— Вы еще легко отделались.
— Я знаю. Если бы хотели, то нашли бы. А на поселении я встретил бывшего политзаключенного, и он объяснил, что мне просто попался хороший следователь, который спас мою шкуру.
— Вы помните имя этого следователя?
— Да, еще бы. Позже, когда Союз распался, я нашел его. Мы до сих пор общаемся. Это полковник Корбут Семен Васильевич, замечательный человек.
Корбут. Где-то я встречала эту фамилию, конечно же! В документах, собранных Стариком, был запрос на разрешение изменить данные воспитанницы Климковской. На имя майора Корбута. И подпись размашистая в уголке запроса: «Отказать».
— А вы не могли бы дать нам его координаты?
— Я сейчас позвоню ему, подождите. Если он согласится с вами встретиться, охотно дам вам его адрес.
Такие люди, как Семен Васильевич Корбут, встречаются очень редко. Это особая порода — весь он небольшой, аккуратный, даже дома одет в серый отглаженный костюм и белую рубашку. У него небольшая квартира, в которой все сверкает чистотой. И сам хозяин — с морщинистым, чисто выбритым лицом, с густым, коротко стриженным ежиком седых волос — кажется частью квартиры. И представить его рассерженным или выведенным из равновесия просто невозможно. Темные внимательные глаза смотрят приветливо и немного вопросительно.
— Заходите. Мой друг просил принять вас. Что, Элиза, пришло время найти родню?
— Я не понимаю... мы знакомы?
Где я могла видеть его? Какое-то давнее воспоминание, словно эхо, никак не вспомню... или вспомню?! Осенний день, танк в елках, зеленые стены двухэтажного дома — интернат в Березани. Меня вел туда за руку какой-то человек Я не помню его лица, но общее впечатление...
— Так это вы?!
— Ну, наконец вспомнила. — Он смеется совсем не по-стариковски. — Я знал, что увижу тебя, и рад, что не ошибся — ты выросла красавицей, упрямая девочка Элиза Климковская. А вы, молодой человек, не иначе как Вадим Якоб.
— Да, но...
— Друг детства — лучший друг. А иногда — и самый удобный враг, потому что знаешь его как облупленного.
— Но откуда вы...
— Долгое время я следил за твоей судьбой, Лиза, так что поневоле знаю всех, кто был рядом с тобой все эти годы. А ты решила, что следствие об убийстве двух уволенных милиционеров закрылось, потому что следователь поверил показаниям Петровой? Ну, формально, конечно, так оно и было. — Он весело подмигивает. — Прошу в комнату, будем обедать. Все разговоры потом, на голодный желудок о неприятных вещах лучше не говорить.
Сопротивляться его настойчивости было бесполезно, и мы, сняв обувь, проходим в комнату. Я не думала, что у бывшего сотрудника КГБ может быть столько книг! Интересно, как соотносятся теории Карлоса Кастанеды с его деятельностью?
— Врага надо знать в лицо? — Не знаю, как это вырвалось у меня, но я немного не в своей тарелке.
— Нет. Просто интересно, как люди видят мир. — Корбут улыбается. — Лиза, а ты выросла злой девочкой.
— Ну, насколько я понимаю, у меня впечатляющая наследственность.
— А, ты о дедушке Василии Алексеевиче? Тебе уже рассказали о старом крокодиле? Но никто из тех, кто говорил с тобой, не сказал правды — потому что правды никто не знает.
— А вы в курсе?
— Именно. И пришло время поведать эту правду тебе. Но сейчас — обедать, все разговоры после.
Бывший следователь знает толк в стряпне. Так готовить даже Рыжий не умеет, о себе я и вовсе молчу.
— Посуду вымоем потом. — Корбут перебирает бумаги. — Значит, у тебя неприятности. Я понял это, когда услышал о смерти Клауса.
— Ну, мы в растерянности...
— Это естественно. Что ты хочешь знать?
— Все, что имеет ко мне отношение. Все, что вам известно о событиях, произошедших незадолго до моего рождения, — и тогда, возможно, я пойму, что происходит сейчас.
— Да, ни один скелет в шкафу не стоит вечно, а иной раз вываливается именно тогда, когда это совершенно не нужно. Тебе уже известно, кем были твои родственники?
— Ну, дедушка у меня, похоже, просто уникальный.
— Да. Но в семейном дуэте первую скрипку вела именно Ольга Андреевна. А этого никто, кроме меня, не знал. Они познакомились в отряде СМЕРШ в середине войны, Ольга была достаточно опытным агентом, Василий — молодым восторженным парнем, полным желания разоблачать врагов. Они и поженились по идейным соображениям, ни о какой любви речи там, конечно, не было изначально. Они вместе заседали в трибунале, но главенствовала всегда Ольга. Вот такая пара: муж всегда на виду, открыто борется со всем и всеми, а жена словно и отношения ни к чему не имеет. Но именно Ольга была более ценным агентом. Когда родилась Люба, ее сразу же отдали бабушке, матери Василия, и там она росла до совершеннолетия. Люба практически не виделась с родителями, которые жили своей привычной жизнью. Я ведь еще в войну знал обоих и цену им знал тоже. Солдаты на передовой, а эти — в заградотрядах, у них за спинами. А когда боя нет — тоже тут как тут, прислушиваются к разговорам и доносы строчат. Многих солдат расстреливали во время атак — поди знай, чья пуля в него попала! А вот после войны такая возможность исчезла, к сожалению...
— Странные вещи вы говорите.
— Почему? Я попал в КГБ сразу после войны, меня сначала в милицию направили, а через год предложили более ответственный участок работы. Я пытался оправдать доверие, да и гадов разных тогда немало было — диверсанты, перебежчики... А потом «оттепель», все верили, что настал конец этому сумасшествию. Но все оказалось сложнее. Открытых репрессий не стало, но Климковские все равно остались при деле. Правда, расстрелы не проводили, но не одного и не двух хороших людей с их подачи отправили туда, откуда они уже не вернулись. А потому, получив дело Чабанчука, я увидел возможность насолить Климковскому. Талантливого парня обвиняли в антисоветской деятельности. Изучив материалы, я доказал, что обвинения притянуты за уши. Чабанчук был совершенно растерян, никак не мог понять, как могло случиться так, что все по отдельности вроде бы правда, а если собрать вместе, то ложь? Да, он курит импортные сигареты, да, любит поэзию Бернса и Китса, знаком с Клаусом Вернером, и письма — ну что в них такого, что тянет на обвинение в антисоветчине? Отказ подписать письмо в осуждение какого-то поэта? Глупости.
Я доказал начальству, что парень никакой не враг, а Климковский просто сводит с ним счеты. Чабанчуку было предписано на четыре года покинуть институт и поселиться в указанном месте под негласным надзором КГБ. Совсем отпустить его я не мог, у Климковского было достаточно связей, чтобы досаждать ему снова. А потом случилось то, что случилось: их дочь Люба забеременела, и когда стало известно, кто отец будущего ребенка, Климковским стало не до козней. Они проглядели врага в собственном доме — так они считали.
Дочь они не любили. Я не хочу вдаваться в причины этой нелюбви, но Люба платила им тем же. Она выросла у бабушки в деревне, среди простых людей, старушка очень любила внучку, а невестку боялась и ненавидела. Но бабушка умерла, когда Любе исполнилось восемнадцать лет, и Климковские были вынуждены заняться ее судьбой. После института пристроили ее в отдел технического перевода, где Люба увидела, как относятся к ее родителям другие сотрудники. А вот Любу все любили, она была очень славной девочкой — простой, доброй, солнечной. Возможно, это и подтолкнуло к ней Клауса, и у них случился роман. Клаусу нужно было возвращаться в ГДР, а он хотел жениться на Любе и увезти ее к себе. Но случилось так, что больше он Любу не видел, его не пустили в Союз, а Люба пропала.
Климковские заперли дочь под надзор — до родов. А когда ты родилась, Любе пришлось написать отказ, но она дала тебе имя. Она надеялась, что Клаус сможет найти и забрать тебя. Несколько раз она навещала тебя в доме малютки, но разве можно что-то делать у нас тайком? Тебя перевезли в другой город, а Любу отправили в психушку — мать донесла на нее, надавила на все рычаги, началось следствие, и у Любы произошел нервный срыв — она попала в дурдом. Ведь у нее из-за отказа от дочери была сильная депрессия. А тут еще допросы...
Клаус все время присылал запросы о ребенке, но бесполезно. Когда Любу выпустили и она сделала запрос о своей дочери, ей ответили, что ребенка отдали приемным родителям. Это придумал я, знал, что ей с таким диагнозом дочь не отдадут, и решил избавить ее от борьбы с опекой. Тем временем Ольга потребовала поменять тебе имя и фамилию, чтобы Клаус не смог отыскать тебя и попросить свидания. На то время он уже жил в Федеративной Германии, и как раз тогда твое дело попало ко мне. Когда я изучал все подробности, меня передергивало. Такое сотворить с единственной дочерью! Я решил во что бы то ни стало сохранить тебя. Сначала мне просто хотелось в очередной раз насолить Климковским. К тому времени мое звание и объем полномочий позволяли прекратить их деятельность, что я сразу же и сделал. Климковские вышли на пенсию. А я нашел тебя и сделал все, чтобы ты попала в Березань. Я сам отвез тебя туда. Маленький городок, далеко от Новопокровска, небольшой интернат с отличными условиями — никому и в голову не пришло бы искать тебя там, а документы я засекретил.
— А где сейчас моя мать?
— Люба покончила с собой. Перед смертью она передала какому-то немецкому туристу письмо для Клауса, а Ольга выследила ее и донесла, что пожилой немец взял письмо и поднялся в самолет. Люба так и не призналась, что было в том письме. А поскольку она какое-то время была переводчиком в Институте титана и предположительно имела доступ к секретной документации, на нее завели дело, началось расследование. Я думаю, ее психика уже была подорвана и она не вынесла того, что на нее свалилось.
— И Клаус Вернер больше не приезжал сюда?
— При Союзе — нет, а вот после, когда он был уже очень богатым бизнесменом, приезжал.
— Он женился?
— Да, у него была жена в Германии, но приезжал он всегда один. Он основал здесь отделение своей фирмы, дела пошли на лад далеко не сразу. Но вы же не за этим сюда пришли, ведь так?
— Да. Я просто хочу понять, что происходит. Почему меня преследуют, какое я имею отношение к Вернеру сейчас, после стольких лет?
— Элиза, Клаус убит. Я читал газеты, смотрел новости. Вернер мертв. Значит, что-то в его жизни имело и имеет к тебе прямое касательство. А вот что — это нужно понять. Расскажи мне все, что произошло, и возможно, я смогу тебе помочь.
И мы ему все рассказали.
12
— Итак, он просто выкатился тебе под ноги. — Корбут внимательно смотрит на меня. — А ты, добрая душа, не нашла ничего лучше, чем притащить его к себе домой. Я все правильно понял?
— Да, но я вовсе не собиралась это делать, все само как-то повернулось таким образом, что...
— Конечно. Кстати, вот сегодняшняя газета. Взгляните, возможно, вас что-нибудь заинтересует.
Мы с Рыжим склоняемся над страницами. Ну конечно же! «Убийство криминального авторитета Александра Мищика по кличке Деберц вызвало волну бандитских разборок...» Мотивы выясняются... Я и сама хотела бы знать, каким образом труп Деберца оказался в моем шкафу. Если я найду шутника, учинившего такое в моей квартире, я его ржавым секатором кастрирую. Я люблю свои летние платья. Хорошо, что я заметила труп, пускай теперь Остапов что хочет, то с ним и делает.
— Кстати, я все равно ничего не поняла. С какого боку тут Стас и Остапов? Кто такой Андрей и какое отношение ко всей этой истории имел Деберц?
— Думаю, нам нужно более детально изучить жизнь и смерть Клауса Вернера. Его семью, его бизнес и главное — его завещание! Вот что следует сделать.
Корбут явно чувствует себя в своей стихии, а вот я — нет. Какое мне дело до моего биологического отца? Убили его? Ну, невелика для меня потеря. Такое случается, я-то при чем? Мне от его миллионов ничего не перепадет, да и незачем.
— И как же нам это узнать? — Рыжий задал вопрос по существу. — Нет ни единой зацепки.
— Это лишь на первый взгляд. По крайней мере, двое знакомых вам людей знают, что происходит. Это ваш старый друг Стас Дорохов и человек, которого вы знаете как капитана Остапова.
— Что значит «которого вы знаете»?.. Вы хотите сказать, что капитан — не из полиции?
— Я это понял совершенно точно из вашего рассказа. — Корбут улыбается, но его улыбка насмешлива, а лицо холодное. — Ну скажи, стал бы обычный опер или следак разводить с тобой церемонии? Ты была единственной подозреваемой, потому что только тебе выгодна смерть несчастного пьяницы. Тебя бы арестовали или перевели на подписку о невыезде, а если бы сроки поджимали, то выбили бы признательные показания, и ты б их подписала. Ну как минимум тебя бы вызывали на допросы, ты бы подписала горы протоколов, доказывая, что ты ни при чем. А тем временем милый полицейский ездит за тобой следом, почти ухаживает и заодно открыто собирает о тебе информацию: привычки, характер, круг знакомых, возможные реакции. Это работа совсем иной службы, можешь мне поверить. И, главное, тебя не трогает настоящая полиция, дело об убийстве алкоголика закрывают, и ты живешь как жила. Ну, а теперь посчитай на пальцах.
— Не сходится. Если они со Стасом знакомы, Остапов спросил бы обо мне у него.
— Вы не поддерживали связи долгие годы, за такой срок все люди меняются. Кстати, о вашем друге Стасе Дорохове по кличке Скальпель... Вы же не в курсе, что именно связывает его с Остаповым, поэтому услышанный тобой обрывок разговора по телефону ничего не значит, как и то, что произошло потом, — вы ведь всей подоплеки не знаете.
— Так что же делать?
— Вам нужна информация о Вернере, и это первостатейная задача.
Старый следователь подошел к окну и выглянул из-за штор.
— Уже темно. Где вы остановились?
— Сняли квартиру недалеко от автовокзала.
— Правильно. Езжайте туда и отдыхайте. Завтра жду вас часам к одиннадцати, а пока поразмыслю на досуге. Есть кое-какие документы, которые я хочу вам показать — но это завтра, завтра.
Мы едем по освещенным улицам. Я ошарашена и зла, а еще — здорово разочарована. Мы, ничьи дети, в глубине души надеемся, что потерялись случайно, нас искали и не могли найти, или подменили, или наша мать — герцогиня... У каждого есть своя сказка, которая разбивается, как только узнаешь правду. Большинство детдомовских узнают все, когда начинают поиски. Как правило, мамаша находится, но вновь обретенному ребенку не рада, мягко говоря. Чаще всего она пьяная, грязная и одичавшая.
Иногда, правда, бывает и другой сценарий — новая семья, которая понятия не имеет о бурной молодости добропорядочной матери и образцовой жены, и когда живое свидетельство ошибок молодости предстает перед ее глазами, можете представить себе эту немую сцену. Чаще всего новый член семьи абсолютно не вписывается в планы родственников, и его выпроваживают — более или менее интеллигентно.
Мне это было известно, потому что те из старших ребят, кто разбил таким образом свою взращенную и выпестованную сказку, рассказывали нам. И я не захотела знать. Я решила, что моя сказка останется при мне и я — дочь герцогини в изгнании. Или потерянная принцесса.
Теперь сказке оторвали крылышки и лапки. Мои дед и бабка — негодяи, подонки и убийцы, моя мать — бесхребетная тряпка, а папаша — темная лошадка, но именно из-за него я сейчас в такой заднице. И Рыжий вместе со мной.
— Вадик, тебе нужно вернуться домой.
Я не могу до бесконечности пользоваться его добротой. Все эти годы он был рядом: утешал, лечил, терпел мои капризы и сезонную раздражительность, вытаскивал меня из депрессий, и я принимала это как должное. А у него нет ни личной жизни, ни семьи, хотя он, как никто, заслуживает счастья. И я не имею морального права злоупотреблять его благородством.
— Лиза, ты спятила? С какой стати мне возвращаться?! А ты?
Он стоит у окна, свет люстры искрится в его светло-каштановых волосах. Он хорош собой, мой Рыжий, я всегда это признавала. Но все. Я не имею права пользоваться его преданностью и подвергать его опасности. Кто знает, что будет дальше.
— Вадик, послушай меня... Ты мой лучший друг. Собственно, ты единственный мой друг, все эти годы я пользовалась твоей дружбой, а теперь понимаю, что это было чистым эгоизмом с моей стороны. А потому — все. У меня возникли серьезные проблемы, и я решу их сама. Слишком горячо стало, и я не имею никакого права подвергать тебя опасности.
— Ты хоть понимаешь, что городишь?
— Да. Это из-за меня около тебя не держатся женщины, у тебя нет семьи, потому что ты нянчишься со мной...
— Лиза, перестань пороть чушь. Ты — моя семья и единственная женщина, которая нужна мне. Неужели это настолько трудно понять? Я не оставлю тебя и не променяю даже на принцессу крови. Ты своей дубовой головой поймешь это когда-нибудь или нет? Или мне написать это большими буквами у себя на лбу? Я люблю тебя. Ты это хотела услышать? Знаю, не хотела, потому я и молчал, но пришло время сказать. И я никуда не денусь, даже не пытайся от меня избавиться.
Не стоило этого говорить, Рыжий, потому что теперь я уверена: придет время — и я потеряю тебя. Как только я позволю твоей любви вырваться на свободу, она уйдет, вильнув хвостом. И ты уйдешь — чужой и холодный. А вот пока я для тебя недостижима, ты здесь.
— Лиза, я знаю, о чем ты думаешь. — Рыжий обнимает меня за плечи. — Но я никуда от тебя не денусь, никогда. Даже не надейся.
— Ты не должен...
— Хватит. Что сказано, то сказано. Я давно хотел объясниться, и если ты не готова к таким отношениям, я буду ждать. А тем временем просто буду рядом.
— Вадик...
— Ложись спать, Лиза. Завтра нам предстоит трудный день.
Я не люблю спать в чужих кроватях. Я не люблю чужие квартиры. За окном сморкается осень, и город совсем чужой. И я не уверена, что есть на земле место, где мне будет хорошо, где я буду чувствовать себя дома.
Если я встаю раньше десяти, у меня потом весь день болит голова, а мысли разбегаются, как тараканы. Вот и сейчас — полдесятого, я сижу в кровати и пытаюсь собрать мозги в кучу. С чего это принято считать, что ранний подъем полезен и свидетельствует о добродетели?