- Да, именно так, - кивнул Ленин, - песенка моя спета, роль сыграна. Молчи, не утешай. Наизусть знаю все, что ты скажешь.
За обедом никого чужого не было. Надежда Константиновна и Мария Ильинична мрачно молчали. Вероятно, поссорились, это случалось часто. Вождь с аппетитом ел гречневую кашу и вдруг, отодвинув тарелку, произнес, ни к кому не обращаясь:
- Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Но это вопрос десятилетий и поколений.
- Володя, это не ты, это болезнь в тебе говорит, - сурово заметила Крупская, не поднимая глаз от тарелки.
- Надя, дорогая, болезнь говорить не может, - вождь хмыкнул, - как раз наоборот, болезнь скоро заставит меня молчать. Но пока я владею речью, позволь мне выражать свои мысли и чувства так, как мне угодно.
- Тебе угодно нести вреднейший, опаснейший контрреволюционный антимарксистский бред! - Крупская вскинула голову. - Ты говоришь как враг, Володя, опомнись!
Из за пучеглазия взгляд ее всегда казался гневным или испуганным, но сейчас она сощурила глаза и стала совсем на себя не похожа. Что то настороженное, даже враждебное появилось в ней. Пухлые губы стянулись в нитку, щеки набрякли, задрожали, налились свекольным цветом. Ильич как будто не заметил этого, спокойно продолжал:
- Не надо врать себе, Надя. Да, чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но себе врать не надо. Себе мы должны отдать отчет. Попытка не удалась.
- Почему? Объясни почему? - Крупская не повышала голоса, но казалось, что она кричит. - Мы взяли власть и почти пять лет удерживаем ее. Мы победили в Гражданской войне. Мы строим новое государство, новое общество, выводим новую породу совершенного человека, свободного труженика.
- Брось, Надя, - Ленин поморщился и махнул рукой. - Взяли, победили! Какой ценой? Ради чего? Мы сами не знаем, что строим и какую породу выводим. Так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще, сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке.
Повисла тишина. Крупская продолжала смотреть на мужа, но больше не щурилась. Глаза выкатились из орбит, губы задрожали.
- Володя, перестань, пожалуйста, - прошептала она, закрыла лицо руками и прогудела сквозь ладони: - Володя, мне страшно.
Мария Ильинична, все это время молчавшая, вдруг встала, резко отодвинула стул и вышла.
- Мане тоже страшно. Всех я напугал, - вождь виновато вздохнул и как ни в чем не бывало опять принялся за кашу.
Федор есть не мог. Он застыл и слушал. В очередной раз Ильич ясно и недвусмысленно признавал свое полное фиаско.
«Что же это? - думал Федор. - Прозрение, раскаяние?»
Очень хотелось ответить: да. Но Федор отлично понимал, что завтра вождь будет говорить и делать нечто совершенно противоположное сегодняшним разумным печальным речам.
Михаил Владимирович еще в восемнадцатом заметил, что есть два отдельных существа. Чудовище Ленин и человек Ульянов. Чудовище использует человека в своих планетарных целях, и скоро от Ульянова останется только мертвая оболочка. Медицина бессильна. Возможно, очень давно ребенка Ульянова сумел бы спасти какой нибудь старец, святой чудотворец, отчитать по церковному канону, изгнать беса. Но не случилось. А теперь уж поздно.
«Нет. Не прозрение, не раскаяние. Игра. Человек изредка дразнит чудовище, играет в непокорность, - подумал Федор. - Крупская знает, потому такая бурная реакция. Конечно, она никогда, даже про себя, не произнесет слово „бес“. Воинствующая атеистка, она называет то, что сидит в ее муже, идеей, доктриной, великим учением. Но слова не меняют сути».
Федор низко опустил голову и разглядывал тонкую затейливую мережку на скатерти. Рядом стоял пустой стул Марии Ильиничны. Вождь был прав, когда сказал: «Мане тоже страшно». Да, страшно, однако по другому, не так, как Крупской. В отличие от жены, сестра сохранила остатки нравственного чувства и здравого смысла. Для жены слова вождя крамола, ересь. Для сестры они правда. Она давно уж все поняла, но панически не желает признавать и формулировать.
За столом опять воцарилась тишина. Ее нарушил лишь шорох газеты, которую демонстративно развернула Крупская. Ильич, покончив с кашей, кликнул горничную, попросил чаю. Федор все так же сидел, опустив голову, не мог шевельнуться и вдруг кожей почувствовал пристальный взгляд Крупской. Она смотрела на него из за газетной страницы. Когда он поднял лицо и встретился с ней глазами, она спокойно произнесла:
- Федя, голубчик, пожалуйста, разыщите Марию Ильиничну. Ей уже два дня нездоровится. Нам с Володей не признается, что у нее болит. Может, с вами поделится?
Федор нашел ее на балюстраде. Она курила, кутаясь в старушечью теплую шаль, и даже не повернула головы, когда он подошел и встал рядом.
- Владимиру Ильичу значительно лучше, - сказал он, глядя на грубый курносый профиль.
Лицо Марии Ильиничны было безнадежно некрасиво, что то лягушачье проглядывало в чертах. «Лягушка, которая никогда не превратится в царевну», - с жалостью подумал Федор и заметил, что рука с папиросой мелко дрожит, нос покраснел, глаза мокрые.
- Мария Ильинична, замерзнете, простудитесь. Идемте в дом или я принесу вам плед.
- Вчера был Сталин, - произнесла она глухим бесстрастным голосом, - они с Володей закрылись в комнате, говорили часа два, о чем, неизвестно. На прощанье, как всегда, расцеловались. Потом Сталин отвел меня в сторонку и сообщил, что Володя боится паралича, беспомощности, не желает мучиться, просит втайне от всех принести ему цианистый калий.
Москва - Вуду Шамбальск, 2007
Маленький частный самолет болтало, крутило в воздухе, как лодочку в открытом море при пятибалльном шторме. Петру Борисовичу стало плохо. Кроме Савельева, летели еще двое сотрудников службы безопасности, и все суетились вокруг Кольта. Сначала его тошнило, потом он стал жаловаться на сердце. В хвосте имелся вполне удобный диван, со специальной системой ремней безопасности. Кольт согласился лечь, но не желал пристегиваться и постоянно скатывался.
Соня сидела впереди, слышала тихие, терапевтически спокойные голоса Димы, охранников, стоны и брань Кольта. На прощанье Агапкин шепнул ей, что у Кольта совсем плохо с нервами. Она не придала этому значения. Петр Борисович никогда не отличался особенным тактом и терпением. Но сейчас он вел себя как помешанный, орал, матерился, бился в истерике.
Соня пыталась отвлечься, не слушать. Ей была видна кабина пилота, разноцветные огоньки на пульте управления, крупные ослепительные звезды в темном небе, сизые, со стальным отливом, облака внизу, такие плотные, что они казались твердью, холмистым ландшафтом какой то чужой, мрачной планеты. По ландшафту прыгала маленькая четкая тень самолета, очерченная ободком лунного света.
На откидном столике стоял открытый ноутбук, подарок Федора Федоровича. Старик выбрал и заказал по Интернету тонкую, легчайшую, но весьма мощную машинку, вручил Соне перед отлетом и сказал, что внутри она найдет много интересного.
Соня включила ноутбук, как только самолет набрал высоту, и обнаружила, что Агапкин закачал туда расшифрованные материалы экспедиции двадцать девятого года, мемуары Никиты Короба, большое исследование о художнике и алхимике Альфреде Плуте с иллюстрациями, какими то схемами, примечаниями. Была отдельная папка, названная «Дед» с посланиями из Зюльт Оста. Дедушка почти каждый день отправлял для нее письма на электронный адрес Агапкина.
В качестве заставки на рабочий стол Федор Федорович поместил улыбающуюся щенячью морду, очень удачную фотографию Мнемозины.
Соня пробовала читать, но из за сильной болтанки не могла. Дима, уложив наконец несчастного Кольта, сел рядом с Соней.
- Как ты? Не тошнит? Уши не закладывает?
- Я в порядке, не волнуйся. А ты?
- У меня отличный вестибулярный аппарат. Я посижу с тобой немного, дух переведу.
- Замучил он тебя?
- Не то слово.
- Ты когда нибудь раньше видел его таким?
- Никогда. Его как будто подменили. Надеюсь, это пройдет.
- По моему, он стал невменяемым после выздоровления старика.
- Да, мне тоже так кажется. Его взбесило, что ты вколола единственную дозу Федору Федоровичу, а не ему. Скажи, у тебя правда больше нет препарата?
Соня отрицательно помотала головой. Болтанка усилилась. Самолет подкинуло, швырнуло вниз. Петр Борисович в очередной раз скатился с дивана, вырвался из рук охранников и бросился к кабине пилота.
- Какого черта?! Мы падаем! Вы что, не понимаете? Падаем!
Савельев мгновенно вскочил, подхватил его, придерживая за плечи, повел назад, к дивану.
- Все, все, Петр Борисович, успокойтесь, мы летим, вовсе не собираемся падать. Зачем нам падать? Нас просто слегка потряхивает, как на американских горках. Кстати, знаете, во всем мире этот аттракцион называют русскими горками. Так же как салат оливье только у нас оливье, а в Европе он русский. Интересно, почему? Вы никогда не задумывались об этом?
- Все, все, Петр Борисович, успокойтесь, мы летим, вовсе не собираемся падать. Зачем нам падать? Нас просто слегка потряхивает, как на американских горках. Кстати, знаете, во всем мире этот аттракцион называют русскими горками. Так же как салат оливье только у нас оливье, а в Европе он русский. Интересно, почему? Вы никогда не задумывались об этом?
- Хватит мне зубы заговаривать! Падаем!
- Ну, если вы настаиваете, тогда, конечно, надо помолиться. Петр Борисович, давайте помолимся. Как хотите, про себя? Или вместе, вслух?
- Ты сбрендил, Савельев? Что ты несешь?
- Ну да, я забыл, вы атеист. Извините. Что же делать атеисту в критическую минуту, между жизнью и смертью, когда верующий человек молится? Атеист тоже человек.
- Твою мать! - заорал Петр Борисович.
- А, вот вы и ответили. Когда верующий молится, атеист матерится, - невозмутимо продолжал Савельев.
«Он сошел с ума, - подумала Соня, - Кольт уволит его».
- Внимание, мы идем на посадку, - хрипло сообщил в микрофон летчик, - прошу всех занять свои места и пристегнуться.
- Петр Борисович, давайте сядем. Минуточку, я вот тут пряжку защелкну. Не туго? А скажите, вы на американских горках катались когда нибудь?
- Нет! Отстань!
- Теперь можете считать, что покатались. Впечатляет, да?
Самолет нырнул в толщу облаков. Исчезли звезды. Болтанка стала невыносимой. Один из охранников не выдержал, бросился к туалету. Даже стюардессам было нехорошо. Они сидели в своих узких креслах, по обе стороны кабины, туго пристегнутые, бледные, неподвижные, как куклы. Соня выключила ноутбук, убрала в сумку. В салоне погас свет, затихли голоса. За окном клубилась непроглядная мгла.
Соне захотелось, чтобы вернулся Дима и сел рядом. Впервые после чудесного выздоровления Федора Федоровича ей стало тоскливо и страшно. Самолет снижался отчаянными резкими рывками, продирался сквозь облачные слои, дрожал от порывов ветра, заваливался вправо, влево так сильно, что казалось, сейчас перевернется.
«Куда, зачем я лечу? - думала Соня, и при каждом очередном рывке у нее все внутри сжималось и леденело. - Меня ждут груды костей и черепов, выкопанных из твердой степной земли. Мне предстоит изучать останки людей, живших много веков назад, искать цисты древнего паразита и следы воздействия их на истлевшие ткани. Сейчас, зимой, раскопки не ведутся, но для моей работы подготовлен богатый материал. До весны костей и черепов хватит. Станет тепло, накопают еще, сколько угодно».
Самолет вдруг взметнулся вверх. Соня вздрогнула, но глаз не открыла. Кто то быстро прошел мимо нее, к кабине. Зазвучал спокойный, усиленный микрофоном голос стюардессы:
- Не волнуйтесь, мы скоро приземлимся. Погодные условия очень сложные. Ветер. Метель. Петр Борисович, слышите меня? Все хорошо, осталось потерпеть минут двадцать.
Самолет опять рванулся вниз, накренился. У Сони перехватило дыхание, заложило уши, заболела голова, так внезапно и сильно, что брызнули слезы. В соседнем кресле возник Дима. Соня его не увидела, только почувствовала, как нежно он взял ее за руку.
- Замерзла? У тебя пальцы ледяные.
Он достал откуда то плед, накрыл ее и спросил, наклонившись совсем близко:
- Не тошнит тебя? У меня конфетка есть. Хочешь?
- Нет. Спасибо. Кольт угомонился?
- Да. Заснул, бедняга.
- Значит, ты можешь побыть со мной, пока мы не сядем?
- Я бы вообще не уходил от тебя, никогда и никуда.
- Что?
Она вполне могла ослышаться, у нее заложило уши. Он не произнес больше ни слова, сидел рядом, держал ее руку, пока самолет не коснулся земли.
Москва, 1922
Последний вечер и ночь перед отъездом Федор провел на Второй Тверской. Он пришел поздно. Дверь открыл Михаил Владимирович.
- У меня голос сел, - пожаловался он сиплым шепотом, - только что прочитал «Сказку о царе Салта не», от начала до конца. Миша стал плохо засыпать.
Федор сразу понял, что Тани дома нет. Хотел спросить, где она, но не решился, вместо этого спросил, как чувствует себя Авдотья Борисовна.
Няня хворала, вторую неделю почти не вставала с постели.
- Плохо дело, - сказал Михаил Владимирович, - ничего не болит у нее, но от еды отказывается, только чаю иногда попьет и дремлет. Вчера удалось наконец вызвать батюшку. Исповедалась, причастилась. Вот сейчас зашел к ней, пробовал расшевелить, покормить. Она проснулась, по голове меня погладила и говорит: обещай, Миша, что свое проклятое зелье ты мне вливать не станешь, позволишь помереть спокойно.
- Проклятое зелье?
- Так она называет препарат. Она как будто даже стала побаиваться меня, не дает себя осмотреть. Подпускает к себе только Таню.
Федор открыл рот, чтобы спросить, где же все таки Таня, но Михаил Владимирович вдруг замер, приложил палец к губам, напряженно прислушиваясь.
- Как бы Миша не проснулся, - прошептал он, - Маргошка, видишь ли, взяла моду ночевать у него под одеялом. Обычно спит спокойно до утра, но сегодня унюхала сушеные яблоки и весь день пыталась к ним подобраться. Я убрал подальше, в буфет. Нет, вроде бы тихо.
Что то загрохотало.
- Марго! - простонал профессор и бросился в гостиную.
На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленно покачивалась верхняя дверца буфета.
- Вылезай, чудовище! В ответ ни звука.
- Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту не вылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…
Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка в золотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что то быстро жевала.
- Ждешь, когда скажу три? - сурово спросил профессор. - Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все не доешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?
Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помотала головой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобно запищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть его профессору в рот.
- Отстань, лицемерка, - сказал Михаил Владимирович и вышел с пристыженной Марго на плече.
Федор отправился на кухню, за веником и совком, собрал осколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась с плеча на колени, ткнулась носом ему в руку.
- Ладно, все, - он потрепал золотистую гривку, - твое счастье, что Миша не проснулся.
Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампа подсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.
- Проклятое зелье? - спросил Федор.
- Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. А теперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового и разумного существа.
Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинные мягкие губы растянулись в гордой улыбке.
- Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, - обратился к ней Федор.
Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издала тонкий мелодичный звук.
- Она все понимает. Настолько, что прячется от товарища Гречко, не показывается, когда он приходит, - сказал профессор, - впрочем, он давно уж догадался.
- На то он и оракул, - усмехнулся Федор, - думаете, это опасно?
- Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У меня большие проблемы с Андрюшей.
- Что случилось?
- Все то же, - профессор сморщился и махнул рукой, - в среду явился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школе все равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши и декорации для какого то театра. Связался с актеркой.
- Театральный художник - хорошая профессия, - неуверенно заметил Федор, - поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже не беда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.
- Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша для нее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком часто пахнет спиртным.
- Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пусть полюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, - предложил Федор.
- Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его в морг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарный нигилизм, хамил всем, даже няне?
- Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он опомнился, понял, как хрупка жизнь.
- Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.
Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и умчалась.
- Кажется, они вернулись, - профессор поднялся, - сегодня премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.
Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.
- Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, - пробормотала она.
Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.
- Ты одна? - удивленно спросил Михаил Владимирович.
- Будь добр, папа, принеси ножницы.