Бредовость ситуации отметил даже Савинков в своих воспоминаниях (тенденциозных и не всегда достоверных, но до сих пор составляющих основу многих «версий из учебников»). «В воротах Летнего сада я увидел Покотилова, – пишет он о неудачной попытке покушения 18 марта. – Он был бледен и быстро направлялся ко мне. В карманах его шубы ясно обозначались бомбы». (Прямо как в анекдоте: Штирлиц шёл по коридору гестапо; за его спиной волочился красный парашют с серпом и молотом. Никогда ещё Штирлиц не был так близок к провалу.) Далее: «Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряжённая его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми были усеяны мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимания». И резюме: «Я до сих пор ничем не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей».
Одна случайность – случайность; четыре случайности подряд – это уже очевидная закономерность. 25 марта два террориста, переодетые разносчиками, с бомбами в лотках, караулят министра на набережных Невы и Фонтанки, и только случай не позволяет им взорвать министра ко всем чертям. 1 апреля происходит тот самый взрыв в Гранд-Отеле, жертвой которого стал Покотилов. Гром на всю столицу, но боевики продолжают свою деятельность беспрепятственно. Они до деталей успевают отследить распорядок дня, пути следования, внешний вид экипажа жертвы. 8 июля уже целых шесть террористов с четырьмя бомбами поджидают Плеве на Обводном канале, у Варшавского вокзала. Они знают маршрут следования царского сатрапа, но охрана даже не догадывается об их существовании. Три раза чудо спасало Плеве. Но он был обречён. И вот, 15 июля – удалось.
Всё это говорит только об одном: никакой реальной охраны у Плеве не было. Была декорация охраны, бутафория. Почему?
На этот вопрос пытались ответить все лица, причастные к событию. Сложилось три версии. Первую – версию сочетания благоприятных случайностей и самоотверженного героизма – сформулировал Савинков. Вторую высказал в 1909 году эсеровский публицист Владимир Бурцев. Именно он получил от А. А. Лопухина (директора Департамента полиции в период с мая 1902-го по июнь 1905 года) неопровержимые доказательства двойной деятельности Азефа. И выстроил логическую цепь: Азеф стал секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции в бытность известного деятеля политического сыска П. И. Рачковского начальником этой агентуры; стало быть, он – человек Рачковского. Плеве не любил Рачковского и летом 1902 года добился его отставки. Рачковский решил отомстить Плеве, убрать его с дороги, чтобы самому вернуться и продолжить карьеру (последнее удалось: через год после гибели Плеве Рачковский становится во главе всей политической полиции России). Он даёт деньги и указания Азефу, а тот устраивает теракт.
Третья версия принадлежит преемнику Рачковского по заграничной агентуре Л. А. Ратаеву, тоже непосредственному начальнику Азефа. В записке на имя директора Департамента полиции Н. П. Зуева, датированной октябрём 1910 года, Ратаев отвергает факт сотрудничества Азефа с Рачковским (по его словам, Азеф с Рачковским до 1905 года не встречался, а с 1899 по 1902 год работал под эгидой начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова). Провал же охраны объясняет просто: с приходом Плеве в Министерстве, Департаменте полиции и в охранных отделениях начались кадровые перетряски, совершенно дезорганизовавшие работу спецслужб. По сути дела, в своей гибели виноват сам Плеве, ибо, из властолюбия, разогнал всех опытных работников-профессионалов. Зволянский, Рачковский, Зубатов, да и сам Ратаев либо уволены, либо переведены на несоответствующие их уровню посты; во главе Департамента полиции поставлен бывший харьковский прокурор Лопухин, незнакомый с техникой полицейской работы; деятельность петербургской охранки парализована частой сменой начальников, а Особый отдел Департамента полиции, ведавший, в частности, агентурой, вообще разрушен с уходом оттуда самого Ратаева.
Итак, по одной версии полицейские просто придурки, по второй – «один гад сожрал другую гадину», по третьей – Плеве «сам себя высек». Во всех случаях виновата власть. Что же на самом деле?
Подарок от ПредседателяПолагаем, что в известной мере правы все трое. Но есть ещё один дополнительный фактор, о котором Савинков, Бурцев и Ратаев либо не знали, либо предпочитали молчать. Вот, правда, Савинков обмолвился, рассказывая о подготовке следующего теракта, убийства великого князя Сергия Александровича: «В то время Боевая организация обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей». Благочестивое слово «пожертвования» можно смело заменить словом «плата»: ясно, что «многие десятки тысяч рублей» собирали не с мира по нитке. Итак, работа боевиков была оплачена. Кем?
Однозначно на этот вопрос за давностью лет ответить невозможно. Отчасти терроризм и прочие проявления подрывной деятельности финансировались японцами. Впрочем, суммы оттуда поступали невеликие, и то в основном после Кровавого воскресенья, когда революция в России стала явью. Есть ещё кое-какие соображения. Они появились ещё при жизни некоторых действующих лиц нашей истории. Известный публицист предреволюционной поры И. И. Колышко (печатавшийся также под псевдонимом Баян) опубликовал памфлет, направленный против уже покойного графа С. Ю. Витте. Мотивы, заставившие политического эмигранта наброситься, истекая желчью и ядом, на мертвеца, для нас сейчас не существенны. Но цитата красноречива: «Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел… Вы метались от Мещерского к Сольскому, от Шервашидзе к Оболенскому, подстёгивая всех работать на Вас. Работали. Но Мещерский тут впервые Вам изменил, и в министры попал кн. Мирский». Поясняем: Сольский, Оболенский, Шервашидзе – влиятельные в императорском окружении сановники; Мещерский – редактор-издатель ультрамонархического журнала «Гражданин», к позиции которого прислушивался сам государь.
Колышко много лет был близок к правительственным кругам и знал, что писал. Его эмоциональная риторика удачно сочетается с воспоминаниями уже известного нам экс-директора Департамента полиции Лопухина. Этот высоко сидевший, но низко упавший после «Дела Азефа» мемуарист, о котором главная речь ещё впереди, указывает на существование целого заговора, направленного против Плеве. Участниками заговора были Мещерский, Витте и – кто бы вы думали? – Зубатов, на тот момент начальник Особого отдела Департамента полиции и непосредственный куратор Азефа. Зубатов, по версии Лопухина, сфабриковал письмо, якобы написанное одним «верным слугой царя» другому. В нём косвенно осуждалась деятельность Плеве и прямо доказывалось, что только Витте способен твёрдой рукой вести государственный корабль и вообще спасти монархию от гибели и революции. Письмо должно было подвергнуться перлюстрации. Затем надлежало организовать утечку информации из Особого отдела в редакцию «Гражданина» и через Мещерского довести содержание письма до высочайшего сведения. Однако один из агентов Зубатова выдал своего патрона и положил фальшивку на стол Плеве. Тот в нужном ему свете представил дело царю – и через день, 16 августа 1903 года, Зубатов был уволен со службы без прошения и производства в чине, а Витте – с властного поста министра финансов (который занимал двенадцать лет) пересажен в почётно-пустое кресло председателя Комитета министров.
Попытка Витте повалить противника и самому добиться диктатуры ударила рикошетом по нему и его сторонникам. Но он не сложил оружие и продолжил борьбу, теперь уже за пост министра внутренних дел. Устранить Плеве было ему нужно любым способом и любой ценой. У нового председателя несуществующего Комитета для этого были связи: для секретных контактов с нужными людьми в Департаменте полиции и в революционных кругах имелся специальный человек – чиновник для особых поручений Мануйлов (Манасевич), через него велись секретные переговоры с Рачковским, Лопухиным, с таинственными конспираторами из ЦК и Боевой организации партии эсеров. Были у Витте и деньги: в бытность министром он заручился поддержкой могущественных финансовых кругов в России и за рубежом. Тут, кстати, Лопухин вспоминает и другой эпизод (степень достоверности этих воспоминаний, конечно, проверить невозможно). Якобы Витте доверительно говорил ему однажды: «У директора Департамента полиции, ведь, в сущности, находится в руках жизнь и смерть всякого, в том числе и царя, – так нельзя ли дать какой-нибудь террористической организации покончить с ним…». Речь идёт о царе, но можно подставить и любое другое имя. По логике вещей, сюда просится имя Плеве.
Итак, Витте – самое заинтересованное в исчезновении Плеве лицо. Заинтересованы в этом были, каждый по-своему: Зубатов и Рачковский (вернуться во власть), Савинков со товарищи (казнить палача народовольцев), Азеф (получить побольше денег от тех и побольше почёта от этих). И Лопухин, который, веруя в грядущую победу либералов, искал дружбы с ними, тяготился консерватизмом и мрачным имиджем своего непосредственного начальника. И Ратаев, сосланный из карьерного Петербурга в галантный Париж. И даже сам государь, видевший непопулярность Плеве, тупиковую негибкость его курса. Известно, что Николай II готовил отставку Плеве ещё летом 1903 года, но история с заговором Витте – Зубатова – Мещерского заставила его отложить это намерение. А кто был заинтересован в том, чтобы Плеве был жив, здоров и крепко держался в министерском кресле? Пожалуй, никто.
Вот и разгадка. Плеве был обречён, потому что был слишком яркой, сильной фигурой, и при этом уже никому не был нужен. Своё дело он сделал. Подобно тому, как ильфо-петровская «Воронья слободка» не могла не сгореть, Плеве не мог не погибнуть. Разве что если бы ушёл в отставку. Но такие добровольно не уходят.
То, что произошло между январём и июлем 1904 года, скорее всего, выглядело примерно так. Эсеры искали жертву для заклания; жертва должна была быть высокопоставленной, и в глазах общественного мнения представлять «реакцию». Имя Плеве стояло в одном ряду с именами министра юстиции Муравьёва, московского генерал-губернатора Сергия Александровича, петербургского (потом киевского) градоначальника Клейгельса и другими. Азеф – прямо или косвенно – навёл справки у своего полицейского руководства (у Ратаева, Зубатова или Рачковского – не имеет значения, все трое ответили бы одинаково). Ему дали понять, что менее всего были бы огорчены трагической гибелью Плеве от рук «бомбистов». Был обсуждён и денежный вопрос: зная деловые качества Азефа, в этом сомневаться не приходится. Здесь более чем вероятно, что полицейское руководство (Зубатов или Рачковский) проконсультировались с Витте. Деньги нашлись. Началась техническая подготовка. Если даже охрана Плеве и замечала её следы, то тревожные сигналы глохли в коридорах дворового флигеля дома № 16 по Фонтанке. Полиция судорожно разыскивала Сазонова то на границе, то за границей, а он сидел в тулупе и шапке на облучке извозчичьей коляски прямо под окнами министерского дома и ощупывал под одеждой бомбу.
Всё это называется «система сдержек и противовесов». Или что-то вроде того. Как всегда, события пошли совсем не по тому пути, в направлении которого их толкали. Витте не получил окровавленного министерского портфеля. Лопухин был уволен менее чем через год после смерти своего патрона, а ещё через четыре года отдан под суд за связи с эсерами. Ратаев так и остался на вторых ролях в полиции; Зубатов – в отставке. Каляев, Швейцер, Дулебов, Сазонов, Дора Бриллиант погибли, не дожив до революции. Савинков до революции дожил – и умер в советской тюрьме. Азеф был разоблачён, скрывался и умер под чужим именем в Берлине. Один только действительный статский советник Рачковский пошёл на повышение и стал на короткое время вице-директором Департамента полиции, возглавив политический сыск. Впрочем, славы это ему не принесло.
А вся страна, с её стошестидесятимиллионным населением, понеслась в бездну внутренней смуты. Через полгода после убийства Плеве случилось Кровавое воскресенье.
Странная весна неудачливого министра
В сентябре – октябре 1904 года раскрутилась вереница событий, с лёгкой руки А. С. Суворина получившая название «весны Святополк-Мирского». Сколько она дала пищи для рассуждений в гостиных и салонах, сколько острых тем для газетных передовиц! Эта странная, холодная и бестолковая осенняя политическая весна послужила прологом зимней бури Кровавого воскресенья – и память о ней потонула в гуле и грохоте первой русской революции. Сейчас, когда президентская рать, регулярно перестраивая ряды под грохот перманентных терактов, воздвигает вертикаль власти, – полезно вспомнить о том, как столетие назад правящие круги Российской империи пытались осуществить перестройку государственного режима на фоне внешнеполитических провалов, военных неудач и нарастающего революционного террора.
Тишина после взрываИтак, 15 июля 1904 года эсер-террорист Егор Сазонов метнул бомбу в карету министра внутренних дел Российской империи В. К. Плеве. Погибли министр и его кучер; десять человек получили ранения. Влиятельнейший сановник был убит среди бела дня, в оживлённой части города – на Измайловском проспекте у Обводного канала. Символично и весьма любопытно: министр ехал к государю в Петергоф с докладом; в его портфеле лежали не простые документы: копии перлюстрированных писем серьёзных государственных мужей, доносы на них, полученные от секретных агентов. Среди прочего, эти конфиденциальные материалы содержали информацию о связях некоторых высокопоставленных особ с революционными организациями. Директор департамента общих дел Министерства внутренних дел П. Н. Дурново, назначенный после трагедии 15 июля временно исполнять министерскую должность и разбиравший бумаги покойного, рассказывал потом своему новому патрону в личной беседе: «Нельзя себе представить, что было у Плеве: всё полно перлюстрации и доносами на разных людей, в особенности на Витте, а доклад, который он вёз, когда был убит, был весь наполнен такого рода сведениями».
Многие осведомлённые современники в самой гибели Плеве усмотрели руку Витте. За год до своей гибели Плеве осуществил блистательную комбинацию по низвержению Витте с поста министра финансов. Витте, который сам неоднократно подставлял Плеве ножку в тёмных углах коридоров власти, затаил деятельную злобу. Беспринципный интриган и властолюбец, Витте в борьбе за политическое влияние действовал по принципу «все средства хороши, если ведут к цели». Любая политическая идеология была для него возможным средством в борьбе за власть. Государя он всеми силами старался уверить в своём лояльном консерватизме: поздравляя с рождением сына, пламенно желал царю «передать наследнику российскую державу в той её неприкосновенной сущности, в коей Вы её получили, то есть, самодержавною». В то же время заигрывал с либералами из оппозиционного полуподпольного «Союза освобождения», через них наводил мосты для связи с эсерами-«бомбистами». Содержал своих агентов в Департаменте полиции и в Охранном отделении. Если верить Лопухину, он не остановился бы и перед цареубийством. Но в тот момент Витте переиграл самого себя. Его тоска по министерскому портфелю была слишком откровенной, его креатуры оказывали на государя слишком явное давление. Государь сделал вид, что размышляет над кандидатурой на высший правительственный пост, а сам со свойственным ему тихим злорадством наблюдал, как пирог власти проносят мимо носа бывшего министра финансов.
Пауза затягивалась – странно, неприлично затягивалась. Где-то далеко шла русско-японская война. Официальное горе (очень скромное, впрочем) по поводу смерти Плеве сменилось официальной радостью по поводу рождения 30 июля наследника престола цесаревича Алексея; эта радость погасла в тумане официальных же недомолвок о поражении под Ляояном. А страна так и жила без министра внутренних дел – как будто он и не нужен вовсе. Главное ведомство, созидающее порядок в империи, никто не возглавлял, за него никто не отвечал. Околоправительственные вестники и сплетники устали обсуждать и предрекать. И вдруг, ровно на сороковой день после сазоновской бомбы (как будто специально ждал, чтобы душа Плеве отлетела), государь принимает решение: 25 августа вызывает к себе для беседы виленского, гродненского и ковенского генерал-губернатора князя Петра Даниловича Святополк-Мирского. Из кабинета царя Мирский вышел уже министром.
Либерал, он же консерваторЛичность Святополк-Мирского почти не попала в фокус внимания современников и потомков. О нём как о человеке, да и как о государственном деятеле известно не много, и всё что известно – весьма неопределённого свойства. Образ, сотканный из серых, неярких противоречий. Верный слуга престола, презираемый придворными консерваторами – и мягкий реформатор, отвергнутый либералами. Выпускник Пажеского корпуса, лейб-гусар, променявший саблю и ментик на голубой мундир начальника Отдельного корпуса жандармов. Честный бюрократ, долгие годы неторопливо поднимавшийся по служебной лестнице – и автор проекта государственных преобразований, воспринятого в верхах как чуть ли не революция. (Впрочем, проект этот не только ни в едином пункте не был реализован, но даже не был сколько-нибудь внятно сформулирован.) Всё, что мы знаем достоверного о его образе мыслей, характере и политической программе, известно нам из дневников его жены, княгини Е. А. Святополк-Мирской. Среди прочих записей там есть одна, раскрывающая до некоторой степени суть политического мировоззрения министра внутренних дел огромной державы, стоящей на пороге революции. «Не хотят понять, – жалуется министр супруге, – что то, что называется теперь либерализмом, есть именно консерватизм». Жалоба на власть имущих, в том числе на самого государя. Жалоба человека, обессиленного поиском компромисса с самим собой. Реформы для него есть способ сохранить окружающий мир в привычном, неизменном виде. Чтобы чего не вышло…