Я поставила свои сумки у парадной двери и пошла включить шланг. Он лежал на солнышке, как зеленая резиновая змея, которая так нагрелась, что обожгла мне ладонь. Я несколько раз перекидывала эту змею с руки на руку, пока она не охладилась, ожив вместе с плеском воды.
Начать с того, что я не была большой любительницей азалий. Я бы давным–давно их вырвала, но ради Брианны мне не хотелось ничего менять в доме после смерти Фрэнка. Хватило и того, что она лишилась отца в год поступления в университет. Сама–то я долгое время не обращала на дом никакого внимания и вполне могла продолжать в том же духе.
— Ладно! — сердито сказала я азалиям, выключив шланг. — Надеюсь, что вы напились, потому что больше вам от меня ничего не дождаться. Меня и саму жажда измучила. И мне хочется принять ванну, — добавила я, глядя на их заляпанные листья.
Накинув халат, я присела на краешек большой ванны, глядя, как вода с грохотом наполняет ее, взбивая пену для ванны в душистые облачка. Над бурлящей поверхностью поднимался пар — наверняка получилось горячевато.
Я выключила воду, быстро завернув кран, и осталась сидеть на краю ванны. В доме царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием лопавшихся пузырьков, слабым, как звуки отдаленного сражения. Я вполне отдавала себе отчет в том, что я делаю. Это началось в тот самый момент в Инвернессе, когда я заняла свое место в экспрессе «Летучий шотландец» и ощутила качку вагона, несущегося по железнодорожному полотну. Я проверяла себя.
Я внимательно отмечала все технические устройства, свойственные современной повседневной жизни, и, что более важно, старалась осознать свое собственное отношение к ним. Поезд на Эдинбург, самолет на Бостон, такси из аэропорта и десятки привычных мелочей: торговые автоматы, светофоры, стерильно чистые туалеты с унитазами, в которых при нажатии клапана кружит, смывая отходы и микробов, зеленоватая дезинфицирующая жидкость. Рестораны с аккуратными сертификатами от Министерства здравоохранения, гарантирующие, что ты, по крайней мере, не отравишься этой пищей. И вездесущие кнопочки внутри моего собственного дома — те, с помощью которых было так легко обрести свет, тепло или приготовить пищу.
Вопрос в том, насколько мне все это нужно? Я опустила руку в исходящую паром воду в ванне и повертела ею туда–сюда, наблюдая, как кружатся в мраморных глубинах тени водоворота. Смогу ли я обходиться без всех этих удобств, больших и малых, к которым так привыкла?
Я задавала себе этот вопрос каждый раз, нажимая на кнопку, поворачивая кран, включая двигатель, и обрела уверенность, что ответ на него — «да». В конце концов, эпоха — не самое главное: даже в этом городе можно найти людей, обходящихся без многих удобств, не говоря уж о том, что есть целые страны, большая часть населения которых живет, не имея представления об электричестве.
Меня лично это не слишком заботило. После смерти родителей — мне было тогда пять лет — я жила с моим дядей Лэмом, выдающимся археологом, и выросла в условиях, которые вполне можно было назвать примитивными, поскольку сопровождала его в полевых экспедициях. Да, горячие ванны и лампочки — это хорошо, но мне и взрослой случалось обходиться без них — например, во время войны. И их нехватка никогда не ощущалась мной так уж остро.
Вода достаточно остыла и стала вполне терпимой. Я сбросила халат на пол, залезла в ванну, ощутив приятную дрожь при первом контакте горячей воды с холодной кожей, и расслабилась, вытянув ноги.
Ванны восемнадцатого века представляли собой всего лишь большие бочки, поэтому мылись в них по частям: сначала окунали тело, свешивая ноги наружу, а потом вставали во весь рост и мыли туловище, а ноги тем временем отмокали. Впрочем, и такие бочки считались роскошью, чаще же всего люди мылись с помощью тряпицы, стоя в тазике и поливая себя из кувшина.
Да, это не так удобно, как современная ванна, — но только и всего. Современный комфорт приятен, но в нем нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись.
Разумеется, удобства в конечном счете не единственная и, может быть, не главная проблема. Прошлое — опасная территория. Однако разве успехи так называемой цивилизации гарантируют безопасность? Я пережила две главные «современные» войны — в одной из них участвовала сама, — а теперь каждый вечер слышала с экрана о том, как готовится третья.
А ведь «цивилизованная» война, тут уж не поспоришь, еще ужаснее, чем ее прежние версии. Повседневная жизнь, может, и стала безопаснее, но только если предпринимаешь меры предосторожности. Кварталы Роксбери не менее опасны, чем аллея, по которой я ходила в Париже двести лет назад.
Я вздохнула и выдернула затычку пальцами ног. Не стоит отвлекаться на безличные вещи типа ванн, бомб и насильников. Домашняя сантехника — это сущая мелочь. Главное — и так было и будет всегда — это причастные к событиям люди. Я, Брианна и Джейми.
Последняя вода с журчанием убежала в сливное отверстие. Я встала, ощущая легкое головокружение, и вытерла остатки пузырьков. Большое зеркало затуманилось от пара, но было достаточно ясным, и я отражалась в нем от коленей вверх, розовая, будто свареная креветка.
Уронив полотенце, я оглядела себя, повертелась перед зеркалом, расслабляя и напрягая различные группы мышц. Результат в целом меня удовлетворил. Хорошо, что в нашей семье не было предрасположенности к полноте. Дядя Лэм оставался подтянутым и поджарым до самой смерти, которая наступила в семьдесят пять лет. Я предполагала, что мой отец имел сходное телосложение. А как выглядела задница моей матери? В конце концов, женщинам приходится мириться с некоторым количеством жировой ткани.
Я развернулась и через плечо осмотрела в зеркале себя сзади. Длинные мышцы спины влажно поблескивали, когда я изогнулась и убедилась, что у меня по–прежнему имеется талия, и к тому же тонкая.
Что же касается задницы…
— Во всяком случае, никаких ямочек, — произнесла я вслух, после чего вновь повернулась лицом к своему отражению. — Могло бы быть гораздо хуже, — сказала я ему.
Немного приободрившись, я надела ночную рубашку и пошла готовить дом ко сну. Слава богу, этот процесс не включал заботы о кормлении на ночь котов или собак. Бозо, последняя из наших собак, умерла от старости в прошлом году, а заводить новую, памятуя о том, что Брианна заканчивает школу, а сама я подолгу задерживаюсь в больнице, было бы неразумно.
Наладить термостат, проверить замки на окнах и дверях, проследить, чтобы были выключены горелки на плите. Вот и все. Целых восемнадцать лет этот ночной маршрут включал остановку в комнате Брианны, но только до того, как она поступила в университет.
По привычке я распахнула дверь в ее комнату и включила свет. У одних людей есть умение обращаться с предметами, у других его нет. У Бри оно имелось: почти ни дюйма свободного пространства не было видно на стенах между постерами, фотографиями, засушенными цветами, клочками декоративных тканей, документами в рамках и прочим мусором.
Некоторые умеют обустроить все вокруг себя так, что предметы не только приобретают собственное значение и соотносятся с прочими вещами, но и, более того, формируют не поддающуюся определению ауру, присущую их невидимому владельцу и им самим. Казалось, эти вещицы в комнате говорили: «Я нахожусь здесь, потому что Брианна поместила меня сюда. Я здесь, потому что она такая, какая есть».
«По правде говоря, странно, откуда у нее этот дар?» — подумала я. У Фрэнка он был. После его смерти я наведалась в его университетский кабинет, и он напомнил мне окаменелые останки какого–то вымершего животного: книги, бумаги и всевозможные мелочи обладали формой, текстурой и исчезнувшим весом того сознания, которое обитало здесь и созидало это пространство.
Для некоторых из предметов Брианны родство с ней было очевидным. Фотографии, на которых были изображены я, Фрэнк, Бозо, друзья. Фрагменты ткани отражали ее вкус, заставляя вспомнить ее любимые узоры и цвета — яркий бирюзовый, темный индиго, фуксин и ясный желтый. Но другие вещи? Почему россыпь ракушек на бюро говорит мне: «Брианна»? Чем примечателен округлый кусочек пемзы, подобранный на пляже в Труро и неотличимый от сотни тысяч других, кроме того факта, что его подобрала она?
Я с предметами обращаться не умела. Не было у меня тяги к приобретению. Пока Брианна не подросла и не взяла это дело в свои руки, Фрэнк частенько сетовал на спартанскую обстановку в доме. То ли виной этому было мое кочевое воспитание, то ли такова уж была моя натура, но я жила по большей части в собственной шкуре, не испытывая ни малейшей потребности изменить окружающую меня среду, сделав ее отражением моей личности.
Таким же был и Джейми. У него имелся постоянный небольшой набор предметов утилитарного характера или талисманов, которые находились при нем в его шотландской кожаной суме, до прочих же вещей ему просто не было дела. Даже в короткий период нашей богатой жизни в Париже и более протяженный, скромный, но безмятежный в Лаллиброхе он никогда не выказывал ни малейшей склонности к приобретению утвари или предметов обстановки.
Таким же был и Джейми. У него имелся постоянный небольшой набор предметов утилитарного характера или талисманов, которые находились при нем в его шотландской кожаной суме, до прочих же вещей ему просто не было дела. Даже в короткий период нашей богатой жизни в Париже и более протяженный, скромный, но безмятежный в Лаллиброхе он никогда не выказывал ни малейшей склонности к приобретению утвари или предметов обстановки.
На него, возможно, тоже повлияли обстоятельства его раннего возмужания, когда он жил, как загнанный зверь, и никогда не имел ничего, кроме оружия, без которого не выжил бы. Но не исключено и другое: эта изоляция от мира вещей, это ощущение самодостаточности были для него естественными. Возможно, вместо того чтобы заполнять мир предметами, мы оба, я и он, искали полноты и завершенности друг в друге.
И все равно странно, что Брианна, пусть очень по–разному, была так похожа на обоих своих отцов.
Я пожелала моей отсутствующей дочери доброй ночи и выключила свет.
В спальню я вошла с мыслью о Фрэнке. Вид большой двуспальной кровати, аккуратно застеленной темно–синим атласным покрывалом, напомнил о нем неожиданно и ярко, как я уже давно о нем не вспоминала.
Наверное, именно приближение возможного ухода и всколыхнуло во мне воспоминания. В этой комнате — фактически в этой постели — состоялось, можно сказать, наше прощание.
— Почему ты не ложишься спать, Клэр? Время уже за полночь.
Фрэнк посмотрел на меня поверх книги. Он уже лежал в постели и читал, примостив книгу на коленях. Мягкое озерцо света от лампы придавало ему такой вид, будто он безмятежно дрейфовал в круге тепла, изолированный от прохлады остальной комнаты. Начало января выдалось холодным, и хотя отопление работало в максимальном режиме, согреться ночью по–настоящему можно было, только забравшись в постель под тяжелые одеяла.
Я улыбнулась ему и поднялась с кресла, спустив с плеч тяжелый шерстяной халат.
— Я мешаю тебе заснуть? Прости. Я просто прокручиваю в голове свою утреннюю операцию.
— Да уж знаю, — сухо сказал он. — Это видно по твоему лицу. У тебя глаза остекленели и рот разинут.
— Прости, — повторила я так же сухо. — Я не виновата в том, как выглядит мое лицо, когда я думаю о работе.
— Но какой смысл об этом думать? — спросил он, вкладывая книгу закладку. — Ты сделала все, что могла, — твои переживания на этот счет ничего не изменят… Да что там!
Он раздраженно пожал плечами и закрыл книгу.
— Все это я уже говорил и раньше.
— Говорил, — согласилась я. Я забралась в постель, слегка дрожа, и обмотала халат вокруг ног.
Фрэнк машинально подался в моем направлении, и я скользнула под простыни рядом с ним: согревая друг друга, легче справиться с холодом.
— Ой, подожди, мне нужно переставить телефон.
Я откинула одеяла и выбралась наверх, чтобы переместить телефон со стороны Фрэнка на мою. Ему нравилось сидеть в кровати ранним вечером, болтая со студентами и коллегами, в то время как я читала или делала заметки по предстоящей операции рядом с ним, но он сердился, когда его будили поздние звонки из больницы, адресованные мне.
Причем так сердился, что мне пришлось договориться на работе насчет того, чтобы звонили мне только в самых экстренных случаях или когда я оставляла особые указания держать меня в курсе относительно состояния конкретного пациента. Сегодня вечером я как раз оставила подобные предписания: после сложной резекции на кишечнике существовала возможность осложнений, а стало быть, не исключалось, что мне придется срочно вернуться.
Фрэнк заворчал, когда я выключила свет и снова нырнула в постель, но вскоре придвинулся ко мне, забросив на меня руку. Я перекатилась на бок и свернулась клубочком возле него, постепенно расслабляясь, по мере оттаивания озябших пальцев моих ног.
Мысленно я проиграла детали операции, снова почувствовав в ногах холод операционной и одновременно беспокойное тепло в животе пациента, куда скользнули мои руки. Сама больная кишка, свернувшаяся кольцами, словно змея, была усеяна красными пятнами. Из крохотных прободений медленно сочилась яркая кровь.
— Я тут думал… — произнес в темноте Фрэнк как бы между делом.
— Мм?
Перед глазами у меня все еще была картина операции, но я постаралась вернуть себя в настоящее.
— О чем?
— О своем научном отпуске…
Его годичный отпуск в университете должен был начаться через месяц. Он планировал совершить ряд коротких поездок по северо–востоку Соединенных Штатов, собрать материал, потом на полгода поехать в Англию, а но возвращении провести оставшиеся три месяца за письменным столом.
— Я думал о том, чтобы сразу поехать в Англию, — осторожно сказал он.
— Ну что ж, почему бы и нет? Погода будет ужасной, но если ты большую часть времени будешь проводить в библиотеках…
— Я хочу взять с собой Брианну.
Я замерла, холод в комнате вдруг сконцентрировался в маленькой ледышке где–то в центре моего желудка.
— Она не может поехать сейчас, ей остался всего семестр до окончания. Уж конечно, ты можешь подождать до лета, когда мы обе к тебе приедем. У меня будет длительный отпуск и, может быть…
— Я еду сейчас. Навсегда. Без тебя.
Я отстранилась и села, включив свет. Фрэнк лежал и, прищурившись, смотрел на меня, темные волосы были растрепаны. Они поседели на висках, придавая ему импозантный вид, который, очевидно, оказывал волнующее воздействие на наиболее впечатлительных из его студенток. Я чувствовала себя на удивление спокойной.
— Но почему сейчас и так неожиданно? Твоя последняя пассия стала на тебя давить?
В его глазах вспыхнула паника, столь явная, что это было почти комичным. Я рассмеялась, правда не слишком весело.
— Ты действительно думал, что я не знаю? Господи, Фрэнк, до чего же ты рассеянный!
Он сел на кровати, сжав челюсти.
— Я был уверен, что вел себя скромно.
— Может быть, — язвительно заметила я. — Я насчитала шесть за последние десять лет — если их была примерно дюжина, ты и впрямь являл собой образец скромности.
На его лице редко отражались сильные чувства, но, судя по тому, как побелели его губы, я поняла, что он действительно очень зол.
— Эта, должно быть, представляет собой нечто особенное, — сказала я, сложив руки и опершись на изголовье с нарочитой небрежностью. — Но все же к чему такая спешка и зачем брать с собой Бри?
— Последний семестр она может проучиться в школе–интернате, — отрезал Фрэнк. — Наберется новых впечатлений.
— Думаю, это не те впечатления, к которым она стремится, — возразила я. — Вряд ли ей захочется разлучаться с друзьями перед окончанием. А уж учиться в английской школе–интернате…
Одна эта мысль вызвала у меня содрогание. Я сама в детстве едва избежала отправки в такую школу; запах больничного кафетерия порой вызывал воспоминания о ней и о волнах парализующей беспомощности, которые накатили на меня, когда дядя Лэм попытался пристроить меня в одно из подобных местечек.
— Немного дисциплины никому не повредит, — заявил Фрэнк. Он совладал с собой, но его лицо оставалось напряженным. — И тебе была бы от этого польза. — Он махнул рукой, отметая эту тему. — Ладно, давай начистоту. Я решил вернуться в Англию на постоянное место жительства. Мне предложили хорошую должность в Кембридже, и я согласился. Ты, конечно, свою больницу не бросишь. Но я не хочу оставлять свою дочь.
— Твою дочь?
На какой–то момент я потеряла дар речи. Итак, у него новая работа и новая любовница в придачу. Значит, он планировал это уже некоторое время. Ну что ж, пусть начинает новую жизнь, но не с Брианной.
— Мою дочь, — невозмутимо произнес он. — Ты, конечно, сможешь приезжать навещать ее, когда захочешь.
— Ты… мерзавец! — выдохнула я.
— Будь благоразумна, Клэр, — произнес он с таким видом и таким тоном, будто имел дело с нерадивой студенткой. — Ты практически не бываешь дома. В мое отсутствие некому будет надлежащим образом присмотреть за Бри.
— Ты говоришь так, как будто ей восемь лет, а не без пяти минут восемнадцать! Ради бога, она уже почти взрослая.
— Тем более она нуждается во внимании и заботе, — парировал Фрэнк. — Если бы ты видела то, что я вижу в университете — пьянство, наркотики…
— Я это тоже вижу, — процедила я сквозь зубы. — На достаточно близком расстоянии, в отделении скорой помощи. Но Бри не из…
— Очень даже «из»! В таком возрасте девушки безрассудны — она прыгнет в койку с первым попавшимся парнем, который…
— Не будь идиотом! Бри очень разумна. Кроме того, все молодые люди экспериментируют, так они набираются жизненного опыта. Ты все равно не сможешь всю жизнь заворачивать ее в вату.
— Лучше быть завернутой в вату, чем трахаться с черномазым! — отрезал он, и его скулы слегка покраснели. — Какова мать, такова и дочь, да? Но если я имею в этом вопросе хоть какое–то влияние, я ничего подобного не допущу.