Над головой пролетел вертолет. Поев, Джон отыскал за олеандрами не залитое мочой место, где можно было прилечь. Он сгреб себе подушку из опавшей коры, отчего у него стали чесаться предплечья. Он чувствовал изжогу, и вообще состояние было каким-то странным.
В полночь огни «Макдоналдса» погасли. Джон заметил двух работников, которые вышли и выбросили на помойку мешки с отходами. Джон поймал себя на том, что, как шакал, высматривает, не обронили ли работники какую-нибудь пищу.
Джон был благородным дураком. Его план бродить по стране без всяких планов и расписаний был обречен с самого начала. Наивный романтик. Он ничего не спланировал. Он думал, что если отринуть все блага жизни, то можно сделаться глубже, переродиться, превратиться в короля фастфудовской Америки с ее бесконечной паутиной дорог.
День ото дня Джон чувствовал себя все грязнее и отвратительнее. От него воняло. Он попытался выстирать свое нижнее белье в раковине заправочной станции, используя техническое гранулированное мыло, и повесил выстиранное сушиться на забор, откуда белье сдуло ветром в груду опилок по ту сторону забора.
Джон научился избегать полиции. Он спал в живых изгородях. Минуя городок за городком, он брел на восток, за пределы округа Лос-Анджелес. Он возненавидел собак, потому что те распознавали в нем бродягу и возвещали об этом своим лаем.
Джон сдал алюминиевые банки и на вырученные деньги купил – и он не мог удержаться от смеха, делая это, – бурбон – дешевое пойло! Изумительно-сладкое и такое же упоительное и незатейливое, как тогда, когда он впервые попробовал его подростком.
В Фонтане, мертвом городе стальной индустрии в шестидесяти милях от побережья, Джон осуществил пророчество Айвана и украл с веревки сохнущее белье – форму сотрудника Единой Посылочной Службы, которая отлично на нем сидела. Он забрался в дом, взломав замок на хлипкой задней двери, принял душ, вымыл голову, побрился и надел свою новую униформу. Перед тем как уйти, он скатал старую одежду и спрятал ее на дворе.
Его новая одежда стала пропуском в приличный мир. В ней он мог появляться на людях практически где угодно почти без всяких мер предосторожности, несмотря на свое общее антисанитарное состояние. Это позволяло ему держаться непринужденно, теперь он не привлекал внимания и ни у кого не вызывал подозрений.
Джон не обзавелся приятелями, но, к своему удивлению, имел успех у нескольких женщин. Он ненавидел себя за эти приключения – и не столько из-за их пошлости, сколько потому, что подобные интрижки шли против правил, и это заставило его внезапно осознать, что у него есть правила, чего он уж никак не ожидал. Джон чувствовал себя нравственным, и это было новое ощущение. Может быть, все же дорога, в конце концов, так повлияла на него?
Его первая встреча была с женщиной лет двадцати девяти, а может, тридцати двух, нервозной и натянутой, как гитарная струна. Она читала «Архитектурный дайджест» в магазинчике при заправочной станции. Взгляды их встретились.
– Я бы сказал, что журнал опустился, – сказал Джон, – с тех пор как они сместили фокус с чистой архитектуры на дома звезд.
Из магазинчика они пошли к ней, она жила недалеко. Женщина пришла в неистовство и прямо завыла, когда увидела, что на Джоне нет нижнего белья. В ту ночь впервые за много недель он спал в нормальной постели, но быстренько смылся утром, когда женщина ушла на работу.
На следующую ночь он опять угодил в цель – на сей раз это оказалась взъерошенная пухлая молодая мамаша, прогуливавшая свое восьмимесячное чадо. Она тоже жила рядом и после физической нагрузки сразу дала Джону поесть: салат и мясные полуфабрикаты, которые он съел в полном молчании. Джон понял, что эта женщина и ее вопящий ребенок очень одиноки в этом мире. Он вдруг понял, что его форма одиночества – это роскошь, такая, которую выбирают и за которую платят, как за три недели сафари в Кении или за вишнево-красный «феррари». А настоящее одиночество – это не то, на что продавец выставил высокую цену. Настоящее одиночество душит и пахнет безнадежностью. Джон начал рассматривать свою собственную ситуацию как роскошное удовольствие. Единственный способ, каким можно облагородить свою ситуацию, – это пойти дальше, опуститься ниже, без оглядки погрузиться в жизнь дороги и научиться воспринимать более широкий диапазон человеческих чувств.
Женщина попросила Джона остаться на ночь, но он отказался, чтобы у нее не возникло к нему привязанности и она не чувствовала себя еще более одинокой, когда он уйдет.
В округе Риверсайд он сел на вагон-платформу, который довез его до Аризоны под бледным ночным небом. Платформа убаюкивающе покачивалась, и Джон дремал, время от времени просыпаясь и глядя на розовые каньоны и коралловые облака. На другом конце платформы ехал попутчик – Никто. Джон не предпринимал никаких усилий, чтобы завязать разговор. Среди людей по имени Никто существовал неписаный закон – не беспокоить друг друга, – и как же много было их повсюду! Как только Джон научился подмечать, что к чему, он стал видеть их везде. А раньше, точно так же как, глядя на пейзаж, перестаешь замечать телефонные столбы, Джон не замечал людей по имени Никто.
Никто отказывались от своих семей, детства, работы, любимых, своих навыков, имущества, привязанностей и надежд. Они все еще оставались людьми, но в них уже появлялось что-то звериное. После двух месяцев скитаний Джон тоже вполне мог назвать себя словом «Никто».
Он вспомнил, как разъезжал с Айваном в старом оранжевом 260-Z в дни учебы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, – дни бессмысленных лекций, солнечного света, больших домов без мебели, с горами жареных цыплят и музыкой, которая отпечатывалась в мозгу, как проба на серебре. Как-то они возвращались с неудавшейся вечеринки – Лос-Анджелес раскинулся перед ними. Джон свернул на обочину, и Айван спросил его, что случилось. Джон молчал. Неожиданно для себя он увидел нечто большее, чем просто пейзаж.
– Эй, Джонни, проснись! Чего дурака валяешь?
– Айван, помолчи минуту. Посмотри на город.
– Посмотрел. Ну и что?
– Все это построили люди, Айван. Люди.
– Ладно, люди. Пусть.
Джон попытался объяснить Айвану, что до сих пор считал, что весь этот выстроенный мир просто существовал сам по себе. Но теперь он понял, что люди построили все это и ухаживали за всеми этими дорогами, так же как и за канализационными трубами, проложенными под каждым зданием, так же как и за проводами, которые несли электричество в фены, телевизоры и рентгеновские аппараты округа Лос-Анджелес. И этот новый взгляд позволил Джону понять, что он тоже может построить что-то грандиозное и выполнить какую-либо работу не хуже, чем кто-либо другой. Это было мгновенное озарение и осознание собственных сил.
Айван вроде бы понял. Но не совсем. Джон всегда оглядывался на этот момент как на мгновение, когда он стал «большим мыслителем».
Но сейчас, ночью, на платформе, Джон почувствовал себя маленьким, униженным человеком, который пришел посмотреть на дом, где жил в детстве, и увидел, что дом этот убогий и невзрачный.
Где-то в Аризоне поезд остановился, и Джон сошел с него.
Глава четырнадцатая
Ставить хитовые фильмы было не самым трудным делом в жизни Джона. Айван занимался текучкой: бюджетом, ветряными двигателями и пререканиями с профсоюзами. Роль Джона состояла в том, чтобы зайти в комнату, где сидели денежные ребята, которым захотелось как-нибудь стильно порисоваться своими деньгами, которые хотели немного романтики и общения с актрисами и для которых было важно, чтобы их деньги работали. Джон должен был погрузить в них свою ауру, провернуть ее, как нож соковыжималки, вынуть обратно и наблюдать, как из карманов начнут извергаться доллары. «Послушайте, ребята, речь не о наличности – речь об американской душе, о том, как найти эту душу и с корнем вырвать ее. Речь о том, как закопать эти корни глубоко в теплое, живое режиссерское сердце, которое питало бы это растение горячей, пульсирующей кровью, насыщало своими соками, пока оно не расцвело бы розами, цинниями, орхидеями, гелиотропами и даже, черт побери, оленьими рогами. И мы будем сидеть, любоваться этим цветением и знать, что сделали свое дело. Это единственная причина, почему мы здесь. Мы – грязь. Мы – дерьмо. Но мы – хорошее дерьмо. Мы всего лишь почва, на которой произрастает режиссерское видение. И мы должны гордиться этим». Людям редко нужны были подробности. Им нужен был фокус, и Джон его показывал. Джон обладал хорошо развитой интуицией и знал, как воздействовать на таких людей, и почти никогда не ошибался. Он верил, что большинству людей приходит, по крайней мере, несколько хороших мыслей за день, но они редко используют их. Тормозов у Джона не было. Идея тут же воплощалась в жизнь. Он был кинематографическим коммандос. Иногда его даже пугало то, как легко люди следуют за тем, кто имеет руководящий или властный вид.
«Бюро частного сыска „Бель Эр“» вполне можно было считать малобюджетным фильмом, в котором бывший детектив из убойного отдела, ставший частным детективом, сговаривается с дочкой мэра, чтобы организовать агентство частного сыска. Их первое дело касалось пропавшей жены голливудского менеджера, которую нашли разрезанной на кусочки в лимонном саду. Не обошлось без наркотиков. И предательства. Финальная погоня, в которой Кошка с Собакой перестают драться, чтобы объединиться против сил зла.
Фильм помог возобновить карьеру одной угасшей рок-звезде семидесятых и впрыснул стероидов кинематографическому жанру, пребывавшему в упадке. Почти сразу же были запущены «Бюро частного сыска „Бель Эр“-2», и у Джона тут же появились наркотики, доллары, и женщины просто сыпались ему на колени.
«„Бель Эр“-2» стал не просто хитом, он превратился в настоящего монстра, прогремев громче, чем первый фильм, а за ним последовал триллер о вторжении инопланетян, песни из которого пять недель держали первое место в хит-парадах, и триллер о террористах в Диснейленде, который шел на ура в Европе и Японии, но не лучшим образом сработал в Северной Америке, так как многие режиссеры сперли у Джона рецепт его шумных, насыщенных музыкой фильмов. К производству фильмов Джон не подходил формально. Фильмы были для него способом создания миров, в которых он мог блуждать, обладая бесконечной властью, вдали от событий собственной жизни, свободный от болезней детства и призрачных родственников.
Куда бы Джон ни ехал, громкость была на полной мощности. Однажды Айван и Джон ехали на джоновской машине месяца, «бентли». Припарковав машину в пустыне, они отправились на поиски кактуса, который Нилла просила для своего цветочного хозяйства. После того как они некоторое время побыли на солнышке, Джон сходил к машине и вернулся, неся какие-то предметы, к Айвану, сидевшему на камне. Первым было меню, украденное из ресторана. Джон свернул из меню воронку и залил через нее в глотку содержимое предмета номер два – полбутылки текилы. Затем он взял предмет номер три – винтовку. Сделав пять выстрелов по корпусу машины, он превратил ее в дорогущее решето. «Круто!» – завопил Айван, после чего Джона тут же вырвало, и с тех пор он отказался от машин месяца, остановив свой окончательный своеобразный выбор на расстрелянном «бентли». Джону приходилось поддерживать свою репутацию, и, когда он куда-нибудь приходил, успех и декаданс кружили вокруг него, как сочная сплетня.
Единственным настоящим другом Джона все эти годы оставался Айван. Айван был доволен тем, что Джон приехал со своей матерью Дорис – человеком, присутствия которого так жестоко не хватало Айвану с тех пор, как его отец разделался с браком всего через несколько месяцев после появления Айвана на свет. Джон и Дорис прожили в доме для гостей две недели, как вдруг Айвана привезли домой из школы-интерната, которая находилась недалеко от Биг-Сура. Его застукали, когда он нюхал эфир из бутылки из-под апельсинового крэша. Эфир украл из научной лаборатории ученик, который выменял на него у Айвана стереонаушники.
– Зачем ты нюхал эфир? – спросил Джон Айвана во время их первой встречи в коридоре дома, каменный пол которого выглядел таким гладким, блестящим и твердым, что Джону казалось, будто все, что ни упадет на него – будь то стекло, металл или алмаз, – разобьется вдребезги.
– Я пытался кое-что преодолеть, – ответил Айван.
– Что?
Айван посмотрел на бледного, тощего, неоперившегося юнца, больше похожего на привидение, чем на живого человека. Айван сразу решил довериться Джону. Он подумал, что в таком недоразвитом теле должен обитать сверхразвитый ум.
– Я до смерти, как параноик, боюсь, – он помолчал, – ледникового периода.
– Ледникового периода?
– Угу.
Джон услышал смех сидевших в гостиной Дорис и Ангуса.
– Я без конца смотрел эту картину, – продолжал Айван. – Эти картины. Стена льда, как белые скалы Дувра, ползет через Пасадену, затем по Уилширу и подминает под себя этот дом.
– Да кто тебе такое сказал? Дерьмо все это собачье. На самом деле все происходит совсем иначе. Первым делом начинает идти снег, но это снег, который не тает даже летом. А потом, следующей зимой снова идет снег, и он тоже не тает. А потом, каждый год снегу становится все больше и больше, и он не тает. Через тысячу лет – а для вселенной это все равно что глазом моргнуть – земля покрывается толщей льда. Но к тому времени тебя уже давно не станет. А если бы у тебя хватило мозгов, ты все равно переехал бы на экватор в первый же год.
Айван стоял и, улыбаясь, глядел на Джона, с тех пор он совершенно перестал бояться ледникового периода. Они повернулись и стали смотреть на спринклеры во дворе через маленькое оконце, стекло которого было усеяно сверкающими алмазами брызг.
– Что с тобой? – спросил Айван. – Ты выглядишь как покойник. Или как участник телемарафона.
С того момента тело Джона преобразилось. Он вырос, окреп, но здоровье пришло к нему слишком поздно, так что у него не возникло пристрастия к командным играм. Его привлекали только одиночные виды спорта, в которых можно было претендовать на чистую победу, не растворяясь в команде. Кроме того, он перестал смотреть телевизор, потому что суеверно связывал его со своими болезнями.
Скооперировавшись, Джон и Айван стали делать узкопленочные короткометражные фильмы, первый из которых назывался «Субботний вечер Дорис». Фильм повествовал о превращении Дорис из делаверской наследницы инсектицидной фирмы, элегантно раскладывающей кусочки сваренного вкрутую яйца на треугольные тосты без корочки и наслаждающейся вниманием, в изможденную mal vivante,[2] которая хрипит обрывки матросских песен, склонясь над раковиной.
Их второй фильм был более приземленным. Ангус сказал, что им нужно научиться композиции и монтажу, и вот Джон с Айваном проследили обычный рабочий день Ангуса на студии – снимая его встречи, ланчи, поездки по городу и вечерние предварительные просмотры. Фильм был смонтирован и показан с дурацкими субтитрами на вечеринке, посвященной пятидесятилетию Ангуса, ознаменовав их дебют в киношном сообществе.
Джон был на удивление ответственным молодым человеком, причем именно практиком, а не теоретиком. Дорис всячески способствовала этому. Она хотела, чтобы он ни в чем не походил ни на кого из Лоджей, и поэтому подогревала его энтузиазм в отношении всего, что шло вразрез с делаверским духом. Она поощряла активность, творчество и сильную неприязнь к прошлому. Кроме того, она уговорила Ангуса забрать Айвана из частной школы, чтобы оба – Айван и Джон – могли посещать обычную среднюю школу. Никто из них особых успехов не добился, хотя оба чувствовали себя там прекрасно. Закончив школу, молодые люди со скрипом одолели Калифорнийский университет, большую часть времени снимая короткометражки и ухлестывая за девицами. Вдобавок Джон экспериментировал с машинами. Он купил оранжевый 260-Z на выручку от перепродажи других, более дорогих машин, в то время как Айван ездил на мятно-зеленом «плимут-скэмп», который купил у одного из садовников Ангуса.
Когда обоим исполнилось по двадцать четыре, они основали кинокомпанию «Экватор Пикчерз», использовав связи Айвана и взяв небольшой заем у Ангуса. Они быстро сварганили хит «Бюро частного сыска „Бель Эр“», что сделало обоих финансово независимыми, независимо влиятельными, равно как и зависимыми друг от друга. Джон был похож на грузовой поезд, который несется на всех парах и который невозможно остановить. Айван заботился о том, чтобы поставляемые овощи были свежими, и во время натурных съемок мог сунуть пятьсот долларов несговорчивому типу, который никак не хотел выключить свою газонокосилку.
Однажды весенним днем, где-то между «Бель Эр» и «Бель Эр-2», Айван с Джоном были на бензоколонке, заправляя изрешеченный «бентли 260-Z» Джона – его основной автомобиль, хотя теперь он располагал обычным набором шикарных машин.
– Я люблю сам заправлять свою машину, Айван, – сказал Джон. – Я всегда езжу на станции самообслуживания. Я никогда не говорил почему?
– Чтобы пообщаться с людьми на улице? – рассмеялся Айван.
– Нет. Потому что мне нравится смотреть, как крутится счетчик. Я воображаю, что каждая цифра – это год. Мне нравится смотреть, как история, начавшись с Нулевого года, сломя голову несется все дальше и дальше. Средние века… Ренессанс… Вермер… 1776… Первые железные дороги… Панама… Камера дает увеличение… Великая депрессия… Вторая мировая война… Рост пригородов… Одноэтажная Америка… Кеннеди… Вьетнам… Диско… извержение Святой Елены… Династия… и тут БУМ! Мы ударяемся в стену. Оказываемся в настоящем.
– Ну и что?
– А вот что: существует волшебный крохотный отрезок времени, всего несколько цифр после текущего года. И всякий раз, как я попадаю в эти годы, то, может быть, на долю секунды могу если не увидеть, то почувствовать будущее.