Мне очень хотелось оглянуться и увидеть парня или, по крайней мере, его перископчик и водяную стрелку. Но я почему-то не оглянулся. Меня познабливало. "Наверно, перекупался", - подумал я.
"Нет, нет, меня вовсе не тянет к реке. Мне просто было любопытно, как он вынырнет и будет отплевываться! А может быть, он так натренирован, что может не дышать несколько минут... Широкие плечи, бронзовая кожа... Я хотел пошутить. Просто пошутить. И ничего не произошло. Ничего и не могло произойти от шутки", - уговаривал я себя.
Я иду по улице после того, как Коперник согнал меня с места своими страшными глазами. А мне кажется, что я сейчас иду с берега реки. Только что перешагнул через замшевые шорты и сбитые набок тапки... И не знаю, что произошло там, под водой. Это было год назад, но мне кажется, что это произошло сейчас, слышите? Здесь, в нашем городе, на нашей реке.
И вдруг неожиданная мысль обожгла меня: может быть, я совершил что-то страшное на зеленой реке? От этой неостывающей мысли у меня перехватило дыхание, словно я плыл под водой, а кто-то зажал конец моей дыхательной трубки. Вдруг он утонул?!
Нет, нет, нет!
Я кричал сам себе "нет" и сам себе не верил.
Что же, я сам себе вру?
Раньше я не знал, что люди могут быть неискренними сами с собой. Мне казалось, что невозможно обмануть самого себя. Оказывается, можно. Я обманывал себя изо всех сил: "Пошутил, пошутил, пошутил". "Ты веришь, что я пошутил?" - спрашивал я самого себя. "Верю!" - отвечал я сам себе и... не верил. Заставлял себя верить и не верил. То верил, то не верил. Но какая-то боль накапливалась во мне, во мне нарывало чувство вины. Я думал, что этот нарыв прорвется, а он оказался вечным, неизлечимым.
Нет! Я не хотел. Не хотел... Поверьте мне, Коперник! Наиля!
5
Прежде чем увидеть Наилю, я услышал ее голос. Он поразил меня, заставил сердце биться чаще, чем обычно. У всех людей в голосе звучит одна струна, а в ее голосе как бы слышались две: одна звучала низко, густо, а другая высоко, тонко. Эти нежные струны ее голоса звучали то порознь, то перемежались, то сливались и звучали вместе едва заметной дрожью. Самые простые слова, когда она их произносила, менялись в своем значении, и казалось, что вообще слышишь их в первый раз. Голос обновлял слова, наполнял теплом.
Я услышал ее голос и представил себе ее волосы - они должны быть темными, ее глаза - с угольками в середине, губы - чуть припухшие, с едва заметными трещинками от воды и ветра. Вместе с ее голосом ко мне долетало ее дыхание, похожее на шелест листвы, когда пахнет ветер. Когда голос ее умолкал, я боялся, что он не зазвучит снова - оторвется и улетит, как птица. Мне хотелось, чтоб ее голос звучал вечно, близко для меня. И никто бы, кроме меня, не слышал этого голоса.
Она сидела на песке, поджав ноги и упершись подбородком в колени. Я видел ее со спины. Ее спина была смуглой, не просто загорелой, а смуглой от природы. Даже когда в воздухе закружатся легкие снежинки, ее спина будет оставаться смуглой. И шея ее, длинная, плавная шея, на которую спадают черные волосы, подстриженные неровно или перепутанные ветром, шея тоже была смуглой.
Она сидела неподвижно, может быть, даже уснула. Я сделал большой круг, обошел ее, чтобы посмотреть, спит она или нет.
Она не спала. Но ее глаза так сосредоточенно смотрели в одну точку, что я подумал: она видит сон, видит сон с открытыми глазами.
У нее были темные глаза и, когда она их прищуривала, становились совсем черными. Когда же солнце не светило в лицо и она открывала глаза широко, вся чернота собиралась в маленькие точки, а вокруг этих точек отчетливо возникал темный золотистый раек. Глаза ее блестели, как от слез, хотя она не плакала. Было в этом блеске что-то тревожное.
И вдруг она оторвалась от своего сна, подняла глаза и сказала:
- А я тебя знаю.
- Ты меня знаешь? - Я хотел закричать от радости, подпрыгнуть, совершить что-то немыслимое. - Ты меня знаешь?
- Мы же учимся в одной школе. Разве ты меня не видел?
- Не видел!
Я неотрывно смотрел на нее.
- Какой ты невнимательный, - сказала она.
- Я слышал твой голос... Я услышал твой голос, - сказал я.
- Ты узнал меня по голосу?
- Нет, другое... Я хотел узнать тебя из-за голоса.
- Тебе понравился мой голос?
Понравился! Это было не то слово. Этот голос полностью захватил власть надо мной!
И вдруг я сказал:
- Ты можешь прочитать наизусть таблицу умножения?
- Смеешься?
- Нет, серьезно.
- Ты думаешь, у меня склероз? Я забыла, сколько будет семью восемь? Да? Ты так думаешь... Дважды два - четыре. Трижды два - шесть. Трижды три... Еще?
- Читай, читай еще.
- Смеешься?
- Я слушаю твой голос.
- Может быть, прочитать стихи?
- Не имеет значения.
Наиля посмотрела на меня пристально, покачала головой.
- О-о! Ты, наверно, перегрелся на солнце. Ты говоришь глупости, парень!
Она не могла понять, а я не мог объяснить ей, что ее голос менял значение слов и самые обычные слова звучали как только что рожденные. И таблица умножения превращалась в стихи.
Так мы познакомились. Потом мы стали учиться в одном классе.
Теперь, когда мне хочется увидеть Наилю, я достаю из ящика стола фотографию нашего класса, похожую на фотографию хора: все стоят рядами и только ждут взмаха дирижерской палочки. Но меня весь этот хор не интересует. Я отыскиваю Наилю. Она стоит во втором ряду, слева. Все смотрят в одну точку - собираются запеть, а она не собирается и на этой фотографии существует как бы сама по себе - случайно попала в это общество. И я благодарен этому случаю. В конце концов я прибил эту фотографию нашего класса к стенке, и все домашние думают, что я очень люблю свой класс. Ну и пусть думают.
Послушай, Наиля, у тебя ведь тоже есть такая фотография. Там я стою в последнем ряду посередке. Ты когда-нибудь достаешь фотографию из ящика стола?
Я хочу, чтоб Наиля спросила меня:
- Почему у тебя так громко бьется сердце?
- Это не сердце, - отвечу я, - это солнцебиение. Солнце тоже бьется, как огромное сердце. Через каждые два часа сорок минут - удар. Солнце сжимается, вздрагивает, гонит свою солнечную кровь по всей Вселенной, и каждый человек чувствует, как невидимая и слепящая кровь солнца касается его лица, плеч, коленок...
- Выдумываешь ты, - скажет Наиля, - не может такого быть. Солнцебиение... солнечная кровь... Солнцу не хватит места в твоей груди.
- Хватит! - стою я на своем. - Хватит. Моя грудь такая вместительная, если она вместила мою любовь к тебе.
Наиля замолчит. Опустит глаза, и верхняя щеточка ресниц сольется с нижней, словно она совсем закрыла глаза.
Она замолчит. А я все буду говорить, говорить:
- У каждого человека должен быть свой очаг, свой источник тепла и жизни. Печка, камелек, батарея центрального отопления. Мамино плечо... Теперь мой очаг - ты. Я однажды коснулся твоих волос и почувствовал, что они теплые. Жесткие, темные, но теплые. А у меня волосы холодные. Но может быть, не в волосах дело. Может быть, ты найдешь во мне источник тепла...
Однажды мы поссорились. Наиля сказала:
- Ты оказался не тем, за кого я тебя принимала.
Я хотел ответить ей, хотел спросить: "А за кого ты меня принимала? Разве не за меня самого? Разве, кроме меня, во мне есть еще кто-то? И я это не я?"
Но вместо этого я сказал:
- Подумаешь!
Она не обратила внимания на мое "подумаешь" и продолжала:
- Ты только внешне так... ничего себе. Но теперь я тебя узнала. Теперь я вижу тебя плохо.
Я хотел сказать: "Почему плохо? Присмотрись ко мне еще, и ты увидишь меня хорошо. Присмотрись".
Но вместо верных слов я произнес другие, чужие. Я сказал:
- Надень очки!
Она снова пропустила мои слова мимо ушей, словно я уже перестал для нее существовать и мои слова утратили всякое значение. Она сказала:
- Ладно! Так мне и надо! Не буду никогда такой доверчивой!
Я хотел крикнуть: "Нет, это все не так! Я тебе все не так объяснил. Я объясню тебе. И ты поймешь. Честное слово!" Но я ничего не сказал. Она повернулась и пошла. Она просто пошла, но я почувствовал, что она уходит. Наверно, она узнала про зеленую речку и уходит навсегда. Я хотел броситься следом, но как бы окаменел, врос в землю.
Одна вина рождает другую. Зеленая речка... Упругая дыхательная трубка... Неужели так вся моя жизнь будет состоять из вины? Я не могу больше носить это в себе. С кем посоветоваться? Кому рассказать о зеленой речке и о маленьком перископе, который я ради шутки сжал в своей руке?
Вокруг было множество людей, а я был одинок и несчастен. Где найти человека?
И вдруг я понял - есть такой человек! Ему не безразлично, что происходит со мной. Он внимательно следит за мной своими маленькими острыми глазами, и он видит все, что во мне происходит. Есть такой человек! Это учитель химии Коперник.
Я расскажу ему все. И он не засмеется, не будет задавать глупых вопросов, не пойдет рассказывать каждому встречному то, что я ему доверяю. Он меня молча выслушает и, может быть, даже ни о чем не спросит, не будет давать советов. А просто выслушает молча, и мне станет легче. А если я ошибаюсь? Может быть, и Коперник не захочет прийти мне на помощь? Скажет не мое это дело. И захлопнет дверь. Сам разбирайся в своих делах! Ведь я же обидел его!
И вдруг я понял - есть такой человек! Ему не безразлично, что происходит со мной. Он внимательно следит за мной своими маленькими острыми глазами, и он видит все, что во мне происходит. Есть такой человек! Это учитель химии Коперник.
Я расскажу ему все. И он не засмеется, не будет задавать глупых вопросов, не пойдет рассказывать каждому встречному то, что я ему доверяю. Он меня молча выслушает и, может быть, даже ни о чем не спросит, не будет давать советов. А просто выслушает молча, и мне станет легче. А если я ошибаюсь? Может быть, и Коперник не захочет прийти мне на помощь? Скажет не мое это дело. И захлопнет дверь. Сам разбирайся в своих делах! Ведь я же обидел его!
Нет, он не такой, этот Коперник. Молчаливый, угрюмый, с палкой в левой руке.
Я бросился в школу. Тротуар был узок, улицы были малы. Город мал. Весь мир был мне не по росту - вырос я из этого мира.
Добежал до школы. Ворвался. Ринулся вверх по лестнице. Я никого не видел, не слышал! Стоп! Кабинет химии. Я перевел дух и робко приоткрыл дверь:
- Можно!
Учитель сидел за большим столом, уставленным колбами, пробирками и ретортами. Он был похож на древнего алхимика, корпевшего над философским камнем.
- Заходите.
Я вошел осторожно, словно кабинет был заминирован. Куда девался мой исполинский рост!
Я подошел к учителю и сказал:
- Простите меня.
- Ты не о том говоришь, - промолвил он в ответ. - Ты совсем не то хочешь сказать.
Он видел меня насквозь, заранее знал, что я хочу сказать.
Я еще раз поднял на него глаза и - с головой в холодную воду!
- Я, кажется... Я хотел пошутить...
Я говорил и не верил сам себе. Я возводил на себя напраслину, и у меня не хватало сил удержаться. И все же я сказал:
- Может быть, мне показалось... И я не знаю, что мне теперь делать, как мне жить?
- Расскажи, как было дело, - приказал Коперник.
И, запинаясь, тяжело дыша от возбуждения, я стал рассказывать про парня, облитого солнцем, про маску, похожую на забрало, про дыхательную трубку... Я говорил, говорил... Я боялся замолчать, словно стоило мне остановиться - и учитель тут же произнесет приговор. Наконец я выговорился, мне нечего было уже сказать, я уронил голову и стал ждать. Меня познабливало, хотя на улице было тепло.
Учитель дослушал меня молча. Потом достал плоскую коробочку сигарет "Прима" и, прежде чем закурить, долго вставлял сигарету в мундштук. Он медлил, тянул время. Ему, наверное, надо было все обдумать, взвесить, прежде чем выносить приговор.
- Ты никому об этом не рассказывал? - спросил он.
- Не-ет.
- Тяжело тебе было носить этот груз...
Коперник закурил, затянулся, выпустил струйку дыма.
- Надо оглядываться, - вдруг сказал он. - Что бы ты ни делал, надо оглядываться. И смотреть вперед. А ты струсил.
- Теперь уже поздно, - сказал я.
- Никогда не поздно. Люди всю жизнь оглядываются, вспоминают. Никогда не поздно. - И вдруг как бы потеплел, положил мне на плечо руку и сказал: - Поезжай туда, на зеленую речку. Попробуй разыскать того парня. Попробуй!
Как это я сам не сообразил? Давно надо было съездить туда, на зеленую речку. Почему я этого не сделал? Боялся? А вдруг!.. Легче было забыть. Затиснуть этот случай подальше, в темный уголок, выбросить его из памяти. Но бывают минуты, когда весь ты высвечен и в твоей душе не остается ни одного темного уголка. Ничего не утаишь. Это Наиля высветила меня, моя любовь к Наиле. "Я тебя вижу хорошо". Она так и сказала. Правда, в моих мечтах, но сказала. Любить - значит видеть хорошо... Мен сени джуда яхши кораман.
- Я бы на твоем месте давно съездил на зеленую речку, - сказал учитель химии. - Хочешь, поедем вместе?
Он стоял на берегу, облитый солнцем, плечистый, на правой коленке вишневой корочкой запеклась ссадина. Ветер трепал его легкие, светлые волосы. В одной руке он держал плавательную маску с овальным смотровым стеклом, а на плече дыхательная трубка поблескивала, как оружие.
- Вы так завладели моим сердцем, моей душой, всем моим существом, что с этого дня судьба моя всецело зависит от вас... Ты никогда не держала в руке сердце? Это все равно что держать птицу: теплый комочек, который тревожно вздрагивает.
Я тебя хорошо вижу.
ИВАН-ВИЛЛИС
Памяти
Бориса Николаевича Полевого
1
Сколько я себя помню, мы жили над озером в рубленом трехэтажном доме. Улица кончалась под нашими окнами, и дальше шел пологий спуск к воде, поросший кустами ежевики и редкими кряжистыми вязами. В мощном стволе одного дерева зияла большая дыра - след удара шаровой молнии. Как-то ночью весь дом был разбужен оглушительным треском, напоминающим взрыв. Дом качнуло, стекла задребезжали. А утром в теле старого дерева обнаружили пахнущее горелым круглое окно. Если посмотреть в него со стороны озера, виден наш дом: серебристые от времени бревна и покрашенная ярким суриком крыша с трубами и антеннами. А если обойти дерево и заглянуть с другой стороны - синеет вода.
Озеро, как старое помутневшее зеркало, отражало весь окружающий меня маленький мир: насосную станцию, мачты электропередачи, фонари, густую щеточку камышей, облака и далекие синеватые горы, которые всегда казались мне недоступными и нереальными. Когда поднимался ветер и вода покрывалась морщинками - отражение коверкалось и получалось, что озеро не отражает, а передразнивает, как кривое зеркало.
Однажды, возвращаясь домой из школы, я увидел странную машину с выпуклыми старомодными фарами и брезентовым верхом. Крылья у нее были ребристыми, а сзади, как живая круглая печать, виднелся запасный баллон. Эту машину с криком и гиканьем катила по мостовой ватага ребят. Я хотел было тоже принять участие в этой забаве, но ребят было так много, что мне не хватило места, и, размахивая сумкой, я побежал рядом. В кабине я увидел большого краснолицего человека в брезентовом плаще с капюшоном, похожим на слоновое ухо. Не обращая внимания на гиканье ребят, водитель спокойно держал руки на баранке руля, словно машина шла своим ходом.
А к концу дня я столкнулся со странной машиной у подъезда нашего дома. Теперь я мог внимательно рассмотреть ее. Она была цвета жухлой травы и сильно побита - сразу видно: много поездила, много повидала на своем веку. Вообще она больше напоминала трудягу-грузовичок, чем легковушку, но для грузовичка была слишком мала. Рассматривая странную машину, я вдруг обнаружил под колесами чьи-то ноги в высоких сапогах. "Человек попал под машину", - подумал я и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Но в это время ноги зашевелились, задвигались, и из-под машины, пыхтя и отдуваясь, выбрался полный человек с красным одутловатым лицом и с остатком бурых вьющихся волос, которые венком лежали на большой тяжелой голове. Незнакомец, которого я принял за жертву уличного движения, поднялся на ноги и стал отряхивать жесткий брезентовый плащ.
Глаза у него были не по его комплекции - маленькие и не по возрасту живые.
- Здравствуй! - неожиданно сказал он, заметив мое любопытство. - Меня зовут дядя Аполлон Голуб. Я новый жилец. А ты кто такой?
- Валера, - с готовностью ответил я, продолжая рассматривать странную машину.
- Знаешь, как я здесь очутился? - вдруг спросил он меня и тут же поторопился ответить: - Приехал к товарищу, а он в санатории. Прочел объявление: "Сдам комнату одинокому непьющему мужчине". И я решил, что я и есть "одинокий непьющий". Буду жить в третьей квартире, на первом этаже.
Новый жилец как бы спешил сообщить о себе все сведения. На самом деле оставалось неизвестным, кто он и что привело его в наш маленький город.
Заметив мой интерес к машине, он спросил:
- Нравится?
Ему явно хотелось услышать похвалу. Но я ничего не ответил, только пожал плечами. В ту пору мне было десять лет и я был увлечен космосом. Над моей постелью к обоям была приклеена фотография первого космонавта улыбающегося, похожего скорее на мальчишку, чем на взрослого, и потому близкого мне. А тут старая колымага и сильно полысевший пожилой человек...
- Ты, Валера, не смотри, что он неказист. Он пушку может тащить, "сорокапятку". И поболее того... Я на нем Командира возил! - воскликнул новый жилец. Он изо всех сил старался поднять в моих глазах свой неказистый автомобиль. - Хорошая проходимость, две ведущих передачи. Недавно перебирал двигатель, поршни как новые. Кольца, правда, пришлось заменить...
Я не знал, что такое "ведущие передачи" и какие кольца пришлось заменить, но чувствовал, что это хорошо рекомендует странную машину. И приличия ради спросил:
- А какая это марка?
Новый жилец посмотрел исподлобья, словно почувствовал в моем вопросе подвох, и с вызовом ответил:
- "Иван-виллис" - так зовут его.
- Кого... его?
- Ба! Вот непонятливый, - воскликнул дядя Аполлон. - Его!
И, как по плечу, своей большой ручищей похлопал машину по железному крылу. Словно она существо одушевленное, имела, стало быть, имя и была, то есть был, мужского рода.