Его знание этих саг было ни в коем случае не преходящей забавой, как это бывает у других людей. Они увлекали его, и в его рассуждениях на исторические и политические темы – можете быть в этом уверены – они всегда присутствовали в его мыслях, ведь это был мир, которому, как он чувствовал, он принадлежит. Он не мог представить для себя лучшей жизни, чем жизнь блистательных героев древнегерманской истории. Он отождествлял себя с великими людьми этой ушедшей эпохи. Казалось, не было ничего более достойного борьбы, чем жизнь, похожая на их жизнь, полная грандиозных подвигов, самая героическая жизнь, какая только возможна, чтобы из нее войти в Валгаллу[2] и стать мифическим бессмертным, присоединившись к уже находящимся там, кого он так почитал. Этот необычный, романтический ракурс мышления Гитлера не следует игнорировать. В мире суровой политической реальности появится тенденция отвергать эти юношеские размышления как фантазии, но факт остается фактом: несмотря на все события своей жизни в этот период, личность Адольфа Гитлера пребывала лишь в поистине праведных верованиях, в которые его ввели саги о немецких героях.
В конфликте с буржуазным миром, который со своим обманом и ложной нравственностью ничего не мог ему предложить, он инстинктивно искал свой собственный мир и нашел его в истоках и древней истории своих соотечественников. Он считал, что это был их золотой век, и эта давно ушедшая эпоха, известная лишь по обрывочным историческим документам, стала для пылкого юного Гитлера полнокровным настоящим. Энергия, с которой он проживал тот век, который канул в Лету 1500 лет назад, была такова, что у меня, жившего в начале XX века, часто голова шла кругом. Действительно ли он жил среди героев этого неясного, темного века, о которых говорил так, будто они стояли лагерем в лесах, через которые мы совершали наши ночные прогулки? Был ли для него зарождающийся век, в котором мы с ним оказались, не более чем сон наяву? Этот временной сдвиг часто настолько беспокоил меня, что я боялся за его рассудок: может быть, однажды он обнаружит, что не может спастись от искажения времени, которое он для себя создал.[3]
Постоянный напряженный интерес к героям немецкой мифологии, по-видимому, сделал его особенно восприимчивым к творчеству Рихарда Вагнера. Как только он в двенадцать лет услышал оперу «Лоэнгрин», которая перевела его мальчишеские мечты в поэзию и музыку, в нем проявилось стремление к возвышенному миру прошлого Германии, и с того момента, когда Вагнер вошел в его жизнь, умерший гений больше не отпускал его. В произведениях Вагнера Гитлер видел не только одобрение его пути духовного «переселения» в древнюю историю Германии, но подтверждение той мысли, что давно ушедшая эпоха должна содержать в себе что-то полезное для будущего.
За годы моей дружбы с Адольфом Гитлером я пережил первый этап его взросления. Будучи увлеченным музыкантом, я также имел идолов, которым пытался подражать, но мой друг искал в Вагнере гораздо больше, нежели образец. Я могу только сказать, что он «надевал» на себя личность Вагнера, словно было возможно, чтобы его дух овладел им.
Он жадно читал все, что только мог найти, о Вагнере, хорошее и плохое, написанное его поклонниками и его противниками. Он особенно стремился найти биографическую литературу о нем, читал его заметки, письма, дневники, его самооценку, его признания. День за днем он проникал все глубже в жизнь этого человека. Он был прекрасно осведомлен о самых простых деталях и незначительных эпизодах. Могло произойти так, что во время одной из наших прогулок Адольф вдруг внезапно бросал тему, о которой он до этого момента рассуждал, – наверное, реквизит, необходимый бедному провинциальному концертному залу для таких достойных случаев, был оставлен без внимания воображаемым государственным фондом, – и начинал декламировать текст какой-нибудь записки или письма Вагнера или, возможно, какое-нибудь сочинение: «Художественное произведение и будущее» или «Искусство и революция». И хотя не всегда было легко следить за нитью его рассуждений, я всегда обращал пристальное внимание и ждал заключительных высказываний Гитлера, которые неизменно состояли в следующем: «Так что видишь, даже Вагнер прошел через это, как я. Все время ему приходилось вступать в дискуссию с невежеством своего окружения».
Эти сравнения казались мне очень преувеличенными. Вагнер прожил семьдесят лет. В течение такой плодотворной жизни у него обязательно должны были быть взлеты и падения, успехи и неудачи, но моему другу, который видел свою собственную жизнь как аналог жизни Вагнера, едва было семнадцать лет, и он ничего не создал, за исключением нескольких рисунков, акварелей и архитектурных планов; он ничего не пережил в своей жизни, кроме смерти отца и неудачной учебы в школе. И все же говорил так, будто он был жертвой преследования, боролся со своими врагами и был изгнан.
Он с жаром собирал информацию о главных эпизодах из жизни Вагнера, рассказ о которых я в свое время услышу. Он описывал плавание Вагнера вместе с молодой женой в шторм через пролив Скагеррак, после чего ему пришел в голову замысел «Летучего голландца». Я слушал о безрассудно смелом бегстве молодого революционера Вагнера, о годах, когда он не был признан, о ссылке. Вместе с моим другом я восторгался Людвигом II, покровителем искусств, который сопровождал Вагнера в его последнем морском путешествии в Венецию. И не то чтобы Адольф отказывался признавать человеческие слабости Рихарда Вагнера, его расточительство и так далее, но он прощал его ввиду бессмертного величия его сочинений.
В то время Вагнер уже более двадцати лет как умер, но борьба за то, чтобы его произведения получили всеобщее признание, была в полном разгаре. Сейчас трудно представить себе те страсти, которые порождали эти дебаты среди любящей музыку молодежи того времени. Для нас существовали только две категории людей: друзья и враги Рихарда Вагнера. Современные споры о музыке такие пресные и вызывают только улыбку. Но в то время не было ни радио, ни телевидения, ни кино или записывающего оборудования, а были только театры, и то, что показывали в них, было чрезвычайно важным. Всякий раз, когда ставился какой-нибудь спектакль, мы воодушевлялись, как те герои на самой сцене. Мы искали больше средств, чтобы выразить нашу необузданную страсть и восторг, и в дирижере Августе Гёллерихе, который работал под руководством Вагнера, мы нашли не только достойного интерпретатора музыки великого маэстро, но и умудренного опытом хранителя его наследия. В наших глазах он был хранителем Грааля.
Мы были убеждены в том, что присутствуем при рождении новой формы немецкого искусства. Этот вид музыкальной драмы был чем-то совершенно новым, о чем до этого никто и не думал; он впервые соединял в себе поэзию и музыку и помещал их в мифический мир, который стал и нашим миром.
У Адольфа было большое желание посетить Байройт, центр национального паломничества Германии, увидеть Ванфрид, дом, в котором жил гений, поразмышлять у его могилы и увидеть исполнение его произведений в построенном им театре. Если многое мечты и желания в его жизни остались невыполненными, то, по крайней мере, одно из них было полностью удовлетворено.
Эти приятные воспоминания для такого шестидесятичетырехлетнего человека, как я, которые делают сердце снова молодым и счастливым, то самое сердце, которое так неистово билось ради маэстро из Байройта! Я действительно не хотел бы пропустить эти юношеские впечатления, когда видел первый этап исступленного восторга Гитлера перед Вагнером. Несмотря на то что я был простым посредником в его отношениях со Стефанией, который докладывал ему собранную информацию, я был более близок ему в его увлечении Вагнером, так как у меня было более фундаментальное музыкальное образование, чем у него. Тайна его любви к Стефании, безусловно, больше приблизила меня к нему, так как ничто не скрепляет дружбу лучше, чем общая тайна. И к тому же у нас была общая высокая любовь к Рихарду Вагнеру.
Глава 9
Гитлер – юный фольксдойч
Когда я вспоминаю политические мысли и представления молодого Гитлера, я слышу его голос, который говорит мне: «Ты не понимаешь» или «С тобой нельзя обсуждать такие вещи». Часто он осуждал меня и в более сильных выражениях, как, например, в случае, когда во время одного из его монологов я кивнул невпопад, он взорвался от негодования: «С политической точки зрения ты, Густл, ничтожество».
Дело в том, что для меня только одно имело значение в жизни – музыка. Адольф соглашался с тем, что искусство должно иметь приоритет во всех сферах жизни, но за годы, которые мы провели вместе, политика постепенно вышла на первое место, не мешая его успехам в области искусства. Можно об этом сказать так: годы, проведенные в Линце, прошли под звездой искусства; годы, прожитые в Вене, под звездой политики. Я чувствовал, что я единственный человек, полезный ему в сфере искусства. Чем больше упор делался на политику, тем меньше наша дружба могла дать ему. Он ни разу не позволил, чтобы у меня сложилось такое впечатление от его слов, так как он принимал нашу дружбу очень серьезно; может быть, он просто не сознавал этого факта.
Политика стала испытанием для наших отношений. По вопросам политики у меня практически не было своего мнения, а те, которые были, я не отстаивал с достаточным пылом и не навязывал другим, так что я для Адольфа был слабым партнером. Он любил обращать людей в свою веру убеждением, а я с готовностью и без всякой критики принимал все, что он пропагандировал. Я обращал внимание на различные вещи и время от времени мог обсуждать их с ним довольно мастерски, но мои познания не распространялись настолько, чтобы я мог стать его оппонентом; он посчитал бы это полезным для словесного поединка. По сути, я был подобен глухому на концерте симфонической музыки: я видел, что играют что-то, но не имел ни малейшего представления о том, что именно. Природа не снабдила меня таким телесным органом, который мог обсуждать политику. Это могло довести Адольфа до отчаяния. Он считал, что не может на свете существовать человек с таким отсутствием интереса и знания политики, как у меня. Однако он не оставлял меня в покое. Я помню, как часто по какой-то причине ему бывало нужно, чтобы я был с ним в парламенте, даже если мне это было совсем неинтересно и я предпочел бы, скорее, остаться у фортепиано. Но Адольф не соглашался с этим и заставлял меня идти, хотя он знал, что парламентские дела были скучны мне до слез. Но я, разумеется, не осмеливался сказать об этом.
Люди склонны предполагать, что политики выходят из крайне политизированного домашнего окружения. Это не было справедливо в отношении Адольфа Гитлера – наоборот. Это еще одно из многочисленных противоречий, существовавших в нем. Его отец любил говорить о политике и не делал секрета из своей склонности к свободомыслию, хотя не поддерживал разговоров против монархии. Будучи таможенным служащим Австро-Венгрии, он был очень принципиален в этом вопросе. Когда каждый раз 18 августа, в день рождения кайзера из рода Габсбургов, он надевал свою парадную форму, он от пробора в волосах и до подошв своих ботинок являл собой идеальный портрет государственного служащего.
Я полагаю, маленькому Адольфу приходилось мало слышать разговоров о политике, так как, по мнению Алоиса Гитлера, таким разговорам место в баре, а не дома. Если в гостинице страсти накалялись, дома об этом ничего не знали. Не могу вспомнить, чтобы Адольф когда-либо упоминал своего отца в связи со своими политическими взглядами.
Еще меньше свидетельств этому можно было обнаружить в квартире на Гумбольдтштрассе. Клара Гитлер была простая, набожная женщина, не интересовавшаяся политикой. Когда был жив ее муж, она, вероятно, слышала, как он спорит о политике с другими мужчинами, но она никогда не участвовала в этом сама и не повторяла смысл услышанного своим детям. Вероятно, несдержанному мужу и отцу казалось правильным, что его спокойной жене не должно быть известно то, что он выкрикивал в гостинице, чтобы не взбаламучивать спокойные воды семейной жизни. В семье Гитлер не были рады ни одному человеку, который приходил в гости с политикой. Не помню ни одного случая, чтобы в семье Гитлер говорили на политическую тему. Даже если какое-нибудь важное политическое событие вызывало по всему городу волнение, в этом тихом доме оно оставалось незамеченным, так как даже Адольф уважал заведенное правило.
Я был свидетелем единственной перемены в семейных обстоятельствах, когда фрау Клара в 1906 году переехала с Гумбольдтштрассе в Урфар. Это никак не было связано с прежней привычкой отца бесконечно менять место жительства, это было, скорее, практическим расчетом. Урфар, который теперь является частью Линца, был тогда отдельным небольшим городком сельского типа, излюбленным местом уединения для тех, кто живет на хорошую пенсию. Так как в Урфаре не взимались налоги на многие вещи, такие как мясо, там жить было дешевле, чем в самом Линце. Фрау Клара надеялась, что ее скромная пенсия, составлявшая ежемесячно 120 крон, которую она делила как 90:15:15 между собой и своими двоими детьми, растянется на более долгий срок. В любом случае она чувствовала себя больше дома, живя вблизи зеленых полей и пастбищ. Дом на Блютенгассе, 9 не изменился на тот момент, когда я пишу эти строки, так что часто, когда я иду вниз по этой маленькой улочке в стороне от большой дороги, за которой начинается сельская местность, я почти жду, что на изящном маленьком балконе появится фрау Клара. Для Адольфа жить «на другой стороне реки» в одном городе со Стефанией имело особенное значение. Наша вечерняя прогулка до дома по окраинам Урфара теперь занимала больше времени, хотя она, по крайней мере, давала Адольфу и мне дополнительную возможность для обсуждения многих неотложных дел. Наш маршрут пролегал по мосту через Дунай, а если что-то особенно занимало нас, мы ходили взад и вперед через Дунай до тех пор, пока разговор не подходил к концу или, если говорить более точно, пока Адольф не истощал возможности своего монолога, который я слушал.
Когда я думаю о тихом доме, в котором вырос Адольф, и вспоминаю, какое политическое давление на него оказывали, у меня всегда перед глазами встает одна и та картинка: вертящийся смерч, в центре которого есть абсолютно безветренное и спокойное место, и это спокойствие тем глубже, чем сильнее бушует смерч. Рассматривая политический генезис такой необыкновенной личности, как Адольф Гитлер, внешние воздействия следует отделять от внутренней предрасположенности, так как, на мой взгляд, последняя имеет гораздо большее значение.
В то время многие молодые люди имели тех же самых учителей, что и Адольф, переживали те же самые политические события, восторгались или возмущались тем, что они видели, и все же заканчивали просто как толковые торговцы, инженеры или директора предприятий и не становились политическими фигурами.
Атмосфера в реальном училище Линца была решительно пронемецкая. Втайне ото всех одноклассники Гитлера были против всех общественных институтов, патриотических речей, династических праздников и деклараций; они были против школьных религиозных служб и участия в процессиях праздника Тела Господня. В «Майн кампф» Гитлер изобразил эту атмосферу, которая была для него важнее самого образования: «Проводились сборы денежных средств в пользу Sudmark и Schulverein[4], эту идею подчеркивали васильки и черно-красно-золотые флаги. Звучало приветствие «Хайль!», а вместо австрийского гимна пели «Германия превыше всего», несмотря на предупреждения и наказания».
Борьба за сохранение германской нации в государстве на Дунае волновала молодые сердца; это и понятно, так как немецкой культурой, которая существовала в Австрии, теперь жили и славяне, и венгры, и итальянцы Австро-Венгрии. Линц был в основном немецким городом, далеким от воссоединенных пограничных территорий, но в соседней Богемии постоянно было неспокойно. В Праге не прекращались общественные беспорядки, и там было объявлено чрезвычайное положение. В Линце поднялось возмущение, когда австро-венгерская полиция признала, что не может гарантировать защиту домов немцев от толп чехов, если возникнет такая необходимость.
Будвайс тогда был еще городом с немецким населением, его администрация и большинство депутатов были немецкого происхождения. Одноклассники Адольфа, которые были родом из Праги, Будвайса или Прачатица, подпрыгивали от злости, когда их в шутку называли «богемцами», потому что они хотели быть немцами, как и другие. Постепенно волнения докатились и до Линца, среди населения которого было несколько сотен мирно работавших чехов. Эти люди никогда не были источником неприятностей, но теперь чех из ордена капуцинов по имени Юрасек основал общество чешской культуры «Сокол», начал проводить церковные службы в кирхе Святого Мартина на чешском языке и, кроме того, стал собирать средства на постройку чешской школы. Это вызвало среди населения Линца испуг, и многие люди увидели в деятельности этих фанатичных капуцинов первый шаг к вторжению чешской культуры. Все это, разумеется, раздувалось без всякой меры, но все равно эти действия чехов заронили в сонных жителях Линца чувство какой-то нависшей угрозы, и все они вступили в борьбу культур, которая бушевала вокруг.
«Всякий, кто знает душу молодого человека, поймет, что именно молодые люди с наибольшей радостью слышат призыв к борьбе. Эта борьба приобретает сотню форм… Они являются истинным отражением более масштабной борьбы в миниатюре, но часто ими движут более высокие и искренние убеждения». Это наблюдение Гитлера точно до такой степени, что можно положиться на то, как он описывает свое собственное политическое становление в «Майн кампф». Учителя-немцы в его реальном училище стояли на переднем краю оборонительной борьбы. Учитель истории доктор Леопольд Пётш был активным политиком. В муниципальном совете он возглавлял немецкую фракцию. Он ненавидел многонациональную империю Габсбургов, которая сохранилась для нас сегодня – какой поворот событий – в качестве модели многонационального государства, и говорил от лица молодежи.