— И ты будешь еще упрекать меня в скупости! — отозвался сердито аптекарь. — Разве же ты терпишь в чем недостаток? Разве я отказываю тебе даже в прихотях?
— Потому что знаете, что я этого не перенес бы, — отвечал Рожер гордо, — но вы скупы и недальновидны. Неужели же и в деревне не наживают деньги?
— Конечно, только я этого не сумею, ибо целый век провел у ступки, а не в поле.
— Что вы говорите, папа? — воскликнула панна Идалия. — Cela, soulevé le coeur! Можно ли так выражаться — у ступки? Affreux! Ведь не обязаны же вы сами хозяйничать, а можете нанять управителя.
— Да, да, чтоб меня обкрадывали, как обкрадывает Туровских пан Матерт, который скоро сделается богачом, а графы пойдут с сумою, — перебил аптекарь.
— Мы уже это слышали по крайней мере сто раз! — воскликнула панна Идалия. — Как только мы приступим к вам, вы всегда отвечаете одно: "будьте покойны", а время уходит…
— Так что и терпения не хватает, — прибавил пан Рожер, — cela dépasse les bornes. Нужно бы вам сделать из меня фармацевта, а из Идальки ключницу — было бы логичнее.
Пан Мартын молчал, опустив голову.
— Видишь, видишь, — прибавила, по обычаю, аптекарша, — я тебе каждый день говорю то же самое. Дети правы, и я нахожу, что они еще слишком деликатны, ибо ты посуди — какие у тебя дети. Господь Бог наградил тебя детьми, которыми можно гордиться, а ты их просто маринуешь.
Услыхав о мариновке, панна Идалия толкнула брата локтем, и они оба рассмеялись. Неизвестно, какой оборот принял бы разговор, и Скальский начинал уже сердиться, так что мог сказать детям что-нибудь обидное и вызвать сцену, но, к счастью, появилась новая личность, шедшая поспешными шагами навстречу из Пиаченццы.
Это был высокого роста мужчина, полный, но не толстый, в парусинном костюме и с толстою палкою в руках. Черты его лица были разумные, выразительные, энергичные, словно вырубленные топором. Он далеко не был красавцем, но физиономия его внушала уважение, как выражавшая сильную волю, опиравшуюся на светлую мысль. При взгляде на него чувствовалось, что он не поколеблется — ни сказать правду, ни исполнить обязанность.
Несмотря на кажущуюся суровость, лицо его выражало доброту и вместе спокойствие — признак души, которая нашла свою дорогу и смело стремится к определенной цели.
Семейство Скальских издали увидело господина, шедшего к нему навстречу. Аптекарь вздохнул свободнее, аптекарша приняла скромную мину, на лице пана Рожера отразилось нечто вроде презрения, панна Идалия, очевидно, была недовольна.
Молодежь предвидела, что штурм придется отложить. Встречный господин был доктор Милиус, отношения которого с аптекарем казались уже детям унизительными. Скальский чувствовал себя в некотором роде обязанным доктору, любимому и уважаемому в окрестности, который пану Рожеру и панне Идалии напомнил противную аптеку. Последние не любили его еще и потому, что он им говорил нередко горькие истины, не стесняясь ни гордым тоном пана Рожера, ни французским языком панны Идалии, в котором часто и громко в обществе поправлял ошибки.
Все почти доктора, имея в своих руках жизнь и смерть людей, привыкают к уважению и чрезмерной любезности пациентов и мало-помалу усваивают тон довольно резкий, отчасти гордый, но некоторым образом извинительный. Может быть, и у Милиуса было несколько этой докторской суровости, но, по его убеждению, высказывать правду в глаза людям было необходимо, извинительно и принадлежало к обязанностям не только добросовестного лекаря, но и человека. Но, высказывая голую истину, он никогда не доходил до грубости, никогда не забывался, а делал это в чрезвычайно приличной форме и с улыбкою.
По мере приближения Милиуса, все принимали вид той официальной веселости, с какою вежливый подчиненный привык встречать своего начальника. Аптекарша была в нерешительности подражать ли своему прототипу — мужу, за которым следовала настолько, насколько не мешали ей дети, — или любезным деткам, которые искренно не любили доктора. Лицо ее осталось безжизненным и подняло нейтральный флаг.
Недоходя несколько шагов, Милиус воскликнул:
— Вот примерное семейство! Отец, мать и детки вместе, в согласии, пользуются невинным развлечением. Вижу, что вы отправляетесь в Пиаченццу.
Здесь последовали взаимные поклоны.
— Да, — отвечал скромно аптекарь, — вышли подышать чистым воздухом, необходимым, в особенности, для молодежи. Идалька что-то покашливает.
— О, о! — прервал доктор с улыбкою. — Пусть панна Идалия не смеет кашлять, а то я пропишу исландский мох, который очень горек.
— Кашляю не для собственного удовольствия, — отвечала панна Идалия, — но городской воздух так тяжел и удушлив…
— Скажите, пожалуйста! — возразил доктор. — Дыша этим воздухом лет тридцать, я не заметил, чтоб он был так убийствен. Впрочем, вы родились в нем, выросли, родители ваши также, и до сих пор все как-то шло благополучно.
Панна Идалия, сделав презрительную мину, слегка пожала плечами.
— Верьте мне, хотя бы как доктору — прибавил Милиус, — мало городов и немного деревень пользуются таким здоровым воздухом, как наш. Не нежнее же вы других. Что же касается до грудных болезней, то они у нас очень редки.
— Действительно в низших классах при более крепком сложении, — прервал пан Рожер, — но организация благородная…
— Э, что вы рассказываете! — молвил доктор с улыбкою. — Благородные организации убивают сами себя неподобающим образом жизни. Для вас гибельны тунеядство, просиживание ночей, табак и распущенность воображения. Простой народ не имеет тех удобств, какими вы пользуетесь, он должен трудиться руками, подвергаться атмосферным, нередко вредным влияниям, а здоровее вас, потому что труд составляет гимнастику, которую я напрасно вам предписываю. Вот стоит только панне Идалии попробовать шведской гимнастики, заняться садовой работой, предписать себе хорошее расположение, и кашель как рукою снимет.
— К несчастью, большей части ваших советов я не в состоянии выполнить, — медленно отвечала хорошенькая панна. — Гимнастики терпеть не могу, сада не люблю, а предписывать себе расположение духа — не умею.
— Дурно, очень дурно, — заметил Милиус, — но время — доктор искуснее меня, и оно как-нибудь все исправит. Кому же и можно безнаказанно капризничать, как не хорошеньким паннам!
— Вы называете это капризами?
— Извините! Слово вырвалось неосторожно, и я не возьму его назад.
И Милиус собрался идти дальше.
— Возвращаетесь в город? — спросил у него Скальский.
— Поневоле, — есть больные, и хотя теперь время, может быть, самое здоровое в целом году, однако в бедном классе господствует лихорадка. Принужден был поспешить в деревню, где один крестьянин сломал ногу, а теперь спешу к убогим хаткам в предместье под прудом, где ожидают меня лихорадочные.
— Одним словом, вы не утомились, — заметил любезно аптекарь.
— Напротив, очень устал и с удовольствием бы протянулся на диване с книгою в руке, но обязанность…
И, поклонившись обществу, доктор поспешными шагами пошел в город.
— Какой неотес! — воскликнул пан Рожер. — Ему кажется, что он разыгрывает роль деревенского философа, бальзаковского médecin de campagne. В жизни не встречался мне человек скучнее!
— Да, но зато он и честнейший человек в мире, — отозвался пан Мартын, — уж ты не говори мне о нем.
— В самом деле, — сказал молодой человек, — неужели же вы прикажете мне жертвовать моими убеждениями? Ведь я не мешаю вам называть его честнейшим человеком, а потому прошу позволения считать его скучнейшим. Ха-ха-ха!
— Медведь, — прибавила тихо панна Идалия. — Ему кажется, что у всех такая же холопская натура, как у него.
— Перестаньте! — прервала аптекарша. — Ведь видите, что это сердит отца.
— Меня это нимало не сердит, — сказал поспешно пан Скальский. — Пусть говорят, что хотят, — мнения свободны.
— Да и странно было бы требовать отчета в том, как я думаю о людях! — воскликнул пан Рожер. — Однако сегодня видно роковой день, — прибавил он быстро, — вижу к нам снова идут навстречу два городские невежи.
Это были выходившие из кладбищенских ворот Шурма и Валек Лузинский.
III
Валек Лузинский, историю которого читатели узнают немного позже, будучи еще маленьким, полюбил безнадежно панну Идалию в то время, когда она еще в коротеньком платьице ходила в пансион. Первая любовь, какие бы ни испытала она переходы и как бы ни окончилась, всегда оставляет неизгладимые следы в сердце. Панна Идалия смотрела с презрением на оборванного мальчика, предчувствуя уже в то время высшее призвание, и напрасно он старался ей понравиться; отталкиваемый постоянно насмешками, Валек первую любовь заменил первой и вечной ненавистью.
Начало этого детского романа было очень просто. Встретились они на улице, идя в школу; Идалия смеялась над мальчиком, и хотя Валек никогда не сказал с нею двух слов, она отлично знала, что он влюблен в нее, а бедняк сразу понял, что она ему не сочувствует.
Может быть, она не ошибалась, но любовь эта была особенного рода, соединенная с ненавистью и жаждавшая мщения. Когда Валек смотрел на нее, взор его был необыкновенно страшен.
Встречаясь с ним впоследствии в обществе, которое порою он посещал, панна Идалия обходилась с ним так сурово, что чувство ненависти должно было в нем усилиться. Правда, Валек Лузинский не особенно был привлекателен и пороков имел гораздо больше, нежели добродетелей, был бедняк сирота, но в сердце более чувствительном и более женском нашлось бы к нему немного сострадания.
С паном Рожером они были и не были знакомы, ибо молодой Скальский, встречаясь с ним, отворачивал голову и притворялся, что не видит его.
Аптекарь с женой поступали иначе с юношей, потому что здесь являлись на сцену приличия. Валек был воспитанником доктора Милиуса, который хотел сделать из него медика, а сделал ни к чему не годного тунеядца. Но доктор привязался к этому неудачному произведению своих рук, и презрительным обращением с Лу-зинским аптекарь боялся огорчить Милиуса. Пан Скальский кланялся ему вежливо и улыбался приветливо, но, зная нераспо-ложение к нему детей, не сближался с ним и не приглашал его. Поэтому бедный молодой человек был как бы между молотом и наковальней.
Архитектор Шурма был знаком с семейством аптекаря, но не принадлежал к числу его любимцев. Ни молодой Скальский со своими панскими наклонностями, ни фантастическая, поэтическая панна Идалия не могли выносить человека расчетливого, прозаического, холодного, не поддающегося никакому влиянию, слишком уверенного в себе, притом же громко высказывающего крайние демократические принципы.
Шурма был вежлив, но не умел льстить; панна Идалия, которая никогда за него не пошла бы, хотя в городе и говорили, что он наживал хорошее состояние, сердилась на него, может быть, и за то, что он, встречаясь с нею, осмелился не влюбиться в нее. Это было бы извинительно, если б Шурма любил другую;, но, будучи совершенно свободен и имея случай увлекаться познаниями, остроумием и талантами этой Коринны, он не увлекался и не восторгался. Этого простить ему было невозможно.
Встреча на неширокой дороге с двумя неприятными личностями была не по сердцу брату и сестре, хотя и не грозила ничем, кроме обмена поклонов, ибо нельзя было предполагать, чтоб возвращавшиеся с кладбища пристали к семейству Скальских.
— Пожалуйста, отец, не останавливайте их и не затрагивайте, — произнес пан Рожер повелительным тоном. — Вы имеете привычку расточать любезности и ободрять людей, с которыми нам дружить невозможно.
— Правда, — прибавила панна Идалия. — Отец чересчур вежлив даже с такими подкидышами, как Валек, и с такими мужичьими детьми, как Шурма.
— Тише! Ведь они могут услышать! — воскликнул испуганный аптекарь.
— Так что ж из этого? — сказал пан Рожер, пожимая плечами. — Пусть услышат…
Валек издали узнал ненавистное семейство; рот у него искривился, глаза сверкнули огнем, однако он привел в порядок костюм.
— Сделай одолжение, — обратился он к Шурме, — не заставь меня уйти одного. Если ты захочешь вступить в беседу со Скаль-скими, то я принужден буду тебя покинуть.
— И лишить меня большого удовольствия, — сказал, смеясь, пан Шурма. — Ведь мне не повредит, если этот паничек будет на меня коситься и захочет поскорее от меня отделаться, чтоб кто-нибудь не встретил его в моем сообществе; а мне именно хотелось бы побесить их немножко и отравить им прогулку. Над глупыми всегда можно посмеяться.
— Но не всегда игра стоит свеч, — прервал Валек. — Предупреждаю тебя, что это будет мне неприятно и что я оставлю тебя с ним.
— Но я вовсе не намерен вступать с ними в разговор, — успокаивал Шурма товарища.
— Противная дорога! — воскликнул Валек. — Нет возможности разминуться, а прямо уклониться от встречи не хочется, чтоб не подумали, что я их испугался…
— Какой ты беспокойный человек, — отозвался холодно архитектор, — что же могут значить косые взгляды? Для меня они недействительны, хотя бы наполнены были ядом, а ты, показывая, что их боишься, обнаруживаешь собственную слабость. На взгляд отвечай равносильным взглядом, чего же робеть.
— Я не робею, но ненавижу этих людей, — ворчал Валек, закусывая губу, — и не умею притворяться.
Архитектор улыбнулся.
— Ты дитя, — сказал он.
Между тем подходило семейство Скальских. Несмотря на предостережение детей, пан Мартын первый снял шляпу. Шурма поклонился; Валек тоже приподнял шляпу, но тотчас же и ушел с недовольной миной. Невольно или назло товарищу архитектор остановился на минуту.
— Чуть ли, господа, вы не с кладбища? — спросил Скальский. — Прогулка совсем невеселая.
— Была причина, — отвечал Шурма. — Мне хотелось взглянуть на памятник старухи графини Туровской, сделанный по моему плану, и, кроме того, нас заинтриговал… этот наш общий незнакомец. Мы видели, как он входил на кладбище.
— А, незнакомый господин? — отозвался любопытный аптекарь.
— Да, бродил между могилами.
— Между могилами? — воскликнула пани Скальская, качая головой. — Странно! Между могилами…
— А я не вижу в этом ничего необыкновенного, — сказала панна Идалия, — прогулка, как и всякая другая.
— Ну, говорите же, что он там делал? — спросил Скальский.
— Ничего; ходил, как кажется, к могилам убогих, по крайней мере мы видели его в той стороне.
— К могилам убогих! — повторил аптекарь. — Странная вещь! Здесь есть какая-то тайна…
— Есть, — прибавила аптекарша.
Дети начали тем более смеяться, что родители принимали дело серьезно. Шурма, вспомнив, что товарищ его удалялся в дурном расположении духа, поспешил раскланяться с обществом.
Но именно в ту минуту, когда Скальские, продолжая прогулку, должны были проходить мимо кладбища, к ним навстречу вышел сам таинственный незнакомец.
Целый месяц в городе только и было речи, что о нем, а почему? Конечно, потому, что не было другого лучшего занятия. Но Скальские видали его только издали и не имели ни малейшего понятия о его лице, которое их очень интересовало.
На этот раз незнакомец не мог от них увильнуть, ибо дорога была одна и весьма не широка.
Молодежь это нимало не интересовало, но старики не скрывали, что рады были бы увидеть этого человека.
Молча сближались с обеих сторон. Незнакомец издали заметил встречных и рассчитал так, чтоб, минуя их, оборотить голову в противоположную сторону и не показать им своего лица. Напрасно аптекарь вытягивал шею: он мог только осмотреть весьма скромный костюм незнакомца.
Когда последний удалился на несколько десятков шагов, молодежь начала смеяться, а аптекарша воскликнула:
— Вот тебе и раз! Много мы узнали — даже носа не показал!
— Он несет пучок цветов, вероятно, сорванных на могиле, — сказал Скальский. — Гм! Это имеет свое значение и обрисовывает настроение человека.
— Сообразно с возрастом, — заметил пан Рожер, — по-моему, он далеко не молод.
— И нет ничего изящного, — сказала панна Идалия. — Человек лучшего общества узнается по самым мелочам, а у этого костюм весьма обыкновенный и даже небрежный.
— А между тем он загадка, — молвил аптекарь, довольный тем, что разговор принимал другой оборот, — да, загадка. Я еще не помню, чтоб кто-нибудь добровольно переезжал к нам на жительство. Наконец, если бы и так, то каждый старается познакомиться с людьми, а он не только не ищет, но тщательно избегает этого.
— Какое же нам может быть до этого дело? — сказала панна Идалия. — Я не понимаю любопытства, которое каждый обыкновенный человек возбуждает в толпе.
— Ты говоришь, обыкновенный человек, — подхватил аптекарь, стараясь удерживать разговор в этом направлении. — Но ведь он не весьма уж обыкновенный, хотя в нем и нет ничего особенного. Во-первых, достоверно, что, помимо скромного костюма и весьма заурядной наружности, он богат, даже очень богат. Он нанял у Манусевича целый домик с садом и поселился в нем один. Рассказывают, что когда начали переносить его чемоданы и сундуки, то не было этому конца. Что в них заключается, никому не известно, ибо их уставили, не открывая. Он выписал из Варшавы мебель, фортепьяно, орган.
— Разве какой-нибудь отставной артист, — прервала панна Идалия, — но, впрочем, лицо его нисколько не обличает артиста.
— Денег ни на что не жалеет, хотя и видно, что привык к простому образу жизни, ибо взял простую кухарку, старую Казимиру, служившую некоторое время у ксендза-викария. Видно, что не намерен давать обедов.