Конечно, определенная логика тут есть. Попадая в организм, паразит оценивает его гормональный баланс и на этом основании делает свой выбор. Что такое гормональный баланс? Сегодня науке уже точно известно, что работа желез напрямую связана с нервной системой. За каждой эмоцией мгновенно следует выброс соответствующих пептидных гормонов. Иными словами, сначала чувство, движение души, затем физиология, а вовсе не наоборот.
«Боже мой, но это так просто, - подумала Соня, - любая деревенская бабуля знает, что все болезни от нервов, древнейшее из всех известных направлений медицины, индийская аюрведа, „наука жизни“, основана именно на этом».
Ей стало стыдно за свою снисходительность, за скептическую усмешку, с которой она слушала Макса, когда они сидели в кафе.
Если бы он не погиб, она бы ему не поверила. Но от просьбы умирающего не так легко отмахнуться.
Она все не могла успокоиться, согреться и соображала плохо. В голове сам собой повторялся бессмысленный набор букв и цифр. Это тупое настойчивое повторение ее напугало, вспомнились какие то смутные истории про зомбирование с помощью словесных и цифровых кодов. Она поднялась с пола, прошла в кабинет, записала буквы и цифры на бумаге и тут же поняла, что это всего лишь автомобильный номер. Номер «скорой», которая уехала, бросила умирающего Макса.
«Что касается бумажника, он действительно мог вылететь из кармана при ударе. Тут капитан прав, - спокойно подумала Соня, - люди из „скорой“ не воры. Зачем им бумажник? Нельзя так плохо думать о людях. Просто они должны были удостовериться, что дело сделано».
- Ну, что, господин Хот, вы довольны? - произнесла Соня, обращаясь к невидимым жучкам. - Ваши ребята молодцы. Безупречно разыграли несчастный случай. Типично московский accident. Ничего, что я говорю по русски? Вам ведь переведут?
Одинокий сиплый голос прозвучал жалко и неубедительно. Соня замолчала, прислушалась к тишине. Внезапная мысль о том, что говорит она с пустотой, нет никаких жучков, заставила ее улыбнуться. И тут же в зеркале она увидела себя, с этой жалкой вымученной улыбкой, всклокоченными волосами, опухшими заплаканными глазами, красными пятнами на скулах.
«Если какая нибудь живая душа и слышит меня сейчас, то это может быть только душа Макса, - подумала Соня, - тело его коченеет в больничном морге, а душа, прежде чем пересечь небо над Атлантикой, обязательно должна навестить меня, удостовериться, что я все поняла правильно и не подведу».
- Господин Хот, - продолжила она вслух по немецки, - боюсь вас огорчить, но ваши люди поторопились. Вы позволили Максу добраться до Москвы и явиться ко мне исключительно для того, чтобы я получила от него информацию. Он узнал нечто важное и вам открыть не пожелал. Возможно, он открыл бы это мне, но не сразу. Он слишком волновался. Он не успел. Ему нужно было дать время.
Соня замолчала. Ее трясло от холода. Стало тихо, даже шума улицы не было слышно, как будто остановились сразу все машины. Исчезла комната, уплыл пол из под ног. Время замерло, образовалась ледяная неподвижная пустота, в которую Соня была впаяна, как древняя муха в кусок янтаря. И вдруг зазвонил телефон. Соня подпрыгнула от неожиданности. Прежде чем взять трубку, глубоко вдохнула и выдохнула.
В трубке что то трещало, посвистывало. Несколько раз Соня повторила: «Алло, слушаю вас», хотела уже нажать отбой, но тут глухой голос произнес:
- Вы опять лукавите, Софи.
Он говорил по русски, с сильным акцентом. Она, конечно, узнала его, но не могла поверить. Нет, то, что позвонил именно он, именно сейчас, было вполне нормально. Она ожидала чего то в этом роде. Но он не знал русского. Не мог знать, не имел права знать.
- Я плохо владею вашим языком, я не люблю его, он слишком сентиментален и расплывчат со своими уменьшительно ласкательными суффиксами, бесконечными синонимическими рядами и качественными прилагательными, - спокойно продолжал голос в трубке, - однако не будем отвлекаться. Мы еще сможем поговорить на эту интересную тему. Итак, Софи, вы опять лукавите. Макс, конечно, сказал вам не все, но достаточно много.
- Нет, господин Хот. Он ничего не успел сказать, - ответила Соня и с трубкой в руке отправилась на кухню, за сигаретами.
- В таком случае о чем же вы беседовали так долго?
- О вас, господин Хот.
Сигарет на кухне не оказалось. Соня вышла в прихожую, перетряхнула сумку.
- Будьте любезны, подробней.
- С удовольствием. Мы говорили, что вы, господин Хот, мерзавец, самозванец, мошенник, что вы постоянно врете и у вас завышенная самооценка. - Соня бросила сумку, стала шарить по карманам куртки.
- Какая прелесть! - Хот весело рассмеялся. - Жаль, я этого не слышал.
- Все вы слышали, - устало вздохнула Соня, - вы прицепили Максу маленький микрофончик. Он не знал этого.
- Софи, вы меня радуете. Как вы догадались?
- С вашей помощью, господин Хот.
- Потому что я сказал, что не слышал? Думаете, я всегда говорю неправду?
- Уверена. Трюк со «скорой» был весьма красноречив. Фургон стоял наготове. Ваши люди хотели убедиться, что Макс не выживет, и еще - снять подслушивающее устройство.
Сигареты Соня нашла в кармане куртки. Там же лежал картонный ярлык с приколотым пакетиком.
Стало быть, господину Хоту все же не удастся получить запись разговора. Возможно, пока он об этом не знает. Его ждет сюрприз. Обнаружить и снять подслушивающее устройство, спрятанное в одежде, довольно сложно. Макс придумал отличный способ. Зашел в торговый центр и полностью переоделся во все новое.
Кроме сигарет и ярлыка Соня обнаружила в своем кармане еще кое что. Маленькую темную склянку. В трубке продолжал звучать спокойный голос Хота:
- Поздравляю и аплодирую. Стало быть, подозрения относительно бумажника были - как это? Лапшой на уши милому милиционеру? Кстати, он действительно оказался милым, отлично воспитанным, интеллигентным душкой. Я правильно подбираю слова?
Склянка была размером с перепелиное яйцо, темно синего стекла. Металлическая крышка запаяна. Никаких наклеек, только на крышке выдавлена едва заметная латинская буква «V».
- Софи, вы слышите меня?
- Да, господин Хот.
- Я задал вопрос.
- Да.
«V» означало «Вакуум». Соня вернулась в комнату, зажгла торшер, поднесла склянку к лампе. Внутри был тонкий светлый порошок.
- Софи, в чем дело? Что происходит?
- Ничего, господин Хот. Я хочу закурить и не могу найти зажигалку.
Глава пятая
Подмосковное имение Горки, 1921
Ленину стало лучше, осмотр закончился быстро, но вождь все не отпускал профессора.
- Федора теперь часто забирает к себе Бокия, - шепотом объяснила Мария Ильинична, - Володе скучно с нами, а от товарищей он устает, так мало осталось людей, которые его не раздражают.
Сыграли партию в шахматы. Михаил Владимирович нечаянно выиграл и еще имел глупость извиниться за это. Ленина он рассмешил, зато разозлил Крупскую.
- Вы так извиняетесь, будто хотите показать, что все нарочно проигрывают Володе, потому что он вождь и потому что он болен.
- Не обращайте на нее внимания, она сегодня сердитая, - сказал Ленин, - впрочем, извиняться правда не стоило. Это получилось как то двусмысленно и обидно.
Потом пили чай за овальным столом в овальной гостиной. Ленин вдруг заговорил о литературе, стал рассказывать о своем недавнем визите к студентам Вхутемаса.
- Я их спрашиваю, что читает молодежь, любят ли они Пушкина. Отвечают дружным хором: Пушкин устарел! Буржуй он. Представитель паразитического феодализма. Вот Маяковский наш, революционер, как поэт гораздо выше Пушкина, - Ильич захихикал, позвенел ложечкой в пустом стакане и произнес, длинно растягивая свое картавое «р»: - Дурр рачье! Совершенно не понимаю увлечения Маяковским. Все его писания штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция».
- Маяковский - новатор, он искренне, глубоко революционен, - вяло возразила Мария Ильинична.
- Брось, Маняша, он шут гороховый, - Ленин сморщился и махнул рукой. - Нет, я не спорю, возможно, революции нужно и штукарство. Но только пусть люди меру знают, не охальничают, не ставят шутов, даже революционных, выше буржуя Пушкина.
- Володя, но у Пушкина далеко не все идеологически безупречно, - строго заметила Крупская, - много нездоровой фантастики, мистики, вроде «Вещего Олега». Это совершенно недопустимо. А «Сказка о рыбаке и рыбке»? Что ты усмехаешься? Там внутри простенького сюжетца спрятана очень вредная мораль, она имеет мало общего с моралью коммунистической.
Ленин вздохнул, посмотрел на жену, потом на Михаила Владимировича.
- Изволите ли слышать? А ведь вроде не глупая женщина.
- Надя, что ты несешь? - встряла Мария Ильинична. - Пожалуйста, будь так добра, оставь Пушкина в покое.
- Нет, вот уж дуру из меня делать не нужно, - щеки Крупской стали медленно багроветь, - я отлично понимаю, что ребята больше интересуются рыбкой, чем моралью, но сказка запоминается на всю жизнь и позднее входит в ряд факторов, влияющих на поведение человека. Мы обязаны перевоспитывать массы. Литература должна стать молотом в великой коммунистической кузнице, в которой куется новый человек. Вы, Михаил Владимирович, не согласны со мной?
- Нет, вот уж дуру из меня делать не нужно, - щеки Крупской стали медленно багроветь, - я отлично понимаю, что ребята больше интересуются рыбкой, чем моралью, но сказка запоминается на всю жизнь и позднее входит в ряд факторов, влияющих на поведение человека. Мы обязаны перевоспитывать массы. Литература должна стать молотом в великой коммунистической кузнице, в которой куется новый человек. Вы, Михаил Владимирович, не согласны со мной?
- Не согласен.
- Почему же?
- Да хотя бы потому, что куют железо, а человек живой. Если по нему бить молотом, он не перевоспитается, он просто погибнет сразу.
- Не надо передергивать, вы прекрасно понимаете, что молот - это только метафора, я говорю о педагогике.
- Пе да го ог, - басом пропела Мария Ильинична и покачала головой.
- Да, представь, Маша, я педагог! Я беру на себя труд заботиться о будущем, о подрастающем поколении, о тех, кто придет нам на смену. Я считаю, что наши лучшие писатели должны создать современную сказку, до конца коммунистическую по содержанию.
- Кто ж ее читать станет, эту твою сказку молот? - хохотнув, спросила Мария Ильинична.
- Если принять нужные меры, читать станут все, как миленькие. Ты, Маша, вместо того, чтобы язвить, принесла бы варенья. Оно уж остыло, наверное, - Крупская обиженно засопела и посмотрела на Михаила Владимировича, - у нас варенье, крыжовенное, свежее, только сегодня сварили. Я бы сама сходила, но у меня рука неверная.
- Да, Надя, к варенью тебя лучше не подпускать. В прошлый раз ты взялась разложить по банкам и весь тазик перевалила на пол, - сказала Мария Ильинична и быстро ушла в кухню.
- Маша! Ты злая! Я не виновата, что у меня тремор, - крикнула ей вслед Крупская.
Выпуклые, водянисто серые, в розовых прожилках глаза набухли слезами. Она сидела, тяжелая, отечная, красная, то и дело оттягивала трясущимися пальцами ворот темного джемпера, он казался слишком тугим для шеи, раздутой зобом. Базедова болезнь перешла в безнадежную хроническую форму, неопасную для жизни, но мучительную для больной и для ее близких. Товарищ Крупская была обидчива, истерична, плаксива. Впрочем, только дома. При посторонних она держалась молодцом.
Вернулась Мария Ильинична с вазочкой варенья. Вождь заговорил о Тургеневе, признался, что его любимый роман - «Дворянское гнездо», и ударился в воспоминания.
- В некотором роде я тоже помещичье дитя. Живал в дедовской усадьбе. Именье Кокушкино, сорок верст от Казани. Красиво там было. У крутой дорожки, сбегавшей к пруду, росли старые липы, так, знаете, ровным кружком, и получалась беседка. Любил я эту беседку. Любил поваляться в копнах скошенного сена, однако не я его косил. Ел с грядок землянику и малину, которую не я сажал.
- Володя, малина - куст, на грядке не растет, - ехидно заметила Мария Ильинична.
Но вождь ее не услышал, продолжал вдохновенно говорить.
- Утречком парное молоко в глиняной кринке, оченно приятная и полезная штука. Молоко я пил, а корову, между прочим, не доил никогда, - он глухо захихикал, подмигнул и почему то погрозил пальцем профессору, - так то, Михаил Владимирович. Пролетариев среди нас мало. Разве что Коба, сын сапожника, но и с ним все не так просто.
Михаилу Владимировичу неловко было сидеть в этой нарядной чистенькой гостиной и слушать откровения вождя. Усадьба Горки принадлежала Зинаиде Григорьевне Морозовой, из старинного купеческого рода, на который, казалось, легло проклятье.
Савва Морозов щедро спонсировал большевиков и застрелился, завещав им солидную сумму. Скоро случилась еще трагедия. Племянник Саввы, совсем молодой человек по фамилии Шмидт, увлекся революционными идеями, в 1905 году агитировал рабочих собственной фабрики бастовать, попал в тюрьму и тоже покончил с собой, перерезал вены осколком стекла. Михаил Владимирович смутно помнил какие то газетные публикации о малолетних сестрах - наследницах Шмидта, будто бы выданных замуж за большевиков и тоже передавших в партийную кассу почти все свое огромное наследство.
Зинаиде Григорьевне Морозовой посчастливилось вовремя уехать. На окнах остались ее цветастые занавески с оборками, на столе ее посуда. Мария Ильинична перенесла к себе из ванной комнаты фаянсовый туалетный столик, белый, в синих васильках. На столике - серебряная пудреница, щетка для волос, граненые флаконы духов. Профессор не спрашивал, чье это, он знал, что даже постельное белье тут морозовское. Из собственного ульяновского имущества только подборка марксистской литературы, узкие раскладные койки, которые эта троица таскала с собой по всей Европе в годы эмиграции, да клетчатый плед, подарок мамы, Марии Александровны, любимому сыну Володе.
Федор рассказывал, что, когда осенью 1918 го семейство впервые приехало в Горки, Ильич попросил растопить камин в гостиной. Трубы забыли прочистить, едва не спалили дом. Треснуло большое зеркало над каминной полкой. Но в семье Ульяновых не было суеверных. Так и висело зеркало, перечеркнутое черным косым крестом трещины.
- А что же теперь в имении вашего деда? Кто там живет? - решился спросить Михаил Владимирович.
- Никто, - ответил вождь и развел руками, - нет больше имения. Продали его, а потом, я слышал, разгромили мужички в порыве праведного гнева, да сгоряча прихлопнули нового хозяина, эксплуататора. Вот была бы потеха, если бы я оказался на его месте. А ведь мог, запросто мог! Мама так хотела, чтобы я зажил помещиком.
Мария Ильинична, накинув шаль, отправилась провожать профессора. На крыльце остановилась.
- Смотрите ка, дождь. Автомобиль ваш у ворот, надо бы послать кого нибудь за шофером, пусть подъедет прямо к дому.
- Спасибо. Я лучше пешком, хочется подышать.
- Да, тут хорошо дышится. Я тоже люблю гулять по парку, чем то эта чужая усадьба напоминает наше Ко кушкино. А то бы остались еще на пару часиков. Вот вот Сталин явится.
- Ну, тогда мне тем более пора.
Она промолчала, но понимающе улыбнулась, пожала руку Михаилу Владимировичу и ушла в дом. Профессор медленно побрел по аллее, подставив лицо мелкому холодному дождю. Листья только начали желтеть и падать. Незаметно опускался вечер.
Михаил Владимирович особенно любил это время суток, сумерки, когда все затихает, природа молчит, словно задумалась глубоко или беззвучно молится перед сном. Казалось, солнце уже не выглянет, не пробьется сквозь густую хмарь. Свернув с аллеи на тропинку, ведущую к реке, Михаил Владимирович задел плечом юную мокрую елку, и вспыхнули на лету капли, туман засветился, пронизанный пологими лучами, такими плотными, словно свет может быть плотью, теплой и гладкой на ощупь.
В глубокой голубой прогалине посреди сизого облака показалось солнце целиком, тяжелое, густо оранжевое, с вишневым пьяным отливом. Оно стояло совсем низко над горизонтом, тонкий березовый ствол, угольно черный на фоне света, косо рассекал диск. Михаил Владимирович знал, как легко и радостно, одним прикосновением, исцеляют душу небо, облака, солнце, деревья, роса на стриженой траве, крупные капли в ложбинках палых листьев, тонкая изморось на сером габардине пальто. Знал давно, сколько помнил себя, а все удивлялся, каждый раз это было словно впервые.
Пока он спускался к реке, солнце исчезло, студеная мгла залила парк. Впереди, на черной траве, смутно белел овальный блик, лодка, втянутая на берег. Михаил Владимирович иногда после визита к вождю позволял себе короткую прогулку до маленького скрипучего пирса. Залезал в лодку, выкуривал папиросу, слушал лягушек, плеск воды, тишину.
До лодки осталось несколько шагов, и вдруг вспыхнул огонек. Кто то стоял и курил у пирса. Михаил Владимирович хотел тихо удалиться, но огонек папиросы двинулся прямо к нему.
- Стойте, куда вы, господин Свешников?
Разумеется, нельзя было не узнать этот голос, кавказский акцент, коренастую узкоплечую фигуру в коротком темном пальто. Он двигался по траве совершенно беззвучно в своих мягких сапогах.
- Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, - профессор остановился, достал папиросы.
Чиркнула спичка. Подсветилось снизу усатое лицо, блеснули глаза. Спичка тихо затрещала и погасла. Профессор достал еще одну. Пока прикуривал, успел заметить черный поднятый воротник, красный вязаный шарф.
- Не самое подходящее время для прогулок, - тихо заметил Сталин, - темно, сыро. Простыть не боитесь?
- А вы?
- Мне терять нечего. Горло и так уж болит.
- Чем лечитесь?
- Шарфом заматываюсь, мама моя для меня его связала, давно, лет двадцать назад. Помогает лучше любых лекарств.
- Шарф - это, конечно, хорошо, но все равно идите скорее в дом, выпейте чаю горячего. Вы сипите, догуляетесь до ангины.
- Сейчас пойду. Только скажите, как он?
- Ему значительно лучше.
- Он поправляется?
- При его болезни поправиться трудно.
- Он безнадежен?
- Он очень сильный человек, у него огромная воля к жизни, и одно это дает надежду.