недостойным чувством. Посмотрев на вещи прямо и честно, Кейт с некоторым стыдом была вынуждена признать, что это классовая неприязнь.
Она всегда считала классовую войну уделом неудачников, слабаков и завистников — Кейт не из таких. Тогда почему же ее чувства столь сильны? У нее ушло немало лет и сил на то, чтобы прошлое осталось позади. Она, незаконнорожденная, никогда не узнает имени своего отца и смирилась с этим. Кейт жила в многоквартирном доме со своей вечно раздраженной бабкой, среди соответствующих запахов, шума и всеобщего чувства безнадеги. Но, сбежав к своей работе, вытащившей ее из этого квартала, не оставила ли она какую-то часть себя там, ту часть, которая заставляла ее сочувствовать бедным и обездоленным? Кейт сменила стиль жизни, друзей; сменила ценой невероятных усилий манеру говорить. Она вошла в средний класс. А теперь, когда перегородки рухнули, не оказалась ли она на стороне своих полузабытых соседей? Не эта ли миссис Фарадей, процветающая, образованная, либеральная — настоящий средний класс, — не она ли в конечном счете контролирует их жизнь? «Они ставят нам в вину нашу нелиберальность, которую им никогда не было нужды испытывать на себе! — думала Кейт. — Им не приходилось жить в муниципальной многоквартирной башне — с ее непотребным лифтом и непрекращающимся бессмысленным насилием. Они не посылают своих детей в школы, в которых классная комната — поле битвы и восемьдесят процентов детей не могут говорить по-английски. Если их детки ведут себя агрессивно, они посылают их к психиатру, а не в суд для несовершеннолетних. Если требуется немедленное вмешательство медиков, они всегда могут себе позволить частный визит. Чему ж тут удивляться? Конечно, эти гады могут себе позволить быть либеральными!»
Кейт сидела и молчала, глядя на длинные пальцы Эй-Ди на рулевом колесе. Он сказал:
— Все не так просто, Кейт.
«Конечно, конечно! Однако для меня все достаточно просто».
Вдруг Кейт сказала:
— Как вы думаете, она говорила правду? Ну, что эти отношения все еще продолжаются? Мы располагаем лишь ее словами. Вы считаете, что Анжела лгала в разговоре с вами?
— Нет, я считаю, что большая часть сказанного тогда — правда. А теперь, со смертью Дюпейна, она убедила себя, что связь и в самом деле была разорвана, что эти единственные выходные поставили бы точку. Горе может очень странно повлиять на способность человека воспринимать правду. Хотя если миссис Фарадей уверена в своих предположениях, то уже не важно, планировали любовники провести эти выходные вдвоем или нет. Если она верит, что да, они собирались, то мотив — вот он.
— Она располагала всем необходимым, и обстоятельства ей благоприятствовали, — подхватила Кейт. — Она знала про бензин: сама его туда и принесла. Знала, что Невил Дюпейн будет в гараже к шести, а работники музея к тому времени разойдутся. Она выложила это нам, не так ли? Все сразу.
— Миссис Фарадей была исключительно откровенна, даже удивительно. Однако о любовной связи она рассказала лишь то, что мы могли выяснить и сами. Я не могу себе представить ее просящей своего слугу, чтобы тот солгал. Если же миссис Фарадей и в самом деле планировала убийство Дюпейна, она бы позаботилась о том, чтобы ее сын не оказался под подозрением. Мы проверим алиби Сельвина Фарадея. Впрочем, если его мать сообщила, что он дежурил в больнице, думаю, что так оно и окажется.
— А связь? Должен ли он о ней узнать?
— Нет, если только не будет предъявлено обвинение его матери. Это было бы жестоко, — добавил коммандер.
Кейт не ответила. Дэлглиш, конечно же, не считал миссис Фарадей женщиной, не способной на такое убийство. Однако происхождение у них общее. Эй-Ди чувствовал себя там, в ее компании, своим. Этот мир был ему понятен. Странно. Никогда нельзя предсказать, на что окажутся способны человеческие существа. Дэлглиш знал это даже лучше, чем она. Перед поглощающей страстью рушится все: этические и юридические ограничения, привилегированное положение, образование, религиозные воззрения. Убийство способно удивить самого убийцу. Ей приходилось видеть на лицах и мужчин, и женщин замешательство: что они такое наделали!
— Всегда проще, если тебе не приходится видеть саму смерть, — говорил Дэлглиш. — Наслаждаться жестокостью может только садист. Большинство убийц старается убедить себя, что они не делали этого, не приносили больших страданий, что смерть была быстрой, легкой и не такой уж нежеланной для их жертвы.
— Правда, к данному убийству это не относится, — сказала Кейт.
— Да, — ответил Дэлглиш. — Не относится.
14
Офис Джеймса Калдер-Хейла располагался на втором этаже, в глубине дома, между Комнатой убийств и галереей, посвященной производству и занятости. Во время своего первого посещения Дэлглиш заметил слева от двери бронзовую табличку с обескураживающей надписью: «Комната хранителя. Посторонним вход категорически запрещен». Но сейчас его ждали. Он постучал, и Калдер-Хейл сразу открыл дверь.
Дэлглиша удивил размер комнаты. У Дюпейнов проблема дефицита места стояла не столь остро, как в более знаменитых музеях, так как их амбиции ограничивались лишь годами между мировыми войнами. Пусть так, но комната Калдер-Хейла была гораздо больше офиса на первом этаже.
Хранитель музея устроился со всеми удобствами. Большой затейливый стол стоял под таким углом к единственному окну, что была видна высокая живая изгородь, достигшая высшей точки золотого осеннего великолепия, а за ней — крыша коттеджа миссис Клаттон и деревья Хита. Отделка викторианского камина была не столь великолепна, как у тех, что в галереях. Встроенное в него газовое оборудование было сделано в виде тлеющих углей. Рвущиеся синие и красные языки горящего газа придавали комнате домашний вид; впечатление усиливали два кресла с высокими спинками, стоящие по сторонам. Над ним висела единственная картина: акварель деревенской улицы, видимо, кисти Эдуарда Бодена. Уставленные книжные полки закрывали стены целиком, за исключением камина и пространства слева от двери. Здесь стоял выкрашенный белой краской кухонный шкаф с покрытой винилом столешницей, на которой расположились микроволновая печь, электрический чайник и машина для приготовления кофе. Рядом высился холодильник, а над ним еще один шкаф с посудой. По правой стороне комнаты виднелась полуоткрытая дверь; при беглом взгляде становилось ясно, что это ванная. Дэлглиш смог увидеть край душевой кабинки и раковину. Про себя он подумал, что при желании Калдер-Хейл мог бы вообще отсюда не вылезать.
Бумага была везде: пластиковые скоросшиватели с вырезками из прессы, некоторые из которых потемнели от времени; на нижних полках выстроились толстые офисные папки; кучи исписанных листов еле помещались на столе; пачки связанных лентой машинописных листов громоздились на полу. Конечно, эти завалы могли оказаться накопившимися за десятилетия административными материалами, однако рукописи большей частью производили впечатление свежих. Вряд ли должность смотрителя в Дюпейне предполагала такой объем работы с бумагами. Судя по всему, Калдер-Хейл или сам затеял некую серьезную работу, или был одним из тех дилетантов, которые находят счастье в самом процессе научной работы; они не хотят — а может быть, и не могут — ее закончить. Калдер-Хейл не походил на представителя этой разновидности, и можно было подозревать в его деятельности нечто загадочное и сложное. Хотя сколь бы ценными ни были его деяния, он все равно оставался подозреваемым, непосредственно участвующим в жизни музея Дюпейна. Как и у остальных, у него были и средства, и шанс. А наличие мотива — это и предстоит выяснить. Вероятно, Калдер-Хейл в большей степени, чем все остальные, обладал необходимой безжалостностью.
В кофейнике оставалось дюйма на два кофе.
— Как насчет кофе? — спросил Калдер-Хейл, протягивая руку к машине. — Сделать свежую порцию ничего не стоит.
После того как Дэлглиш и Пирс отказались, хранитель уселся во вращающееся кресло у своего стола.
— Устраивайтесь поудобнее в тех креслах, — предложил он. — Однако я рассчитываю, что это не слишком надолго.
Дэлглиша подмывало сказать, что это будет продолжаться столько, сколько понадобится. В комнате стояла ужасная жара: помимо газа, имелось и центральное отопление. Дэлглиш попросил сделать огонь поменьше. Калдер-Хейл не спеша подошел и выключил его вообще. Дэлглиша впервые осенило, что этот человек выглядит больным. В их первую встречу он был красным от негодования, настоящего или мнимого, и показался человеком железного здоровья. Теперь Дэлглиш заметил и мешки под глазами, и туго обтянутые кожей скулы, и мгновенную дрожь в руках, когда хранитель заворачивал вентиль.
Перед тем как сесть, Калдер-Хейл подошел к окну и, дернув шнур, опустил деревянные жалюзи. Они обрушились вниз, чуть не задев горшок с фиалками.
— Ненавижу сумерки. Ну их.
Затем он переставил растение на стол и, будто требовались извинения или пояснения, сказал:
— Третьего октября мне дала это Талли Клаттон. Кто-то рассказал ей, что мне исполнилось пятьдесят пять. Это один из моих наименее любимых цветов, и его нежелание умирать прямо-таки раздражает.
Калдер-Хейл опять уселся в кресло и развернулся в сторону полицейских. Он все равно оставался в доминирующей позиции.
— Смерть доктора Дюпейна расследуется нами как убийство, — сказал Дэлглиш. — О несчастном случае нет и речи, и есть ряд моментов, исключающих самоубийство. Мы рассчитываем на ваше содействие. Если вы располагаете чем-либо, что, по-вашему, может — или могло бы — помочь, нам нужно узнать об этом немедленно.
Калдер-Хейл взял карандаш и принялся выводить каракули на промокательной бумаге.
— «Расскажи вы нам побольше, было бы легче», — сказал он. — Все, что мне известно — что всем нам известно, — мы узнали друг от друга. В гараже кто-то выплеснул на Невила бензин и поджег его. Вы уверены, что это не самоубийство?
— Материальные свидетельства указывают на противоположное.
— А как насчет психологического свидетельства? Когда я видел Невила в последнюю пятницу, когда здесь были вы и Конрад Акройд, я заметил, что его нечто мучает. Я ничего не знаю о его проблемах, за исключением слишком большого объема работы, — будем считать это доказанным. Впрочем, он занимался не своим делом. Если хочешь справиться с самыми загадочными человеческими заболеваниями, не плохо бы убедиться, что сам обладаешь устойчивой психикой и необходимой сопротивляемостью. Самоубийство объяснимо — убийство непонятно. И такое чудовищное убийство! Насколько я знаю, у него не было врагов, хотя откуда мне знать? Мы и встречались-то редко. С тех пор как умер его отец, он держал в местном гараже машину. Невил приезжал за ней каждую пятницу в шесть часов и тут же отбывал. Бывало, что в момент его приезда я уходил. Он никогда не объяснял, куда собирается, а я не спрашивал. Я работаю здесь хранителем уже четыре года и сомневаюсь, что пересекся с Невилом Дюпейном больше дюжины раз.
— Зачем он приходил в ту пятницу?
Казалось, Калдер-Хейлу надоели его каракули. Теперь он пытался удержать карандаш в равновесии.
— Он хотел выяснить мои взгляды на будущее музея. Возможно, Дюпейны вам уже говорили, что новый договор должен быть подписан пятнадцатого числа сего месяца. Судя по всему, у Невила Дюпейна имелись некоторые сомнения в том, стоит ли сохранять музей. Я дал ему понять, что нет смысла искать моей поддержки: я не доверенное лицо, меня не будет на собрании. Как бы там ни было, мое мнение было ему известно. Музеи отдают должное прошлому в наши времена, когда люди молятся на современность почти с той же силой, что и на деньги и славу. Так что удивляться трудностям, с которыми сталкиваются музеи, не приходится. Закрытие музея оказалось бы потерей — но только для тех, кто его ценит. Ценят ли его сами Дюпейны? Если у них нет желания сохранить это место, этого желания нет ни у кого.
— Похоже, теперь оно в безопасности, — сказал Дэлглиш. — Что потеряли бы вы, не окажись договор подписанным?
— Это было бы некстати как для меня, так и для определенных людей, заинтересованных в моих здешних занятиях. Сами видите, за последние несколько лет я здесь как следует обустроился. У меня есть, конечно, собственная квартира и не связанная с этим местом жизнь. Да только я сомневаюсь, что в критический момент Невил устоял бы. Все-таки он Дюпейн. Я думаю, он принял бы точку зрения брата и сестры.
Тут впервые заговорил Пирс.
— Мистер Калдер-Хейл, где вы были в пятницу — скажем, между пятью и семью часами вечера? — жестко спросил он.
— Алиби? Не слишком ли вы с этим затянули? Конечно, интересующее вас время — шесть часов. Но давайте не упускать ничего. Без четверти пять я вышел из своей квартиры на Бедфорд-сквер, сел на мотоцикл и поехал на Уэймаут-стрит, к дантисту. Нужно было кое-что доделать с коронкой. Обычно я оставляю мотоцикл на Мерилбон-стрит, однако там все было занято, и я отправился на Мерилбон-лейн и припарковался там. Я вышел с Уэймаут-стрит около двадцати пяти минут шестого. Наверное, медсестра и секретарша смогут подтвердить время. Я обнаружил, что мой мотоцикл угнали. Я пошел домой пешком, срезая путь через улицы к северу от Оксфорд-стрит. Я не торопился; полагаю, я был там около шести. Позвонил в местный полицейский участок. Они наверняка записали мой звонок. Мое заявление их явно не обеспокоило, и с тех пор я от них ничего не слышал. С нынешним уровнем бандитизма и терроризма украденный мотоцикл вряд ли окажется приоритетной задачей. Я пару дней подождал и потребовал страховку. Думаю, мотоцикл скоро окажется брошенным в какой-нибудь канаве. Это «нортон», такие теперь не делают. Я был к нему привязан — хотя и не так страстно, как бедный Невил к своему «ягуару».
Пирс записал время.
— У вас больше ничего, что вы могли бы нам сообщить? — спросил Дэлглиш.
— Ничего. Мне жаль, что я не могу ничем больше помочь. Правда, как я уже говорил, я едва знал Невила.
— Миссис Клаттон рассказывала вам о своей встрече с загадочным автомобилистом?
— Полагаю, я слышал о смерти Невила не меньше вас. Маркус и Кэролайн рассказали мне о вашей с ними беседе, и я разговаривал с Талли Клаттон. В любом случае она честная женщина. Бы можете полагаться на ее слова.
На вопрос, не вызвало ли у него описание миссис Клаттон сбившего ее человека какие-то ассоциации, Калдер-Хейл ответил:
— Похоже на среднестатистического посетителя Дюпейна. Сомневаюсь, что он стоит вашего внимания. Безжалостный убийца, сжигающий жертву живьем, вряд ли стал бы останавливаться, чтобы помочь пожилой леди. И потом, она могла запомнить его номер — зачем ему было рисковать?
— Мы объявили его в розыск, — сказал Пирс. — Возможно, он проявится сам.
— Я бы на это не рассчитывал. Он может оказаться одной из тех чувствительных особ, которые не считают невиновность достаточной защитой от неких более изощренных козней со стороны полиции.
— Мистер Калдер-Хейл, — сказал Дэлглиш, — я полагаю, что вы можете знать причину смерти Дюпейна. Если я прав, расскажите об этом прямо сейчас, тогда и вы, и я сэкономим время и избежим некоторой неловкости.
— Не знаю. Хотел бы знать. Я бы вам сказал. Да, я могу допустить, что вдруг возникнет необходимость в убийстве — однако не в этом убийстве и не таким методом. У меня могут быть собственные подозрения. Я мог бы назвать вам четыре имени в порядке убывания вероятности, но мне представляется, что вы располагаете тем же списком, в том же порядке.
Было похоже, что на этот раз больше ничего выяснить не удастся. Дэлглиш уже собирался встать, когда Калдер-Хейл спросил:
— Вы уже встречались с миссис Стрикленд?
— Неофициально. У нас случилась короткая встреча неделю назад, в прошлую пятницу, когда я приходил в музей. Она работала в библиотеке.
— Забавная женщина. Вы ее проверяли?
— А что, стоит?
— Я гадал, заинтересовались ли вы ее прошлым? Во время войны она была одной из женщин-агентов, которую сбросили на парашюте на территорию Франции накануне дня «Д». Цель операции заключалась в восстановлении сети в северной оккупированной зоне, разрушенной в результате чудовищного предательства, случившегося за год до этого. Ее группу постигла та же участь. В группе работал предатель, бывший, по слухам, любовником Стрикленд. Они попали в окружение, их пытали, а затем убили — всех, кроме этих двоих.
— Откуда вам это известно? — спросил Дэлглиш.
— Мой отец работал с Моррисом Бакмастером. Ответственность за этот провал лежала и на нем. Его и Бакмастера предупреждали, однако они отказывались верить, что получаемые ими сообщения приходят от гестапо. Конечно, тогда меня еще не было на свете, и все же до того, как умереть, отец кое-что успел мне рассказать. В последние несколько недель — перед тем как принять морфий — он словно пытался наверстать те двадцать пять лет, что со мной не общался. Большая часть из того, что отец мне рассказывал, не является секретом. По мере того как снимается секретность с официальных документов, все это становится доступным широкой общественности.