Ощущение Абрамова как личности особенно передалось Георгию Константиновичу при взаимном рукопожатии – крепком, истинно мужском. Даже по малым приметам Жуков умел угадывать человеческие натуры.
Был здесь и начальник политотдела батальонный комиссар Моисеев, державшийся при «высоких чинах» с некоторой застенчивостью, но не без сознания своей не последней роли в сложном войсковом организме.
Затем началось самое главное: знакомство с оперативно-тактической обстановкой на участке фронта 24-й армии.
– Докладывайте, – коротко сказал Жуков, обращаясь к Ракутину и будто смущаясь своей естественной суровости, прозвучавшей в его голосе.
Уловив эту суровость, генерал Ракутин чуть смешался и начал говорить с некоторой неуверенностью. Но Жуков не обращал на это внимания. Он знал, что не всем командирам и генералам, работавшим ранее в пограничных войсках, присуща раскованность в суждениях об оперативном искусстве – они мастера своего дела.
Ничего особенно нового не почерпнул из доклада Ракутина генерал армии Жуков. Хмуро всматривался в карты, схемы, сводки, мысленно анализируя ситуацию, как она складывалась. Все было сложно и в то же время просто. 2-я немецкая танковая группа, прорвав нашу оборону южнее Смоленска и захватив 19 июля Ельню, позволила своему командованию создать важный, хорошо укрепленный плацдарм, с которого планировалось возобновление наступления на Москву. На плацдарме, по данным войсковой разведки противник сосредоточил семь пехотных и несколько танковых и моторизованных дивизий. Попытки 24-й армии встречными ударами под основание ельнинского выступа окружить и уничтожить вражескую группировку пока ни к чему не привели. Рубежи обороны противника выгодно отличались от наших исходных позиций рельефом местности: нейтральные полосы были открытыми, что позволяло неприятелю успешно отражать атаки советских войск и наносить им немалые потери. Враг и сам пытался атаковать, особенно в районе деревни Ушакове вдоль шоссе Ельня – Дорогобуж.
И еще обратил внимание Жуков на прочность вражеских оборонительных укреплений, состоявших из трех поясов. Траншеи полного профиля, пулеметные гнезда, дзоты с установленными в них крупнокалиберными пулеметами и пушками, закопанные танки и бронемашины. Между оборонительными поясами громоздились витки спиральных и колючих проволочных заграждений и таились замаскированные мины. Каждая занятая противником деревня была превращена им в самостоятельный опорный пункт, связанный взаимной огневой поддержкой с другими подобными пунктами. Невозможно было нащупать перед вражеской обороной хоть метр пространства, который бы не простреливался перекрестным огнем.
Удрученным, глубоко озабоченным вернулся генерал армии Жуков в штаб своего фронта.
Позвонил начальнику Генерального штаба маршалу Шапошникову, кратко изложил обстановку в районе ельнинского выступа, спросил, нет ли возможностей усилить 24-ю армию артиллерией, реактивными минометами и танками.
– Насчет усиления будем думать и вести расчеты, – грустно, тихим голосом ответил Борис Михайлович. – А по поводу ваших первых решений, Георгий Константинович, то я полагаю, что вы намерены самолично прощупать оборону немцев…
Жуков про себя даже рассмеялся, так ему была знакома эта манера маршала Шапошникова подсказывать кому-либо лучшее оперативное решение. При докладах командующих или начальников штабов Борис Михайлович вносил поправки или давал рекомендации именно таким образом: «Я вас понял так, что вы предлагаете…» – и так далее. Тот, кто докладывал, обычно делал после этого паузу, соображая: «Что тут? Не подвох ли?» А когда начинал понимать, что маршал подсказывает ему лучший вариант, поспешно отвечал утвердительным «Да».
Генерал армии принял решение усилить 24-ю армию частями Резервного фронта, превратить ее в армейскую группировку, перед которой ставилась задача встречными ударами дивизий под основание ельнинского выступа окружить и уничтожить группировку противника и в дальнейшем продолжать наступление на запад.
Радужные надежды грели суровое солдатское сердце Георгия Константиновича Жукова, но пока им не было суждено сбыться.
36
В эти тяжкие, опасные для Советского Союза недели лидеры ведущих империалистических держав возвращались мыслями в те времена, когда ими вершилась предательская акция Мюнхенского сговора, преследовавшая цель всевозможными уступками, поблажками и науськиваниями умиротворить Германию… Не оправдались надежды владык мира золотого тельца. Взращенное ими дитя – германский фашизм – начало не только алчно разевать клыкастую пасть, требуя все новых территорий для своего владычества, но и хищно запускало когти в территории смежных государств, в том числе и в гриву английского льва. А сейчас вся надежда сторонников антибольшевизма возлагалась на то, что в схватке с Советским Союзом фашистская Германия и ее сообщники не только раздавят Страну Советов, созданную Лениным и его большевистской партией, но и сами иссякнут, выдохнутся, и Германия перестанет существовать как реальная угроза для других государств планеты. В то же время терзала некоторых буржуазных лидеров тревога: а если СССР рухнет, не обескровив гитлеровские армии, или вдруг пойдет он на заключение мирного договора с Германией, смирившись с территориальными потерями?.. Тогда, несомненно, наступят черные дни вначале для Великобритании, а потом… За этим «потом» таились все новые опасения и бедствия многих государств и материков.
Неуютно чувствовали себя и Соединенные Штаты Америки, опасаясь того, что Япония, напав на Советский Союз, утвердится в Сибири, усилит этим свой военный потенциал, а затем поднимет могучий кулак, угрожающий Америке, а также ее и английским колониям.
Все это, вместе взятое, заставило президента США Франклина Рузвельта и главу английского правительства Черчилля непрестанно обмениваться точками зрения на остро беспокоившую их военно-политическую ситуацию в мире.
В разгар общих тревожных предвидений в середине июля Рузвельт послал в Англию Гарри Гопкинса – одного из наиболее энергичных сторонников своей политики так называемого нового курса. Встречи и беседы Гопкинса с Черчиллем, с другими высокопоставленными лицами английского правительства привели его к выводу, что принимать какие-либо решения по избавлению мира от фашистской угрозы можно будет только после того, когда станет ясно, как долго продержится под напором германских армий Советский Союз. И Гопкинс вдруг решил, что ему надо непременно побывать в Москве, встретиться со Сталиным и лично от него получить ответы на главные вопросы времени, уяснить для себя, чтоб затем дать Рузвельту и Черчиллю информацию о возможностях СССР к сопротивлению и о том, действительно ли его положение столь катастрофично, как об этом сообщает из Москвы своему президенту американское посольство. Но лететь в Москву без разрешения Рузвельта и без каких-либо его полномочий Гопкинс не мог, и поэтому 25 июля 1941 года он послал в Белый дом телеграмму, в которой запрашивал: «…Я хотел бы знать, сочтете ли Вы важным и полезным, чтобы я поехал в Москву… Мне кажется, что нужно сделать все возможное и обеспечить, чтобы русские прочно удерживали фронт, даже если их разобьют в нынешнем сражении. Если на Сталина можно как-то повлиять в критический момент, я думаю, это стоило бы сделать путем прямого обращения к нему от Вашего имени через личного представителя. Мне кажется, что на карту поставлено так много, что это следует сделать…»
Телеграмма была большой, затрагивавшей и ряд других вопросов. В ее конце многозначительно звучала фраза: «Настроение здесь у всех бодрое, но англичане понимают, что события в России дают им лишь временную передышку».
На второй день вечером пришел ответ от Рузвельта. Президент Америки одобрял идею Гопкинса о посещении им Москвы. В телеграмме также сообщалось: «Сегодня вечером я Вам отправлю послание для Сталина».
В Москве, в Наркомате иностранных дел СССР, узнали о предстоящем визите Гарри Гопкинса – личного представителя президента США Рузвельта – от послов Англии и США в СССР и из телеграммы советского посла в Англии Майского Ивана Михайловича, который характеризовал Гопкинса как одного из наиболее энергичных сторонников новой – рузвельтовской политики. Гопкинс, как информировал Майский, активно претворял эту политику в жизнь; уже в начале второй мировой войны он стал видным государственным деятелем и дипломатом, игравшим большую роль в выработке многих решений правительства США. Как личность он был целеустремлен и пунктуален, но не отличался крепким здоровьем.
Таким образом, руководители Америки, Англии, а затем и СССР пришли к единому мнению, что миссия Гарри Гопкинса в Москву – одна из самых необычайно важных и ценных за весь период второй мировой войны. Правда, посол Майский узнал об этой тайной миссии после Черчилля, но пока Гопкинс находился в пути к Архангельску, телеграф безотказно сделал свое дело.
Таким образом, руководители Америки, Англии, а затем и СССР пришли к единому мнению, что миссия Гарри Гопкинса в Москву – одна из самых необычайно важных и ценных за весь период второй мировой войны. Правда, посол Майский узнал об этой тайной миссии после Черчилля, но пока Гопкинс находился в пути к Архангельску, телеграф безотказно сделал свое дело.
Уже имел при себе важную телеграмму и Гарри Гопкинс, которую прислал ему в день отъезда в Москву исполняющий обязанности государственного секретаря США Сэмнер Уэллес. В ней, в частности, говорилось: «Президент просит Вас при первой встрече с г-ном Сталиным передать ему от имени президента следующее послание: «Г-н Гопкинс находится в Москве по моей личной просьбе для того, чтобы обсудить с Вами лично или с другими официальными лицами, которых Вы, возможно, назначите, жизненно важный вопрос о том, как мы можем наиболее быстро и эффективно предоставить помощь, которую Соединенные Штаты способны оказать Вашей стране в ее великолепном сопротивлении вероломной агрессии гитлеровской Германии…»
И далее: «Я прошу Вас относиться к г-ну Гопкинсу с таким же доверием, какое Вы испытывали бы, если бы говорили лично со мной. Он сообщит непосредственно мне о Ваших взглядах, которые Вы ему изложите, и расскажет о том, что Вы считаете самыми срочными отдельными проблемами, по которым мы можем оказать помощь.
Разрешите мне в заключение выразить общее для нас всех в Соединенных Штатах восхищение замечательной храбростью, проявленной русским народом в деле защиты своей свободы, в борьбе за независимость России. Успех Вашего народа и всех других народов в противодействии агрессии Гитлера и его планам завоевания мира ободряет американский народ».
На второй день после прибытия Гопкинса в Москву американский посол Лоуренс Штейнгардт, в 18 часов 30 минут, повез его в Кремль для встречи со Сталиным.
Это было 30 июля 1941 года.
Сталин, назначив время для приема личного представителя президента США, за два часа до этого пригласил к себе Наркома иностранных дел СССР Молотова для определения единых точек зрения на проблемы, которые будут затронуты в беседе с Гарри Гопкинсом, а также для короткого анализа отношений Америки и Англии с СССР за последние годы, чтобы можно было предполагать об их дальнейшей международной политике.
Сталин был не в духе после вчерашнего запальчивого разговора с генералом армии Жуковым и сегодняшнего доклада Жукова о сдаче им поста начальника Генерального штаба и доклада маршала Шапошникова о вступлении на этот пост – самый тяжкий сейчас в армии, как понимал Сталин, и самый горячий. При плохом настроении, когда Сталин находился в кабинете один, он иногда приближался к окну и задумчиво рассматривал украшенное лепными военными атрибутами двухэтажное здание Арсенала, стоявшее напротив. Вдоль его фасада чернели отверстия стволов пушек, отбитых русскими войсками у армии Наполеона. Редко расставленные парные окна с глубокими откосами говорили о внушительной мощи стены двухметровой толщины.
Над крышей закамуфлированного, как и весь Кремль, Арсенала плавилось в сизой дымке поднебесья клонящееся к западу солнце, и в распахнутые окна кабинета вливалась паркость.
Сталин отошел от окна и направился к своему столу. В это время открылась дверь, и в ней показался Молотов – как всегда в хорошо наглаженном костюме, сегодня – темно-сером, с четкими стрелками на брюках. Старательно выбритое, моложавое лицо его было сумрачным, глаза смотрели из-под пенсне с золотой прищепкой несколько утомленно.
– Будем готовиться к приему американца? – спросил Сталин будто у самого себя и тут же продолжил: – Хорошо бы мы выглядели перед ним, если бы объявили, что сдаем врагу Киев и отводим войска за Днепр, как предложил вчера Жуков.
Молотов ничего не ответил и присел на близкий к Сталину край стола для заседаний. Положил перед собой папку, раскрыл ее, приготовился для разговора.
Сталин вдруг хмыкнул, тихо засмеялся. Почувствовав на себе вопросительный взгляд Молотова, пояснил причину своего неожиданного веселья:
– Понимаешь, звонит сегодня по параллельному телефону Поскребышева его дочурка. Я поднял трубку. «Папа, – говорит, – помоги решить задачку». «Нету, – говорю, – папы, я его по делу услал. Давай я помогу». Прочитала она мне условия задачки и в тупик поставила. Дурацкая задача: в бассейн втекает вода по трубе с одним сечением, а вытекает из него по трубе с большим диаметром. И спрашивается: сколько воды вытекает из бассейна за минуту?.. Там, разумеется, есть и наводящие данные.
– Не решил? – Молотов довольно улыбнулся. – Тут дело в том, на одном ли уровне трубы. Если на одном, то сколько воды втекает в бассейн, столько и вытекает.
– Зачем же зря воду расходовать? – Сталин засмеялся уже совсем весело. Вдруг посерьезнев, спросил: – А мы с тобой не будем сегодня лить воду на мельницу империалистов?
– Не должны, – ответил Молотов и опять улыбнулся. – Во всяком случае, будем держать трубы на одном уровне.
– Это в зависимости от того, насколько посланец Рузвельта проявит искренность, – сказал Сталин, и в его словах прозвучала тревога.
И будто сам его кремлевский кабинет наполнился тревогой и напряженным ожиданием.
– Коба… – Молотов посмотрел на Сталина тем деликатно-требовательным взглядом, который должен был заставить его сосредоточить внимание. – Наберись, Коба, терпения и послушай все то, что мы у себя, в наркомате иностранных дел, вычислили путем анализа политики Черчилля и Рузвельта. В наших переговорах с ними надо все время помнить о их прежних внешнеполитических коктейлях и, возможно в какой-то мере исходя из этого, строить каркасы сегодняшних взаимоотношений с ними. Начинаем почти на пустом месте.
– Ты полагаешь, что я плохо знаю Черчилля? – недовольно отозвался Сталин, усевшись за свой стол.
– Надо оглянуться на события в их последовательности.
– Ну хорошо. Только давай в общих чертах.
– Итак, о Черчилле. В свои шестьдесят семь лет он еще достаточно энергичен. Его политическое кредо заключается в формуле: «Британская империя – начало и конец всего». Он принимает в штыки все, что хоть отдаленно напоминает о социализме. К нам, как ты знаешь, у него закоренелая вражда, которую он демонстрирует с необыкновенным, до смешного, темпераментом. В девятнадцатом – двадцать первом годах, будучи военным министром Англии, Черчилль возглавил крестовый поход против большевиков. Это стоило нам ряда лет тяжелой войны. Сто миллионов фунтов стерлингов потратила английская казна для организации военной, политической и экономической блокады молодой Советской Республики. Только революционное настроение рабочего класса Европы не позволило ему послать против нас миллионную армию интервентов.
– Да, все это еще свежо в памяти, – перебил Сталин Молотова. – Ты сейчас, вероятно, напомнишь и о налете в Лондоне на советскую хозяйственную организацию «Аркос». Это привело в двадцать седьмом году к разрыву наших дипломатических отношений с Англией.
– Верно, – согласился Молотов. – А идея Черчилля об организации в тридцать пятом антисоветского блока западных держав?..
– К какому же выводу приходит наш наркомат иностранных дел на фоне заявления Черчилля о солидарности Англии с СССР в войне против фашистской Германии? – Сталин поднялся из кресла, подошел к сидевшему за столом заседаний Молотову и стал вместе с ним смотреть в бумаги, разложенные на зеленом сукне.
– Полагаю, товарищ Сталин, что мы не ошибемся, если расценим нынешнюю политику Черчилля как маневрирование в отношении нашей страны. Он ставит перед собой задачу, во-первых, вести войну против Германии, по возможности, за счет СССР, стремясь до крайности ослабить нас. У него дальний прицел: если гитлеровская Германия будет повержена, а мы в это верим, то у нас не должно быть никаких возможностей оказаться на Балканах и в Центральной Европе… Следовательно, добиваясь от Англии открытия второго фронта, нам следует помнить, что Черчилль долго будет играть в прятки.
– А теперь давай соотнесем политику Черчилля с поведением Рузвельта, – предложил Сталин. – Надо полагать, они вырабатывают общую военно-политическую платформу.
Молотов вздохнул, посмотрел на часы над дверью кабинета и перелистал несколько страниц: близилось время, когда в Кремль прибудет Гарри Гопкинс. И продолжил:
– С Рузвельтом было бы проще, если б после провокации финской военщины и в ходе нашего военного конфликта с Финляндией Рузвельт своим провозглашением «морального эмбарго» не дал сигнала к бешеной антисоветской кампании в США…
– Надо не забывать, что он, видимо, небезучастным был и в подготовке Мюнхенского сговора. Иначе послы США – Кеннеди в Лондоне, а Буллит в Париже – со страстной активностью не содействовали б Чемберлену и Даладье.