Живя в Москве, Фрида кругом видела серость. Не то чтобы в облике столицы доминировал серый цвет, просто большую часть года Москва была подернута белесой пеленой холода, как строительными лесами, которую нещадно марали вечная слякоть и выхлопные газы. Цвет получался таким, словно краски неумело смешали на ватманской бумаге, а потом попытались замыть пятно большим количеством воды. В художественной школе, когда Фрида только-только начинала познавать волшебную силу рукотворного цвета по средствам акварели, сухощавый преподаватель с седеющей бородкой и будто врожденной сутулостью называл такие пятна «разводить на рисунке грязь».
В памяти Фриды ярко жили моменты, когда в раннем детстве мать вывозила ее в загородный домишко, который находился в 120 километрах от Москвы. Их наезды туда случались поздней весной, летом, ранней осенью, когда природа сочилась всевозможными цветами, а старенькая конструкция не нуждалась в отоплении. Ее мать была переводчицей художественной литературы с английского и испанского, работая на дому. В поисках вдохновения и умиротворяющей тишины она частенько уезжала в этот дом, прихватив с собой маленькую Фриду. Там они проводили недели, а иногда и месяцы, существуя в гармонии друг с другом и миром.
Пока мама стучала по клавишам печатной машинки на просторной деревянной веранде, Фрида исследовала мир красок, которые искусно и щедро раздаривала природа всему, чего касался взгляд. Под лазурно-голубым небом шелестели темно-зеленые и салатовые травы, неугомонные бабочки и стрекозы завораживали пестрыми крыльями, у покосившегося забора розовели сердцевиной цветы вишни. Маленькая Фрида любила этот мир. А потом мама умерла, и краски реального мира исчезли из ее жизни. У бабушки, заслуженного педагога, упорно не желающей выходить на пенсию, не было ни времени, ни сил вывозить внучку в такую даль. В шесть лет Фрида стала заложницей вечно зябнущей Москвы.
Она бежала от бесцветия столицы в свои нарисованные миры, которые пестрили красками ее детства. «В России… никогда не было великих художников. Не было, нет и не может быть!.. Ни в одной стране со снежными зимами никогда не было хороших художников, поскольку снег — злейший враг сетчатки… его белизна слепит…», — часто вспоминала Фрида слова Сальвадор Дали, томясь в поблекшем мире, и в чем-то соглашалась с ним. Великие художники в России, безусловно, были, тут самопровозглашенный гений передергивал, но вот сочных красок сильно не хватало большим городам.
Она долго жила в нарисованных мирах, игнорируя мир реальный, пока не встретила Максима. Вечно смотрящая куда-то вниз, мысленно блуждающая по закоулкам своего внутреннего лабиринта, Фрида натолкнулась на него в коридоре университета и от неожиданности выронила папку с набросками. Сначала она увидела его руки — спешно, но аккуратно длинные пальцы поддевали распластанные на полу листы. Потом она взглянула ему в лицо. Когда его черные ресницы неожиданно вспорхнули вверх, мир вокруг нее дрогнул, с него словно стала сползать блеклая краска, как куски облупившейся штукатурки, обнажая свежие, живые цвета. Она увидела причудливое сочетание голубого и зеленого, синий обод роговиц, цветную многослойность радужки. Фрида смотрела в его глаза и не могла понять, в каком она мире — иллюзорном или реальном. Это случилось так, как она ожидала, — мгновенно и навсегда. Ее мгновенье длилось бесконечно, его — длиной в два слова: «Не зевай», сдобренных веселой улыбкой.
Он был старше ее на год и учился на факультете теории и истории искусств. Высокий, худощавый, с идеальной осанкой, которая придавала его образу некий аристократический лоск, Макс то и дело неспешной походкой прохаживался по коридорам, словно никогда не торопился. В нем чувствовалась внутренняя уверенность в своем совершенстве, дарованном самой природой. Видимо, поэтому он позволял себе некоторую небрежность в образе: неровно заправленную рубашку, расстегнутые манжеты, пуловер, вырез которого частенько сползал на плечо, слегка взъерошенные темные волосы. Эта легкая неряшливость играла ему на руку, подчеркивая безупречность его самого. Небрежность добавляла ему тот несущественный изъян, который, как правило, отличает гениальное произведение искусства от эталонного образца.
Когда она влюбилась, то впервые мучительно ощутила свою неспособность играть в извечную игру мальчик-девочка, охотник-жертва, самец-самка. Сказывалось ее обособленное взросление. Она так и не овладела естественными навыками общения с противоположным полом, не обрела некой внутренней свободы. Фрида дорожила каждым мигом их случайных встреч, взглядов, разговоров, но была не способна и на минуту продлить драгоценное общение.
Оказываясь в непосредственной близости, Макс неизменно вводил ее в ступор. Неожиданно сталкиваясь с ним в здании академии, на крыльце, во дворике, на выходе из метро, Фрида ярко испытывала одно и то же ощущение: внутри нее все сжималось, а в следующую секунду плотно закрытый бутон начинал распускать многочисленные тонкие лепестки, словно цветок пиона.
Это сильное чувство в первые секунды встречи заполняло все ее существо, поэтому каждый раз перед ним она представала растерянной и заторможенной. Вещь в себе. Ее хватало лишь на то, чтобы сказать «привет» и опустить глаза, смущаясь шевелением внутреннего бутона. Уже потом, когда очередной, не склеившийся по ее глупости разговор оборачивался неловким молчанием и Макс с улыбкой ронял «увидимся», делая шаг в сторону, она думала о том, как просто было улыбнуться и завязать в беседе несколько небрежных узелков, чтобы расплести их при следующей встрече. «Нелепая дура», — мысленно ругала себя Фрида и болезненно морщилась, но уже через несколько секунд по губам ее пробегала улыбка — она начинала смаковать остро-сладкий вкус новой встречи и чувствовала, как по венам разливается теплое молоко.
Первое время она не до конца понимала, чего именно хочет от него. Одно только его присутствие в поле зрения уже делало ее почти счастливой, позволяло ей по-новому видеть, чувствовать, осязать этот мир. Наверняка она понимала лишь одно: она очень хочет, чтобы Макс был. Был если не подле нее, то хотя бы где-то рядом. Чтобы он иногда оказывался с ней в одном пространстве и времени, окрашивая реальность своими волшебными красками. Она тянулась, стремилась к нему, но боялась подойти даже на расстояние вытянутой руки. Все что ей оставалось, — превратиться в оголенный нерв, чтобы считывать с пространства следы его присутствия, распознавать в суете звук его шагов, выхватывать из гомона голосов его низкие нотки, различать в толпе его каштановую макушку.
Иногда ей казалось, что она плетет ажурное кружево из тончайших энергетических нитей, которыми пронизано пространство, словно паучью сеть, и Макс время от времени натыкается на эти силки, увязает в эфемерной паутине. В такие моменты он мог неожиданно обернуться, шагая по полупустому коридору, и от его взгляда, направленного прямо на нее, по телу Фриды пробегал колючий ток.
Так продолжалось больше полугода. Они были знакомыми — и только. Фрида знала, что она сама не дала ему шанса на сближение. Но в то же время она ощущала, что они будто связаны друг с другом теми невидимыми кружевами, которые она неустанно плела, думая о нем каждую секунду. Он наверняка чувствовал, не мог не чувствовать, как электризуется воздух вокруг Фриды, стоит ему подойти к ней. Он наверняка давно уже понял, что она влюблена в него по уши. Единственное, что казалось необъяснимым, — ее стремление отстраниться, держать дистанцию, ощетиниться колючками закоренелой одиночки, отгораживая себя от реальности невидимым барьером. Пожалуй, именно колючку Фрида ему и напоминала, нежная сердцевина которой горит сиреневым пламенем, надежно защищенная шипастым каркасом.
Внутренняя природа Макса была не так сложна, как природа Фриды. И даже не так сложна, как ее представляла себе она. Макс был слегка заносчивый, но вполне мирской. Он вырос в достатке единственным сыном и привык считать себя центром Вселенной. При этом он легко сходился с людьми, производя по первым впечатлениям придирчивый отсев. Среди друзей Макс выступал в роли лидера, мягкого, тактичного, остроумного, интеллигентного, но бесспорного. Собственно, для ближнего круга он подсознательно отсеивал людей, готовых признать его эфемерное превосходство. Вселенная по-прежнему должна была иметь точку отсчета.
Что касается любви, то он еще не любил. Человек, увлеченный искусством, он отдавал должное девичьей красоте и позволял любить себя. Но ощущал себя не охотником, а трофеем. Манкой наградой, которую следовало заслужить.
Его отец был известным коллекционером, а мать — просто красивой женщиной, почти на 20 лет моложе мужа. Основное внимание она уделяла себе, посещая салоны красоты и дорогие магазины, выходя в свет в ослепительных платьях. Нередко она принимала дома подруг, которые были ей под стать.
Что касается любви, то он еще не любил. Человек, увлеченный искусством, он отдавал должное девичьей красоте и позволял любить себя. Но ощущал себя не охотником, а трофеем. Манкой наградой, которую следовало заслужить.
Его отец был известным коллекционером, а мать — просто красивой женщиной, почти на 20 лет моложе мужа. Основное внимание она уделяла себе, посещая салоны красоты и дорогие магазины, выходя в свет в ослепительных платьях. Нередко она принимала дома подруг, которые были ей под стать.
Одну из них Макс как-то раз увидел у ворот школьного двора. Красивая, совсем еще молодая женщина лет 35, стояла по другую сторону забора из редких металлических прутьев. Ее золотистые волосы играли на солнце, разрез на облегающей атласной юбке обнажал острое колено с лоснящейся загорелой кожей. Она ждала его. Худощавый, уже изрядно вытянувшийся в росте девятиклассник подошел к знакомой, которая вчера еще пила чай с его матерью в гостиной и щебетала что-то про своего дряхлеющего мужа. Она предложила подвезти его домой, но поехала другой дорогой.
О своем первом сексуальном опыте Макс никогда не жалел — он получил от него удовольствие. А еще он испытал особое чувство, когда ее разгоряченное тело изгибалось над ним, мягкие влажные груди приникали к плоти, и она жадно хватала его кожу ртом, как выброшенная на берег рыбка, то шепча, что он, как молодой бычок, пахнет молоком, то крича в голос. Тогда Макс почувствовал свою власть над этой женщиной, которая словно молила его о чем-то.
Ему нравилось быть добычей, которая играет с охотником по своим правилам. Ему нравилось казнить или миловать — подпускать к себе или отдаляться. Но женщины не вызывали в нем страсти, по крайней мере такой, какую вызывал в них он.
Зато у Макса была другая страсть, унаследованная от отца. Он любил редкие, уникальные вещицы и гениальные полотна. Дикая Фрида напоминала ему одну из таких вещей. «Талантливая девочка», — слышал он в академии и, угадывая в ней знакомое томление, думал: а не заполучить ли ее в коллекцию?
За несколько недель до летних каникул, грозящих долгим расставанием, Фрида вдруг явственно поняла, чего именно хочет от Макса… Она хочет его! Его целиком и полностью. С его глазами, длинными пальцами, покрытыми золотистым пушком, с его крепкими ладонями, совершенным, как скульптура Леохара телом, темными прямыми линиями бровей над выцветшими кончиками ресниц, с его скулами и веером каштановых волос, раскрытым на шее. Она хочет его не подле себя и не рядом, а настолько близко, чтобы стать с ним одним целым, прорастать в него своими клетками и чувствовать, как он прорастает в нее. Она хочет испить его, словно живую воду, до последней капли, и ощутить, как эта влага разливается по ее жилам. Она хочет его!
До того, как закончилась сессия, она столкнулась с ним в академии всего несколько раз, их экзамены не совпадали по датам. А потом Фрида запаслась холстами и уехала в загородный дом на все лето. Там, томясь желанием и вспоминая звук клавиш печатной машинки, она рисовала. Рисовала без устали, напитываясь соками природы, и думала о нем.
Когда лето кончилось, Фрида собрала кипу полотен, нарисованных за время каникул, и отправилась в академию. Она шла по коридорам, чувствуя биение собственного сердца. Где-то здесь он. Совсем скоро она снова увидит его глаза и будоражащее совершенство.
Она зашла в пустую аудиторию и разложила холсты. Затем привела из учительской своего преподавателя. Ей любопытно было узнать его мнение о картинах. Этим летом Фриде впервые захотелось писать абстрактные полотна. Педагог молча, задумчиво смотрел на работы, а потом попросил ее зайти к декану и пригласить его сюда. Когда к просмотру присоединился заслуженный художник и профессор, преподаватель обратился к Фриде:
— Милая, подождите в коридоре, пожалуйста.
Она вышла, но не смогла удержаться от искушения неплотно закрыть дверь и подслушать их разговор. Фрида с трепетом слушала обсуждение художников. Наконец, пожилой профессор сказал:
— Не исключено, что эта девочка — гений.
— Вполне вероятно, — раздался над ее головой шепот такого знакомого, желанного голоса.
Она резко повернулась и чуть не уткнулась носом в его ключицу. Он стоял за ее спиной, совсем близко. Выше ее на полторы головы, Макс с лукавой улыбкой смотрел на Фриду сверху вниз своими нереальными глазами. Она впервые ощутила, как пахнет его кожа, смешиваясь с терпкими нотками еле уловимого парфюма, взгляд выхватил бархатистость ее структуры, взбежал по загорелой шее, запнувшись о бугорок кадыка, различил проступающие на подбородке щетинки и — глаза, глаза, глаза… Запредельно красивые, улыбающиеся, светящиеся. Так близко, что она чувствовала, как бьется его сердце. Ее взгляд утратил фокус, ей казалось, что она превращается в вишневый кисель и вот-вот стечет по двери к его ногам, обернувшись горячей алой лужицей.
Фрида убрала руку, которой он опирался на зафиксированную дверь, загораживая ей проход, и торопливо зашагала прочь. Повернув за угол, она перешла на бег. Выскочив на улицу, она обошла здание и сползла по стене, усевшись прямо на землю. Тело горело. Чуть ниже солнечного сплетения тянуло и посасывало так, что она ощущала почти физическую боль. Внутри нее словно находился увесистый металлический шарик, теплый и гладкий, который то опускался в низ живота, то поднимался к самому горлу. Американские горки. Фрида закрыла лицо руками и заплакала. Это было самое сильное чувство в ее жизни.
Шоколадка? Нет, уважаемая Маргарита Фрида Харрис, вожделение — это не желание полакомиться сладеньким. Это даже не жажда напиться холодной воды в жаркий день. Это потребность. Непреодолимая, мучительная потребность рассыпаться на молекулы, расщепиться на атомы, раствориться во Вселенной, смешиваясь с ее дыханием, вбирая ее силу, и собраться воедино новой, возрожденной.
Вынырнув из воспоминаний, Фрида поняла, что вся горит. Она сидела за мольбертом в одной рубашке. В его рубашке! Вещь пахла Максом, ее тонкая ткань щекотала голое тело. От движений руки, в которой она держала кисть, шелковистая материя скользила по коже снова и снова. Она ощутила, как напряглись ее соски, касания ткани становились невыносимыми, но она продолжала рисовать.
В тот день, несколько успокоившись, Фрида вернулась в академию. Дверь в аудиторию была открыта, а Макс уже исчез. Педагог аккуратно собрал ее полотна и сказал: «Продолжайте раскрывать себя, Фрида, вы на правильном пути».
Она вышла из академии через несколько часов, как всегда, думая о чем- то своем, глядя под ноги. За этот день Фрида испытала так много сильных эмоций, что ей хотелось лишь одного: вернуться домой, рухнуть на кровать и забыться сном. По асфальту и траве разливался мягкий густой желтый свет. Она подняла глаза, чтобы взглянуть на солнце, висевшее прямо над крышей здания напротив, запомнить его цвета, то, как мягко оно окрашивает этот ранний вечер. И вдруг в этих желтых светящихся покровах она увидела его. Он стоял перед академией и, похоже, кого-то ждал. Она замерла, а Макс тем временем подошел к ней, взял за руку и сказал: «Пойдем».
Они спустились в метро. Стоя на эскалаторе, Фрида разглядывала его профиль, каждую мелочь, каждый миллиметр кожи, волос, ресниц, не в силах поверить в происходящее. К нему домой они ехали молча, он по-прежнему держал ее за руку, а она боялась произнести хоть слово, сделать лишнее движение, чтобы не разрушить гармонию своего зыбкого счастья.
Когда дверь квартиры захлопнулась, еще в коридоре Макс впился губами в ее губы. Она ощутила солоноватую влажность его языка, мягкость губ, колкость щетинок на подбородке — то, что ее окружало, перестало существовать. Словно вся ее жизнь растворилась в соли его слюны и престала быть.
Она выпустила из рук тубус с холстами, вслед за ним на пол полетела одежда. Впившись друг в друга, они отступали вглубь квартиры, натыкаясь на стены, мебель. Фриду словно кружило в вихре, и даже когда под ее спиной оказалась твердь, хаотичное кружение не стихло. Она жадно вдыхала его запахи, напитывалась его вкусами, прирастала к его коже. Когда она чувствовала, что его влажные губы скользят вверх по ее телу, достигают груди, подбородка, лица, она открывала глаза и видела сине-зеленую радужку так близко, что могла рассмотреть каждую ее крапинку, каждое зернышко, каждый полутон.
И вдруг она почувствовала, что стала звеном большой цепи, будто сделавшей ее единым целым со всем в этом мире. С небом и землей, цветами и травами, деревьями, камнями, ливнями и затмениями светил, с океанами и вечными льдами, с бескрайней лазоревой вечностью над головой. Фрида рассыпалась на молекулы, расщепилась на атомы, растворилась во Вселенной, смешиваясь с ее дыханием, вбирая ее силу, и собралась воедино возрожденной. Она ощутила себя частью всего, а все — частью себя.