- Что пригорюнился? Спать пора...
- Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
- Сядь, посидим.
- Да некогда... право... Пусти...
- Сядь, поговорим.
- Нет, пусти... Некогда.
Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
- Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
- Горячо-о-о? Не обожги смотри.
Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.
- Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?
- Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?
- Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?
- В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?
- Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...
- Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.
- Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...
А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:
- Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.
Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
- Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
- Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...
Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
- Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...
- Это ты, бабушка? - хрипел купец.
- А тебе ково? Грехо-во-о-дник...
Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
- Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!
Купец наткнулся на доктора:
- Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.
И он полез по ступенькам, держась за поручни.
Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
- Пусти, - молила его, - пусти!
- Не могу...
- Пусти... ну, пусти.
А уходя, бросила:
- Я приду к тебе.
- Дуня-я-я!
- Родной мой... желанный.
VI
Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
- Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.
- В лен?
- В лен, в лен.
- Та-а-к...
Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.
По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.
Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:
- Караул! Ксы!
Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:
- Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!
- Тоись как кот?
- А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай.
- Боднул кто-то...
Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.
Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.
Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:
- Вам, господин урядник, чайку не прикажете?
- Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик.
Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.
- Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу.
- Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор.
- Ну, что?
Он придвинул табуретку.
- Сядь.
Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.
Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.
- Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор.
- Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь.
- Но почему? - еще удивленней шепчет доктор.
Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:
- Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет...
Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:
- Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда!
Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.
Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:
- Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..
Счастливый, взволнованный доктор все забыл; манит к себе Дуню, говорит:
- Вот завтра, любочка моя... вот уедем завтра...
- А не погубишь? - Она стоит улыбается, того гляди смехом радостным прыснет. - Ну, смотри, барин! - задорно погрозила она пальцем, а в карих глазах лукавые забегали огоньки.
Незаметно уходило время, а Дуня все еще говорила с доктором. Давно погас самовар, кончился допрос, затихла деревня вместе с собаками, песней, пожарищем, только тут двое любовно беседовали да строчил протоколы урядник...
- Подожди денечек... Ну, подожди, - вся в счастье, в радости просит Дуня.
- Что ж ждать-то?
- Надо, соколик мой, надо. Потерпи! Навеки твоя буду, - влагая в слова певучую нежность, шепчет она. И вдруг, с тревогой:
- Ты крепко спишь?
- А что?
Лицо ее сделалось серьезным, в глазах мелькнул страх, но через мгновенье все прошло.
Еще нежнее и радостнее, издали целуя его, едва слышно сказала:
- Приду... на зорьке... милый.
- Что? - как камень в воду, бухнул внезапно появившийся урядник.
- Что?!
Дуня побелела.
Он посмотрел тупым, раскосым взглядом сначала на Дуню, потом на доктора.
- Вы огурчиков приказывали? - растерянно спросила Дуня доктора. Чичас, - и скрылась.
Доктор язвительно поглядел ей вслед: таким обычным и земным показался ему голос чародейки Дуни.
Урядник круто повернулся и пошел на свое место, оставив открытой дверь.
Доктор, посидев немного, стал укладываться спать возле купца. Сразу, как погасил лампу, комнату окутала тьма, но вскоре заголубело все в лунном свете. Хмельной угар все еще ходил в голове доктора, и, в предчувствии чего-то неизведанного, замирало сердце. Когда ложился, хотелось спать, а лег - ушел сон, и на смену ему явились думы.
Он лежит, вспоминает, улыбается. И все как-то путано в голове, туманно. Радостно ему, что Дуня стала его подругой, что за солдата выдали ее силой, что никогда не любила и не любит она никого, кроме него: так сказала ему Дуня. Лежит, удивляется: скоро, как в сказке. И это очень хорошо: такие вопросы надо решать сердцем. Вот завтра утром встанут, напьются чаю и уедут с ней в город. А потом доктор выпишет из деревни свою старуху мать, такую же крестьянку, работящую, простую, как и его Дуня. И тогда все трое заживут вместе. Эх, хорошо! Он лежит с открытыми глазами, спать не хочется, голова идет кругом.
Из комнаты урядника выступила желтая полоса света; в ее мутно-сонных лучах вдруг стало оживать висевшее на стене полотенце. Откуда-то взялись руки, грудь, голова с черными глазами, все это дрогнуло, зашевелилось.
- Да ведь это Дуня, - удивился доктор и с досадой взглянул на полуоткрытую к уряднику дверь.
Перо скрипело в руках урядника. Вот оторвался он от стола, сжал кулаки, потянулся всем жирным телом, зевнул и по-медвежьи рявкнул.
Белое видение исчезло, словно испугавшаяся выстрела птица.
- Тьфу! - и доктор перевернулся на бок.
Было тихо. Только слышалось, как, капля по капле, падала в лоханку вода из медного рукомойника.
"Буль... буль... буль..."
Раздались удары в колокол. Плыли они тихо, разделенные большими промежутками времени, и, казалось, засыпали по дороге тихим сном.
Просчитав пять ударов, доктор забылся, ему пригрезилось, не то во сне, не то наяву, как урядник вскочил со стула, подполз на четвереньках к полотенцу, зацепил им за ввинченный в потолок крюк, сделал на полотенце петлю и повесился. Но вбежавшая, во всем красном, Дуня ахнула и быстро перестригла петлю. Урядник всей тушей упал на доктора. Тот вздрогнул и открыл глаза. Сон. Колокол еще раза три ударил и замолк. На докторе тяжелая, отекшая рука купца. Он сбросил с себя каменную руку и отодвинулся на край постельника.
Купец завозился, перевернулся на другой бок и что-то забормотал, а потом отчетливо произнес:
- Яд-баба... Яд!
Запел петух где-то близко, в сенцах, за ним другой, третий.
"Вот приду... Ох, желанный мой", - сквозь сон слышит доктор.
Притаился, слушает, незаметно засыпая.
"Ох, сладко поцелую... Обожгу тебя... О-о-о-х..."
Он слушает, улыбается и засыпает все крепче.
VII
Долго ль проспал доктор, неизвестно, но встрепенулся, когда кто-то хватил его, словно шилом в бок. Вздрогнул, протер глаза.
Дверь в комнату урядника почти закрыта, оставалась лишь неширокая, в ладонь, щель.
Доктор взглянул и обмер. Протер глаза, смотрит. Опять протер, приподнялся. Глядит и не верит тому, что видит.
- Неужто?!
Он ползет к двери, прячется в тень, как вор, и широко открытыми глазами впивается в жирную копну урядника и сидящую у него на коленях, в одной рубашке Дуню.
- Вот это шту-у-ука!.. - тянет доктор; он слышит, как бьется его сердце, да капля за каплей, падая в лохань, булькают и насмешливо рассыпаются в обманной подлой тишине.
Дуня обвила оголенной рукой толстую шею урядника, гладит его волосы, что-то шепчет и улыбается лукаво и ласково.
Урядник хохочет неслышно, и его живот, подпрыгивая, колышется в такт смеху, а вместе с ним колышется Дуня, стройная, свежая, в розовой рубашке.
- Два с полтиной, два с полтиной!.. Нет, врешь, - бредит скороговоркой купец и, застонав, добавляет убежденно:
- Еще успеешь угореть-то.
Доктор испугался, пополз было назад, но раздумал.
Дуня встала, заслонив собою свет лампы, и через рубаху соблазнительно сквозило ее красивое тело. Закинув руки за голову, она потянулась лениво и страстно, привстав на носки, а чудище облапил ее левой рукой, притянул к себе и зашептал хриплым голосом:
- Чего он тебе толковал-то?
- А ну их к чертям! - почти крикнула она.
- Тсс... услышит.
- Спят... нажрались оба.
Доктор таращит глаза, дивится. Не во сне ли, думает. А они, проклятые, шипят гусями:
- Люблю тебя, Павлуша.
- Любишь? Ты чего-то юлишь, по роже вижу, что юлишь... А дьячок-то?
- Не вспоминай. Ведь каялась... Чего же тебе надо? Прости!
Замолчали оба. Он красного вина подносит, сам пьет, ее плечо лапой гладит, тискает.
- Ночевать не будешь?
- Нет, ехать надо.
- Подари колечко. Может, не увидимся... Уйду.
- Что-о?
Таящимся, но злобным смехом всколыхнулась Дуня, задорно запрокинула с двумя черными косами голову, взметнула вверх руки, хрустнула пальцами и, покачиваясь гибким станом, протянула:
- Испужа-а-лся?.. А ежели уйду? Кто удержит?
- Сма-а-три, Дуня!
Урядник поднял над головой револьвер, потряс им в воздухе:
- Со дна моря достану, из могилы выкопаю, воскрешу и перерву глотку... Знай!
Она прижала локтями грудь, съежилась, вздрогнула зябко:
- Заколела я чего-то... Поцелуй.
Потемнело у доктора в глазах: сон или не сон? В ушах шумит, во рту пересохло, и, как в наковальню молотом, бьет в груди сердце.
Быстро поднялся с полу - нет, не сон, - быстро подошел к постельнику и, нагнувшись, стал шарить спички.
У урядника погас огонь и захлопнулась плотно дверь. Оттуда слышалась не то ругань, не то смех.
Доктор зажег лампу. Руки его дрожали. Взгляд стал диким, растерянным, а мускул над глазом запрыгал. Он налил в чайный стакан коньяку и жадно, залпом, выпил.
"Нет, не сон..."
Была глухая ночь. Хмель нахрапом вползал в его голову. Заскакали мысли, перепутались, как испуганное стадо баранов, и бросились врассыпную. Чувствовал он, как уползает из-под ног почва, как все горит и стонет у него в душе. Тяжко сделалось.
Время шло. Лампа давно погасла, копоть от тлеющего фитиля висела над столом черным угаром, а сквозь окна глядела луна.
- Эй, ты, господин торгующий... купец! - говорил доктор пьяным голосом. - Тарантас этакий, а? Слышишь? Храпишь? Ну, черт с тобой, спи. Н-нда-а... Болотина-то, грязь-то какая. Ай-яй-яй-яй-яй... Ай-яй-яй-яй-яй... Бррр! Где тут гармония, красота? Вдруг урядник... и Дуня. Ходячее пузо какое-то... и алый полевой цветок. А? Нет, ты посуди, Аршин Иваныч, прав я или не прав? Дурак я, слюнтяй, интеллигент, мечтатель, кисель паршивый! Вот кто я...
Доктор приподнялся с лавки, взъерошил волосы, вытаращил глаза и закричал:
- Эй, вы, красивые... двое! Заперлись?
В комнате урядника примолкли, притаились, умерли.
- За что ж ты мне в душу-то харкнула? А? Ведь ты кто? Знаешь, ты кто? Змея!.. - стал кричать, топая ногами, доктор.
Во тьме что-то зачавкало, всхлипнуло, зашипело, и раздался голос купца:
- Вы с кем это рассуждение имеете?
Доктор удивился звуку голоса, но встал, побрел, еле держась на ногах, к купцу и упал возле него на колени. Целовал его, плакал горько пьяными слезами, жаловался:
- Где же правда, где? Вдруг Дуня - и на коленях у борова. А?.. Зачем обещать тогда? А ведь так клялась...
- Да-а-а, вон оно что. Хе-хе-хе. Так-так-так. На то и щука в море. Вот те и чистая! Ха-ха! Ловко. Вот те и краля!
Доктор, покачиваясь, стоял на коленях и грозно тряс кулаком:
- У-ух ты мне! Куроцап! Убью!!
- Смотри, отскочите... - иронически заметил купец и продолжал зевая: - А ты вот лучше высморкайся да ложись спать с богом. Ишь ночь...
Он еще раз зевнул, перекрестил рот и, перевернувшись, добавил:
- Она даром что Авдокея Ивановна, а умная, стерьва: где пообедает, туда и ужинать идет.
Сказал и через минуту захрапел.
Слышно было, как во дворе раздавались деловитые голоса, бубенцы побрякивали, тяжелые сапоги топали по сенцам и ступеням крыльца, отворялась и затворялась наружная дверь.
Заскрипели ворота, рванули кони, колеса затараторили.
- С бого-о-ом!
Тявкнула спросонок собака, опять заскрипели и хлопнули ворота, побродил кто-то по двору, и все стихло.
Час прошел, томительный и длинный, наполненный вздохами, бессвязным бормотанием, затаенным ночным шорохом: должно быть, черти бродили по избе.
Луна еще не ушла с неба, но конец ночи близок.
- Барин, а барин, - еле слышно позвала нежданно Дуня.
Она стояла среди комнаты, трепетно-белая, охваченная снопом лунных лучей.
- Желанный...
Доктор застонал, открыл глаза и зло перевернулся лицом вниз.
Дуня стоит над ним, что-то причитает и вся дрожит, как в непогоду дерево.
- Слушай-ка... Не серчай... - льется нежный, молящий голос. - Ты разбери только по косточкам жизнь-то мою, разбери, выведай. Не серчай, ради господа.
- Тебе что надо? - повернув к ней голову, крикнул доктор. - Тебе, собственно, что от меня требуется? - и опять уткнулся в подушку.
Прошла длительная жуткая минута. Дуня несмело опустилась возле него на колени.
- Ах, милый, рассуди: ведь смерть, прямо смерть от него, от лиходея, от урядника-то... Муж бил, вот как бил, житья не было; забрали на войну, обрадовалась - хошь отдохну. Тот черт-то привязался, урядник-то... запугал, загрозился: "убью!" - кричит, а защитить некому - одна. Ну и взял... А все ждала, сколько свечей богородице переставила; вот, думала, найдется человек, вот пожалеет. Пришел ты, приласкал, такой хороший... аж сердце запрыгало во мне, одурела с радости. А с ним, с аспидом, развязалась, отвела глаза, успокоила, - убил бы. Понял? Вот, бери теперича... Возьмешь?
Затаив дыхание она робко ожидала...
- Возьму... Эх, ты...
Пала рядом с ним; отталкивал, гнал, корил обидными словами, а сумела остаться возле, впилась дрожащими теплыми губами в его лицо, замутила голову, всколыхнула хмельную кровь.
- Ах, желанный мой! Люблю! - восторгом, неподдельной радостью звучала ее речь: ждала, насторожившись, - вот скажет, вот обрадует.
- Убирайся ко всем чертям! - после минутного раздумья презрительно и желчно бросил доктор. - Марш отсюда!
- Только-то?
- Марш!!
- Стой, кто тут? - прохрипел купец. - Ты, Дуняха? - Он быстро приподнялся, зашарил-замахал в полутьме руками, сидя на полу, шутливым голосом покрикивал: - Давай-ка, давай ее сюда! Хе!..
И слышно было, как Дуня, поспешно удаляясь, ступала босыми ногами, скрипнула дверью и там, за стеной, не то захохотала, не то заплакала в голос, как над покойником бабы.
- А ты, доктор, дурак! - сказал, опять повалившись, купец.
Но доктор лежал, свернувшись клубком, с головой закрывшись одеялом, и, как смертельно раненный, мучительно стонал.
На рассвете для доктора стали запрягать лошадей.
Заложив за спину руки, он торопливо ходил по двору, хмурый и сосредоточенный, в сером, перехваченном кушаком, бешмете и высокой папахе.
А кругом суетились, закручивали лошадям хвосты, подбрасывали в задок сено, укрепляли веревками вещи.
Доктор проворно вскочил в тарантас, забился в угол и закрыл глаза.
- Трогай со Христом! - приказал чей-то стариковский голос.
Четко ступая по бревенчатому настилу, шагом пошли к воротам кони.
Когда на улице проезжали мимо окон земской, ямщик-подросток, вздохнув, сказал:
- Эк, Дунька-то как воет... Чу! - и враждебно взглянул на седока.
Доктор вздрогнул, открыл глаза. Больно, мучительно больно... Мерзко... Он высунул было голову, но ямщик гикнул, лошади рванули, понесли.