Он ещё раз окинул взглядом невзрачную фигурку в длинной серой накидке. «Пускай честным трудом хлеб добывает. Развели с этими политическими: их бы высечь по-отечески, да отпустить – кто в молодости не увлекался? – а их судят, шум на весь мир делают». Трепов был очень раздражён со вчерашнего дня. Вчера был вынесен судебный приговор по процессу, тянувшемуся целых три месяца. И что? Из ста девяноста трех юнцов и юниц, привлечённых к суду за преступную пропаганду социальных учений, осуждены всего шестьдесят четыре, а остальные освобождены прямо в зале суда. Теперь они, отсидевшие в предварительном заключении кто год, кто два, а кто и три с лишним, озлобленные и радостные, разлетелись по городу, им внимают, их встречают как героев лохматые студенты и глупенькие курсистки. Беспорядки в городе обеспечены – а кто будет отвечать перед государем? Не жандармы, не судейские, а он, Трепов.
Градоначальник слегка кивнул этой просительнице, передал исписанный лист Гречу и двинулся дальше. Следующей в очереди стояла какая-то старушка. Трепов обратил лицо к ней, готовясь слушать… В этот момент он неким странным чувством ощутил внезапную перемену в приёмной. Как будто что-то непонятное и страшное, как общий вздох, пролетело и мгновенно растворилось в воздухе. В следующий момент он почувствовал очень сильный удар в левый бок и понял, что падает. Услышал громкий отвратительный треск. В голове мелькнуло: «Стреляют? Почему стреляют?» Инстинктивно схватился за левую сторону мундира. И осознал, что лежит на полу, а по его мундиру расползается что-то горячее и липкое. Боль ощутил позднее. Почти не слыша шума и криков, заставил себя встать. Его уже поддерживали под руки. Стараясь сохранить твёрдость шага, дошёл до дивана. Лёг. Велел вызвать врача.
И краем глаза увидел: эту маленькую, сероглазую, схватили и, кажется, бьют. Прекратить! Как смеют? Бить женщину в приёмной градоначальника! Впрочем, скомандовать уже не мог: голос, неожиданно оказавшийся слабым, не пробивался сквозь крики офицеров и визги дам.
«Сохраняла полное спокойствие»Из петербургских газет.
25 января 1878 года. «Накануне, в 11-м часу утра в приёмной градоначальника одна из просительниц левой рукой выстрелила в генерал-адъютанта Трепова из револьвера, спрятанного под тальмой. Пуля попала в верхнюю часть таза с левой стороны и, раздробив кость, проникла ниже и засела внутри…». «На допросе арестованная заявила, что она – дочь поручика, домашняя учительница Елизавета Ивановна Козлова, 23-х лет от роду. Покушение своё Козлова объяснила тем, что заинтересована делом государственного преступника Боголюбова…». «Генерал-адъютант Трепов, раненый, дошёл до дивана сам и потребовал докторов. Последние признали рану опасной».
27 января. «Назвавшись Козловой, виновная скоро отреклась от этого имени… Некоторые соображения заставили обратиться к „нечаевскому делу“, при просмотре которого обратило на себя внимание сходство примет Козловой с приметами Веры Засулич, привлекавшейся по делу Нечаева… Мать Веры, Феоктисту Засулич, немедленно отыскали, она признала свою дочь». «Дознание осуществляется жандармским ведомством… На допросах в Градоначальстве и в III Отделении Засулич сохраняла полное спокойствие. Самообладание изменило ей только тогда, когда против неё был установлен фотографический прибор. Она усиленно старалась гримасами исказить своё лицо».
4 марта. «Предварительное следствие по делу Засулич вчера закончено и направлено к товарищу прокурора Петербургского окружного суда. Следствие было проведено судебным следователем 1-го участка города Петербурга Кабатом под наблюдением местного прокурорского надзора в соответствии с Судебными установлениями 20 ноября 1864 года».
Из обвинительного заключения, зачитанного 31 марта 1878 года в заседании Петербургского окружного суда с участием присяжных (председательствующий А. Ф. Кони):
«Дочь капитана Вера Ивановна Засулич, 27 лет, обвиняется в том, что с целью лишить генерал-адъютанта Трепова жизни, приобрела револьвер и, явившись в один из приёмных дней в канцелярию градоначальника, выстрелила ему на близком расстоянии в левый бок… Обвиняемая… объяснила, что преступление совершено ею с заранее обдуманным намерением, причём последствия произведённого ею выстрела – смерть Трепова или нанесение ему тяжёлой раны – были для неё безразличны, так как она, тем или другим способом, желала отомстить градоначальнику за его распоряжение о наказании розгами арестанта Боголюбова». Револьвер – пятизарядный «Бульдог» – прилагается в качестве вещественного доказательства.
Из показаний на суде свидетеля Курнеева: «Подсудимая Засулич была введена мною в числе прочих и поставлена первою… Когда вошел градоначальник, он принял от неё прошение и повернулся к следующей просительнице, и когда начал говорить с нею, я сделал подсудимой знак глазами, чтобы она вышла… Когда я сделал знак, чтобы она вышла, она сделала движение, как будто хотела выходить, и в этот момент последовал выстрел.
Председательствующий Кони: В каком расстоянии она стояла?
Курнеев: В полшаге».
Показания Курнеева в основном подтверждаются показаниями свидетелей Греча, Цурикова и других, присутствовавших тогда в приёмной канцелярии градоначальника. Обстоятельства покушения ясны. По инициативе защиты, суд переходит к изучению мотивов преступления. А именно, к опросу свидетелей того самого происшествия с политическим заключённым Боголюбовым, о котором, как о причине своего поступка, заявила подсудимая.
О «позорном розгосечении»Тут самое время познакомить читателя с главной героиней процесса, а также поведать об инциденте с Боголюбовым.
Вера Ивановна Засулич родилась в 1851 году в семье небогатого отставного капитана; рано умершего отца почти не знала. Обучалась в Москве в частном пансионе, который закончила в 1867 году, выдержала экзамен на домашнюю учительницу, недолгое время работала в секретарской должности при мировом судье в Серпухове. Осенью 1868 года перебралась в Петербург. Нашла кое-какой заработок в переплётной мастерской, заодно определилась в Сергиевскую приходскую школу, осваивать новомодные методики обучения. Учителем в этой школе был Сергей Нечаев, тот самый. С Нечаевым осьмнадцатилетняя Вера встречалась и на студенческих сходках, проходивших в том же доме, где они жили с сестрой и матерью, и, конечно же, подпала под его демоническое влияние. Результат: увлечение идеями революционного заговора и исполнение некоторых конспиративных поручений Нечаева. 30 апреля 1869 года Засулич была арестована и пробыла в заключении, преимущественно одиночном, почти два года. В нечаевском процессе, однако, не участвовала: в марте 1871 года освобождена от суда и выпущена из-под стражи за отсутствием доказательств вины. Через три недели снова арестована без предъявления обвинения и выслана в административном порядке из Петербурга в город Крестцы Тверской губернии; как сама потом говорила на суде – в чём была, без вещей, с несколькими рублями в кармане. Выжила благодаря помощи добрых людей. Затем новые ссылки: Тверь, Солигалич, Харьков… В 1876—77 годах (надзор с неё сняли в 1875-м) была замешана в деятельности революционного кружка в Киеве, впрочем, сведения об этом туманны. В 1877 году официально числилась проживающей в Пензенской губернии.
Как раз летом этого года в Петербурге, в Доме предварительного заключения, произошло событие, малозначительное само по себе, но породившее вереницу роковых последствий.
13 июля Трепов по каким-то делам приехал в Дом предварительного заключения. Эта новейшая питерская тюрьма боковой стеной примыкала к зданию Судебных установлений (Литейный, 4), а двумя фасадами выходила на Шпалерную и Захарьевскую улицы. В то время там содержалось много «политических» – подсудимых по двум большим процессам о пропаганде, а также по «делу о преступной демонстрации у Казанского собора 6 декабря 1876 года». Среди этих последних был один, бывший студент, проходивший по делу под фамилией Боголюбов (настоящая фамилия, как выяснилось позже, Емельянов). Суд над «казанцами» состоялся ещё в марте, Боголюбов был приговорён к каторге, но пока рассматривалась кассационная жалоба, содержался в Доме предварительного заключения. Он как раз прогуливался в специально отведённой для этого части двора в компании кого-то из товарищей по несчастью, когда через двор проходил Трепов в сопровождении начальника Дома майора Курнеева. Трепов пребывал в раздражённом состоянии. Его вообще бесила эта возня с молодыми дураками и дурами, воображающими себя борцами за правду. Он был убеждён, что революционная пропаганда в России находит наилучшую подпитку в этих высосанных из пальца политических процессах. Кроме того, его мучили постоянные интриги, которые плелись против него в Министерстве внутренних дел, в Министерстве юстиции, в III Отделении, даже здесь, в тюремном ведомстве. Да ещё вести с фронта: турецкая война, начавшаяся три месяца назад с такой помпой, идёт худо, затягивается, а значит, все эти карьеристы, великие князья и генералы, долго ещё будут оставаться там, выслуживать чины и награды, пока он здесь один борется со всевозможными беспорядками.
На глаза ему попались несколько прогуливавшихся заключённых. Остановившись, Трепов начал по-генеральски громко выговаривать Курнееву: почему подсудимые по одному делу гуляют вместе, хотя общение между ними запрещено? Его слова долетели до слуха Боголюбова, который, видимо, из лучших побуждений, желая устранить недоразумение, крикнул что-то о том, что он, мол, вовсе по другому делу, нежели эти. Трепова разозлило внезапное вмешательство заключённого. Он, в свою очередь, прокричал что-то резкое, вроде «Тебя никто не спрашивает!» И даже – «В карцер его!» Точно, конечно, никто не запомнил слов, произнесённых в запальчивости градоначальником. Дальше вроде бы случилось так, что, возвращаясь через тот же двор, Трепов вновь столкнулся с Боголюбовым. Его окончательно взбесило невыполнение приказа. По обычной для российских начальников привычке, он сорвал зло на том, кто был под рукой, а именно, на Боголюбове. То ли ударил и сбил с него шапку, то ли всего лишь замахнулся на него с грубой бранью. Свидетельства очевидцев весьма противоречивы. К несчастью, Трепов обладал громким командирским голосом, его услышали в камерах, окна которых выходили во двор. Через мгновение все обитатели этих камер, измученные скукой одиночного заключения, приникли к решёткам. В бешенстве Трепов крикнул подбежавшему Курнееву, указывая на арестанта: «Высечь негодяя!» Или что-то в этом роде. Опять же, свидетели вспоминали разное. Несомненно то, что в камерах при этой сцене поднялся страшный шум. Кричали, били кружками о решётки. Многомесячное душевное напряжение нашло наконец выход. Выкрикивали какие-то лозунги, смысл которых сами не понимали; из окон женского отделения неслись вопли, как из глубин ада. Словом, всеобщая истерика и бунт. Боголюбова увели, а Трепов уехал в самом отвратительном расположении духа.
В самом деле, как быть? В Доме предварительного заключения – беспорядки. За это кого-то надо примерно наказать. И тут ещё эта опрометчиво брошенная фраза про «высечь». Телесные наказания вроде бы законами отменены, хотя в отношении осуждённых на каторгу их, помнится, в каких-то случаях применять можно. А вот отступать от своего слова, даже выкрикнутого в запальчивости, нельзя: какой же иначе будет авторитет, какое уважение к власти? И Трепов поехал в Министерство юстиции посоветоваться, в глубине души надеясь, что там ему скажут: сечь нельзя!
Но директора департамента Кони, на которого надеялся Трепов, не оказалось на месте. (Потом, по словам Кони, Трепов будет жаловаться ему: «Я ведь солдат, я – человек неучёный, юридических тонкостей не понимаю!» И с трогательной наивностью сообщит, что лично послал Боголюбову в утешение чаю и сахару.) Пришлось идти к министру юстиции графу Палену. Этот неожиданно зло заявил, что он считает решение высечь арестанта совершенно правильным, что вообще их всех сечь надо. Деваться было некуда. Вечером того же дня Трепов отправил в Дом предварительного заключения офицера с приказом подвергнуть заключённого Боголюбова двадцати пяти ударам розгами. (Весьма замечательно, что исполнял приказ полицмейстер Дворжицкий: через три с половиной года именно он будет сопровождать императора в его роковом пути по Екатерининскому каналу навстречу бомбам Рысакова и Гриневицкого.) Экзекуция совершилась во дворе, её можно было видеть из окон. Вслед за этим Боголюбова перевели в тюрьму Литовского замка, а арестантов Дома предварительного заключения, особенно бурно участвовавших в беспорядках этого дня, побросали в карцер.
В общем, история вполне нелепая, а значит, для России обыкновенная. В последующие дни известия о розгосечении и бунте в Доме предварительного заключения просочились в газеты. Курнеева на всякий случай перевели в Градоначальство, офицером для особых поручений. Впрочем, тогда, летом 1877 года, всё это дело общественного интереса не вызвало. Тем более что в печатных публикациях не было названо имя Трепова. Да и вообще имена названы не были. О Боголюбове скоро позабыли. И вот, в январе – этот неожиданный выстрел.
«Невиновна!»Разумеется, первое предположение, родившееся 24 января во всех умах: покушавшаяся – любовница или невеста Боголюбова, мстящая за своего униженного возлюбленного. Тогдашнее общество очень любило такие кровопускательные мелодрамы. Судебно-следственные власти в определении характера дела исходили именно из этой версии. И хотя вскоре выяснилось, что Засулич вовсе не была знакома с Боголюбовым и никогда с ним не виделась, это не помешало квалифицировать её преступление как совершённое на почве личной мести.
По странному стечению обстоятельств, как раз 24 января 1878 года в свою должность вступил новый председатель Петербургского окружного суда Анатолий Фёдорович Кони, тот самый, у которого Трепов 13 июля искал и не нашёл ответа на вопрос «Что делать?» В его карьере и жизни процесс Веры Засулич вскоре сыграет роковую роль (как, впрочем, и в жизни других ключевых участников). Тем зимним утром Кони не успел ещё толком осмотреться в кабинете на Литейном, 4, как получил известие: в Трепова стреляли, он ранен, стрелявшая задержана. Тут же отправился на Гороховую. Там он застал министра юстиции графа К. И. Палена и прокурора Петербургской судебной палаты А. А. Лопухина. При виде Кони Пален воскликнул, обращаясь к Лопухину и как бы продолжая начатую беседу: «Да! Анатолий Фёдорович проведёт нам это дело прекрасно». Кони поинтересовался: «Разве оно уже настолько выяснилось?» – «О, да! – ответил за Палена Лопухин, – вполне, это дело личной мести, и присяжные её обвинят, как пить дать». Так, во всяком случае, Кони излагает этот разговор в воспоминаниях, опубликованных много лет спустя. И далее вспоминает о том, как, собираясь уходить, повстречал на лестнице самого хозяина Земли Русской. «По лестнице шёл государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаённого страдания на добром лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишённые всякого выражения».
Было определено: политического шума не поднимать, дело квалифицировать как уголовное и расследовать обычным порядком, то есть не в Особом присутствии Сената, а в окружном суде с участием присяжных. Но так как покушение совершено всё-таки на человека государственного, следствие вести при участии жандармерии.
Следствие шло как по маслу. Обвиняемая полностью признала факт совершения ею покушения. Орудие преступления налицо. Показания многочисленных свидетелей сходились во всех существенных деталях. Через месяц они собраны и подшиты, дело сдано прокурору, день суда назначен, и вот он уже наступил. Обвинителем выступает товарищ прокурора Кессель, защиту осуществляет присяжный поверенный Александров. Определён состав присяжных: несколько почтенных чиновников, двое купцов, дворянин, студент… В общем, средний класс. Зал суда между тем заполнился публикой. Интерес к делу проявился нешуточный, мест для рядовой публики не хватало, у подъезда здания Судебных установлений с утра стала собираться толпа. Рассказывали, что в зале, на скамье для особо почётных присутствующих, сидит сам министр иностранных дел канцлер князь Горчаков. Что в ложе прессы видели мрачный лик Достоевского. В обвинительном приговоре не сомневались; знатоки юридических тонкостей обсуждали только: дадут «со снисхождением» или «без снисхождения»? Склонялись к тому, что «со снисхождением». «А там судья выпишет два-три года тюрьмы, тем и закончится», – авторитетно заявляли пророки.
Судебный процесс начался в одиннадцать утра и шёл без сучка и задоринки. Похоже, прав был прокурор палаты Лопухин: дело абсолютно ясное. Таким оно оставалось до седьмого часа вечера, когда присяжные удалились на совещание. Около семи часов вышли из совещательной комнаты. Старшина присяжных надворный советник Лохов протянул председательствующему вопросный лист. Оглашённый вердикт имел эффект землетрясения. «Невиновна!»
Переполох на Воскресенском«Всё смешалось в доме Облонских». Один Кони, пожалуй, смог в эту минуту совладать с собой и, в полном соответствии с законом, почти твёрдым голосом объявил, обращаясь к скамье слева: «Подсудимая, вы оправданы!»
В зале как будто что-то надломилось. Так, наверное, надламывается горная порода в момент извержения вулкана. Аплодировали, кричали, стонали от восторга. Кто-то ринулся на улицу сообщить о происшедшем. Через несколько минут всё пространство улицы на углу Литейного и Шпалерной кипело и клокотало всеобщим потрясающим душу ликованием. Адвокат Александров, вышедший на крыльцо, был тут же подхвачен десятками рук и понесён неведомо куда – как оказалось, к славе. Толпа не собиралась расходиться, а только росла, несмотря на опускающиеся сумерки. Из неорганизованной массы индивидуумов она мгновенно преобразилась в осмысленную силу, именуемую словами «антиправительственная манифестация». Выкрикивали какие-то фразы, напоминающие тосты. Длинные речи были не нужны: все и так понимали друг друга. Ждали Героиню. Время шло. Она не появлялась.