Уэллс Тауэр
Убежище
Мой брат Мэтью позвонил мне прошлой осенью. До этого мы с ним не общались тринадцать месяцев.
— Привет, братишка. Вопрос можно? Как ты относишься к горам?
— Пусть стоят, — ответил я.
— Отлично, отлично, — сказал он. — А ты знаешь, я тут одну купил. Звоню тебе с вершины.
— Которую? Случайно не Попокатепетль?
— Иди на хер. — Насколько он знал, у этой горы не было названия. Он сказал, что она на севере штата Мэн, где он живет с июля. В телефон дул ветер.
— Опять переехал, что ли?
— Ну да, — сказал Мэтью. Было слышно, что он говорит сквозь ухмылку. — Я оттуда свалил, старичок. Надо было быть полным психом, чтобы проторчать столько в Миртл-Биче!
— Мэн — это здорово, — сказал я. — А океан тебе видно?
— Какой, к черту, океан. Я же не на побережье! — завопил он. — В гробу я видал эти побережья. Думаешь, я уехал за тысячу двести миль только ради того, чтобы тереться в толпе загорелых дебилов в плавках?
Потом его голос смягчился и он сказал, что скоро зима и ему хотелось бы увидеть мою физиономию, прежде чем снега отрежут его от внешнего мира.
Я ответил, что вряд ли выберусь, и Мэтью принялся расписывать прелести своих новых владений: журчащие ручьи, зеркальные озера и «шикарную панораму с заповедными лесами», которой можно любоваться из его домика на вершине. Домик он тоже описал до последней шляпки гвоздя и последней законопаченной щели.
— А еще тут со мной один малый в твоем вкусе. Мой корешок Боб, сосед. Я его нанял доделывать мою лачугу. Выдающийся тип. По сравнению с теми гондонами из Миртл-Бича, это не человек, а песня. Вы с ним сразу найдете общий язык. Сейчас я его позову.
Я попытался возразить, но Мэтью уже отнял телефон от уха. Вскоре я услышал звонкие удары молотка. Потом они прекратились, и на линии раздался тонкий надтреснутый голос:
— Але, Боб Браун слушает. Кто это?
— Я Алан…
— Алан Дюпри[1]?
— Нет. Я брат Мэтью, Алан Латтимор.
— Сказали бы, что Дюпри, я б все равно не поверил. Рад знакомству.
Стук молотка возобновился, и телефон снова взял Мэтью.
— Натуральный дикарь, — с довольным смешком заметил он. — Только он да я — у нас тут, можно сказать, горное племя из двух мужиков. Чисто рай. Когда загружаешься в самолет?
Я не мог не порадоваться вместе с Мэтью его отъезду из Миртл-Бича. Удрать из тамошнего мирка было все равно что вырваться из вьетнамской ямы-ловушки с острыми бамбуковыми кольями на дне. Миртл-Бич, лишенное даже клочка тени царство высоленных полей для гольфа и агентов по торговле недвижимостью — напористых женщин с глубокими декольте, щедро обнажающими их пегую кожу, и мужчин с поросшими белесой шерстью икрами, мягкими животами и жесткими потухшими глазами, мужчин, которые зовут тебя «дружище», толкуя о выгодах переселения в кондоминиумы, потихоньку съезжающие в Атлантику.
Однако решимость Мэтью, порвавшего с той жизнью, вызвала бы с моей стороны гораздо более пылкое одобрение, если бы в прошлые годы он не требовал его от меня во многих других случаях — когда вылетел из Университета Эмори, где учился на юриста, когда уволился из брокерской конторы в Мемфисе, когда бросил инвестиционный фонд, который сам же основал в Форт-Лодердейле, когда развелся со своей первой женой (спокойной веснушчатой женщиной, очень симпатичной, на мой взгляд), объяснив это тем, что «она глуховата и из дырки у нее воняет», и когда обручился с мисс Кимберли Остен, дочерью автомобильного дилера из Миртл-Бича.
Метания начались у Мэтью еще в школьную пору. Он был неуклюжим мальчиком с сильным желанием нравиться и большими простодушными глазами, как у мула. Тогда, в школе, он без большого успеха пытался стать своим в самых разных компаниях — у держателей хомячков, у собирателей комиксов, у юных птицеловов, у гольфистов, у любителей гонок на старых машинах и так далее. Он вел себя подобострастно и вызывающе в одно и то же время. Его часто высмеивали, а иногда и поколачивали ребята, чьей дружбы он добивался особенно упорно. Несмотря на обширный список деловых неудач, к сорока годам Мэтью скопил изрядную сумму денег и, по моим соображениям, мог бы купить себе постоянное членство в любом круге — только выбирай. Но, похоже, с течением лет эта идея перестала его привлекать. Как-то так получилось, что он потерял способность радоваться жизни, если каждые четыре-пять лет не начинал все с нуля. Пожив где-нибудь недолго с относительным комфортом, он становился беспокойным и озлобленным, будто подозревал, что его намеренно лишают какой-то более счастливой жизни в других краях.
Я живу в Аркате, в Калифорнии. По профессии я музыкальный терапевт и кое-как этим кормлюсь, но в глазах брата моя специальность настолько ничтожна, что он, похоже, просто не в силах запомнить, чем я зарабатываю себе на хлеб. У меня не было ни свободного времени, ни свободных денег на поездку в Мэн, однако, слушая рекламный спич Мэтью, я понял, что тронут его звонком. Он снова призывал меня, единственного эмиссара прошлого, в свидетели своей последней метаморфозы, и я скрепя сердце заказал билет.
Я стартовал в первый четверг ноября, избрав дешевый и изнурительный маршрут. Посреди дня я вылетел из Аркаты в аэропорт Сан-Франциско, где провел четыре тоскливых часа в обществе человека, на руке у которого были часы размером с гипсовый потолочный медальон. Он то и дело поддергивал брючины, собирая лишнюю материю в складчатый шатер у себя в паху. «Когда речь заходит о нашей интенциональности, Эдвард рвет и мечет» — эту фразу он произнес дважды, говоря по сотовому телефону с разными людьми. Мой рейс из Сан-Франциско в Бостон был ночным. Я съежился в кресле рядом с громадной женщиной, чья телесная фурнитура целиком поглотила наш общий подлокотник. Мне некуда было приклонить голову. Она заметила, что я поглядываю на мягкую ложбину между ее плечом и щекой, и сказала: «Давайте, кладите». Я так и сделал. От женщины исходил чистый, умиротворяющий морской аромат, и я прекрасно выспался.
На заре я вылетел из Бостона в Бангор. В Бангоре меня усадили в крошечный шестиместный аэропланчик, который простоял на дорожке два часа, пока механик — на вид ему не было и пятнадцати — с умным видом пялился на крыло. Наконец скрежетнули моторы, и аэропланчик, вибрируя, понес нас на север, в Арустукский округ.
Внизу тянулись необъятные елово-сосновые массивы, чья однородность не нарушалась ни городком, ни поселком. Мы приземлились в местном аэропорту, состоящем из единственной посадочной полосы и приткнувшейся сбоку от нее хибарки из рифленого железа. В воздухе была разлита пронизывающая стылость. Четверо моих попутчиков подобрали багаж, выкинутый служителем на синеватый гравий, и потрусили на автостоянку. Самолетик принял на борт свежую порцию пассажиров, взмыл над еловыми шпилями и унесся на подрагивающих крыльях.
Я вышел на дорогу около летного поля и стал ждать брата. Протекли десять минут, потом пятнадцать, потом двадцать. Во время ожидания я подвергался кровожадным атакам каких-то ужасных морозостойких комаров, доселе мной невиданных. Пока я забивал одного, на моей руке уже успевало устроиться полдюжины его товарищей — их вздутые прозрачные брюшки сверкали на холодном белом солнце, как гранатовые зернышки.
Мое сражение с комарами длилось уже три четверти часа, когда из-за поворота наконец показался красный пикап Ниссан с темными тонированными стеклами. Хрустя асфальтовым крошевом на обочине, он затормозил напротив меня. Мэтью вылез и пересек дорогу. Его облик меня потряс. За тот год, что мы не виделись, он нарастил уйму ненужной плоти — подгрудок, который начинался чуть ли не от висков, и брюхо, как у беременной двойняшками на восьмом месяце. Этот дополнительный вес вкупе с его молочной бледностью создавал впечатление царственной загробности, как барельеф на крышке императорского саркофага. Меня кольнуло беспокойство.
— Ты опоздал, — сказал Мэтью.
— Я торчу здесь уже сорок пять минут.
Он хмыкнул, точно меня стоило бы промурыжить у аэропорта намного дольше.
— Мы приехали сюда два часа назад. Теперь весь день псу под хвост.
— Слушай, Мэтью…
Он перебил меня.
— Вот что, Алан. Ты думаешь, я тут лежу и в жопе ковыряюсь? У меня дел невпроворот, а нам пришлось ехать в город и болтаться здесь, и теперь Боб напился, и у меня глаза в разные стороны, и ни хрена мы уже сегодня не сделаем.
— Очень хорошо. Я специально попросил задержать самолет, чтобы тебе напакостить. Рад, что мой замысел удался.
— А позвонить было нельзя? — Он вынул из кармана мобильник. — Видишь, телефон? Очень удобная штучка. Можно сказать что-нибудь тому, кого в данный момент нет рядом.
Мне сильно захотелось врезать своему брату по носу. Вместо этого я поднял сумку.
— Пошел ты к черту, урод. Я улетаю. Скоро будет следующий рейс.
Не успел я отойти на три шага, как Мэтью сгреб меня за шиворот и развернул. Его гнев испарился, и он уже посмеивался надо мной. Для моего брата нет большего удовольствия, чем смотреть, как я злюсь. Он чмокнул меня в глаз, надавив на веко колючей губой.
— Это кто у нас такой обидчивый? — заворковал он. — Кто у нас такой сердитый малыш?
— Я сердитый малыш, а ты жирная скотина, — сказал я. — По-твоему, я летел сюда всю ночь, чтобы слушать эту ахинею?
— Ой, как он расстроился, — сказал Мэтью. — Обидели нашу малюточку.
Он выхватил у меня сумку и, все еще похихикивая, направился к машине.
Через открытую дверь пикапа я увидел внутри, на пассажирском сиденье, чью-то фигуру. Человек был маленький, сухощавый и до того загорелый, что его черты терялись в полумраке салона.
— Алан — Боб. Боб — Алан, мой братишка, — сказал Мэтью, хотя мои шесть футов три дюйма кончаются лысеющей головой с синюшными мешками утомленности под глазами.
Боб коротко кивнул.
— Рад познакомиться, братишка, — сказал он. Его голос скрипел, как смычок, чересчур старательно натертый канифолью. — Бьенвеню, как говорят французы.
— Боб у нас стреляный воробей, — заметил Мэтью, швыряя мою сумку в кузов. Она упала туда с глухим стуком. — Боб много чего повидал в жизни.
— Стреляный-перестрелянный, да и умишком не обделен, — сказал Боб. — Мне не раз говорили, что мое место в Белом доме.
Мэтью сдвинул водительское кресло вперед, чтобы я мог забраться на крошечное заднее сиденье. Там, в деревянной раме, лежало три крупнокалиберных ружья: трехсотка «Уэзерби магнум», которую Мэтью без лишних обсуждений умыкнул из отцовского наследства, тонкая черная фиберглассовая винтовка с никоновским прицелом и дешевая на вид 30–06. Мне пришлось вывернуть шею, чтобы не испачкать волосы о смазанные маслом стволы. Пикап тронулся и покатил по дороге.
Боб повернулся на сиденье, чтобы поболтать со мной. Он был постарше нас — я бы дал ему шестьдесят с хвостиком. На его изрубленной морщинами физиономии топорщились усы цвета старой слоновой кости, а из-под бейсбольной кепки выбивались редкие седые пряди.
— Ей-богу, надо мне было стать президентом, — сказал Боб. — Как ты считаешь? Ответь мне, братишка, отдал бы ты свой голос человеку с таким лицом? — Он продемонстрировал мне комплект зубов, явно подвергнутых искусственному улучшению.
— Я захотел бы узнать ваше мнение по ключевым вопросам, — сказал я.
Мэтью кинул на меня взгляд в зеркальце заднего вида.
— Слушай, не заводи его, а?
— Алан имеет право на всю необходимую информацию о кандидате, — сказал Боб. Он приложил палец к поджатым губам, сосредоточенно обдумывая свою платформу. Спустя минуту он сказал: «Ну вот. Я считаю, что каждый, у кого возникнет желание, должен иметь возможность выпить с главой государства и потолковать с ним о насущных делах. Раз в неделю мы проводим лотерею среди рядовых граждан, и победитель отправляется на выпивку с президентом. Бухло приносит гражданин. Нечего надираться за счет налогоплательщиков — конституция этого не предусматривает».
— Справедливо.
— Теперь второе: в последнее воскресенье месяца каждая муниципальная единица в Соединенных Штатах устраивает жрачку на открытом воздухе. Жаровни выносятся на главную площадь. Провизия ваша, уголь дает правительство. Разве плохо? Это полезно для общества.
— Звучит разумно, — сказал я.
— Но больше всего я горжусь пунктом третьим. Федеральные власти устанавливают единый общенациональный стандарт меню для китайских ресторанов. Я гарантирую, что если вы зайдете в любую самую занюханную лапшевницу, например в Толидо, штат Огайо, и закажете номер сорок два, вам дадут именно цыпленка кун-пао, а не что-нибудь другое. Те повара, которые откажутся играть по общим правилам, получат пинка под зад.
— Похоже, страна будет что надо, — сказал я.
— Можешь не сомневаться, — возвысил голос Боб. — У меня и кабинет практически готов. Помнишь девицу из рекламы покрышек? Так ее…
— Пардон, — сказал Мэтью. — Вы не могли бы заткнуться, если вам не трудно? Извини меня, Боб, но сколько раз я уже слышал эту пургу? Пожалуйста, смени пластинку.
Боб ответил Мэтью уничтожающим взглядом. Я понял, что за три недели, прошедшие после звонка брата, в горном племени из двух мужиков наметились признаки серьезного раскола.
Мы миновали сокращенную версию провинциального городка — заправочную станцию, красный амбар с двускатной крышей и подслеповатой неоновой вывеской, свидетельствующей о том, что это «Пицца-Хат», и бакалейную лавку с прилепленными к витрине рекламными купонами из газет. Наконец, Мэтью заговорил, чтобы прогнать сгустившееся в машине угрюмое молчание.
— Слышь, Алан, как тебе моя новая тачка?
Я сказал, что мне нравится.
— Только что купил. Лучше у меня еще не было. Движок вэ-шесть. Спортивный вариант. Сцепное устройство четвертого класса, намертво приварено к раме. Я думаю, легко потянет три тонны. Может, и три с половиной.
— Ты точно не собираешься возвращаться в Миртл-Бич? — спросил я.
— Зачем? Я им сыт по горло. Партнерство я разорвал. Хью Окинклосс…
— Пресловутый мистер Окинклосс, — устало сказал Боб. Мэтью прищурился на него, будто хотел огрызнуться, но не стал.
— Да, Хью Окинклосс — засранец. Из-за него я крупно влетел с ГУНО.
— С чем, с чем? — переспросил я.
— ГУНО, — сказал Мэтью. — Герметичная универсальная наружная отделка. Синтетическое воздухонепроницаемое покрытие. На самом деле просто имитация штукатурки, но беда в том, что на ней заводится плесень. — Мэтью разразился страстной филиппикой о рисках применения ГУНО, проникновении влаги и деликтной ответственности, которую влечет за собой продажа кондоминиумов, гниющих от вредоносных спор. Халатность Хью Окинклосса привела к тому, что были построены и проданы пять зараженных зданий. Теперь домовладельцы требовали компенсации за полученные заболевания дыхательных путей, а одна пара заявила, что у их детей-младенцев возникли нарушения мозговой деятельности. Суд еще не определил размеров наказания, однако Мэтью был уверен, что когда адвокаты вволю намашутся своими мачете, от него останутся только рожки да ножки.
— А как же Кимберли, помолвка?
— Кто, Ким Чен Ир? — буркнул он. — С ней кончено. Для меня ее больше нет.
— Почему?
— Потому. Стерва она позолоченная, с жопой вместо головы.
— Ты что, бросил ее?
— Типа того.
На мой взгляд, огорчаться тут было особенно не из-за чего. Я встречался с Кимберли лишь однажды, почти год назад, в шикарном ресторане. Я помню, как она велела Мэтью «не быть таким евреем», когда он не захотел заказывать бутылку шампанского за девяносто долларов. Потом она поведала нам о своем брате, который служил в морской пехоте и уже в третий раз отправился в Ирак. Она сказала, что одобряет предложенный им метод подавления беспорядков — если я правильно понял, он заключался в том, чтобы снабжать питьевой водой только те районы, жители которых отличаются примерным поведением, и не мешать всем остальным мучиться от жажды и умирать от дизентерии. Кимберли регулярно ходила в церковь, и я спросил у нее, как примирить эту водяную тактику с «не убий». Она ответила, что заповедь «не убий» из Ветхого Завета, так что ее можно не считать.
— Жалко, — все же посочувствовал я. — А я думал, у вас с ней полный порядок.
Мэтью взял с пепельницы кулек с семечками и вытряс в рот хорошую порцию. Потом выплюнул изжеванную шелуху в бумажный стаканчик, стоявший в ямке на приборной доске.
— Честно говоря, — после паузы сказал он, — я просто не вижу смысла в покупке автомобиля, у которого нет приваренного к раме сцепного устройства четвертого класса.
Боб закурил сигарету и опустил стекло. Я услыхал пшиканье открываемых банок. Боб передал одну банку пива Мэтью, другую мне. Потом снова повернулся на сиденье и спросил:
— Хочешь фокус-покус, братишка?
— Давай, — ответил я.
Он поднял с пола машины апельсин и протянул мне.
— Погляди на него как следует, пощупай. Запечатлей его у себя в памяти. Готово?
Это был обычный апельсин, чуть приплюснутый с одного боку.
— Теперь смотри внимательно, — сказал он и выкинул апельсин в окошко. — Опля!
— Какого хрена ты выкинул мой апельсин? — возмутился Мэтью. — Я собирался его съесть!
— Ну и кто тебе мешает? — спросил Боб. — Он там, ждет тебя. Можешь слопать в любой момент.
Мэтью вел пикап по унылым трассам, которые ветвились и терялись в высокогорной глухомани, мимо жилых трейлеров и кедровых коттеджей, чьи дворы были превращены в коллективные усыпальницы для отслуживших свое бытовых приборов и удаленных автомобильных органов. Наконец он свернул на тряскую дорожку из светлого гравия. Между колеями росла высокая трава — она зашуршала по днищу машины, как осенний дождь.