Мне хотелось рассеять страх, который поселился в ней по милости той скотины.
Я осторожно взял ее за обе руки и завел их ей за спину. Ее грудь прикоснулась к моей, и мне пришлось призвать всю силу воли, чтобы не прижать Жаклин к себе. Закрыв глаза, Жаклин двигалась в унисон со мной. Я получил от нее первую частичку доверия, и теперь мне еще сильнее хотелось, чтобы оно стало полным.
Ее качнуло. Наверное, дело было не во мне, а в «Маргарите» с дешевой текилой (по настоянию подружек она выпила бокалов шесть). Когда я отпустил пальцы Жаклин, чтобы поддержать ее за спину, она ухватила меня за плечи, как будто боялась упасть, и, поднявшись чуть выше, сцепила руки на моей шее. Я стал ждать, когда она на меня посмотрит. Ее подбородок приподнялся, но веки оставались опущенными, и, только прижавшись ко мне всем телом, она, словно от неожиданности, широко раскрыла глаза.
Жаклин сглотнула, собираясь с духом, и потянулась вверх, чтобы что-то сказать. В ее взгляде и слегка вздернутых бровях читалось любопытство. Она не знала, кто я такой, и ее вопрос это подтвердил.
– Какая у тебя специальность?
Вот черт!
Мне не хотелось, чтобы этот сон закончился, но это случилось бы, назовись я тем самым преподавателем, с кем она всю неделю переписывалась и кому запрещалось дотрагиваться до студенток так, как я делал это сейчас (не говоря уж о том, какие прикосновения мне снились).
– Тебе правда хочется об этом говорить? – спросил я, зная, что не хочется.
Это было просто вступление к чему-то большему. К тому, чего я не мог ей дать.
– А о чем нам еще говорить?
Вот что бывает с самодовольными болванами, которые считают себя высоконравственными и принципиальными. Ты упиваешься своей силой и праведностью, не замечая, что потерял голову от непозволительных грез. Жаклин Уоллес была запретным плодом. Вникать в ее проблемы и решать их – не мое дело.
– Можно и ни о чем, – сказал я, выгадывая толику времени, не омраченного тайнами.
– Не знаю, о чем ты.
Ее щеки слегка зарумянились, но она не отстранилась и не убрала рук с моей шеи. Я прижал ее крепче и наклонился, чтобы еще раз почувствовать и надолго запомнить, как она пахнет.
– Знаешь, – выдохнул я, и мои губы коснулись мягкой кожи у нее за ухом. Жаклин взволнованно глотнула воздух. Не знаю, был ли этот отклик самым приятным или самым незаслуженным в моей жизни. – Давай просто потанцуем, – проговорил я и, затаив дыхание, стал ждать.
Она кивнула. Началась новая песня.
Глава 11
Лэндон
Меня стали все чаще и чаще задерживать после уроков за опоздания, а мои оценки поползли вниз, но ожидаемые последствия не наступили. Я думал, отец будет орать, запретит мне выходить из дома – может, устроит совещание с Ингрэм, и я останусь без карманных денег. Но ничего такого не произошло.
Правда, иногда на меня ворчал дед, но в основном из-за того, что я разбрасывал по дому вещи или забывал про свои хозяйственные обязанности. Поэтому пришлось научиться пользоваться стиральной машиной и кое-что готовить, а еще стараться не выносить мое барахло за пределы чулана.
Однажды за ужином дед плюхнул мне на тарелку картофельного пюре и сказал:
– Пора тебе заняться каким-нибудь ремеслом, сынок. Хоть бы и рыбной ловлей – на заливе-то что может быть лучше?
Отец нахмурился, но, как ни странно, не возразил. И как только наступило лето, я пополнил экипаж «Рамоны» – лодки, названной в честь моей бабушки. Вставать рано было паршиво, тем более что по ночам мы с ребятами чаще всего тусовались на пляже. Шифроваться я перестал: запросто уходил и возвращался, шатаясь, уже за полночь. Мне удавалось поспать часа три-четыре, прежде чем дед меня будил, а делал он это при помощи сковороды и большой ложки (если не справлялся будильник). В каморке без окон ничто не звучит эффектнее, чем соло на сковородке.
Папа работал без выходных. Постепенно он преобразил дедов промысел в бизнес по организации рыболовных и прогулочных туров и даже кое-как состряпал сайт, на котором выложил фотографии клиентов, демонстрировавших свой улов с борта «Рамоны». Нашими услугами пользовались толстосумы, которым было не жалко отдать штуку баксов за то, чтобы целый день бухать и, пялясь на удочку, привязанную к лодке, ждать, когда какая-нибудь несчастная рыба проглотит наживку. Все лето с заходом на осень мы с папой доставляли рыбаков (настоящих и тех, кто под них косил) к лучшим местам залива, где ловилась нерка, или в открытое море, на королевского горбыля. Чаще всего туры заказывали отцы и сыновья или парочки, которые всю дорогу либо целовались, либо дурели от скуки и шипели друг на друга. Иногда мы возили офисных боссов с их важными гостями и студенческие компании (университетские «братишки» больше пили, чертыхались и жарились на солнце, чем рыбачили).
Я насаживал наживку на крючки, пополнял запасы горючего и еды, чистил и потрошил рыбу, поливал из шланга палубу и фотографировал. К концу лета я стал смуглее, сильнее и как минимум на дюйм выше деда, если не брать пушок у него на голове, напоминавший туманную дымку (сам он уверял, что это тоже считается).
Когда отец расширил ассортимент услуг нашей фирмы, начав организовывать вечерние прогулки для влюбленных, дельфиньи туры для семей с детьми и поездки в места гнездовий журавлей для старушечьих групп, дед чуть не слетел с катушек от возмущения. Но со временем его гнев поутих, тем более что денег стало больше, а тяжелой работы меньше.
* * *– Я тут подумал…
Если Бойсу вдруг взбрело в голову пофилософствовать, то мне было не до этого. Несколько часов назад я всего-то и выпил бутылку пива, а потом чуть не заснул в объятиях клевой цыпы, которая на следующий день должна была уехать. Теперь я решил, что с алкоголем лучше завязать, пока не рухнул мордой в песок. Бойс сделал паузу из солидарности к моей усталости: ведь из всей нашей компашки работали только мы двое – я на лодке, а он у своего отца в гараже. Мы отволокли два полуразвалившихся шезлонга к самой воде, чтобы не видеть остальных. Сегодня эти идиоты нас здорово раздражали: отчасти потому, что они были под кайфом, а мы нет.
– Думать вредно, Уинн.
– Ха-ха.
Я посмотрел на прохладные волны, плескавшиеся у меня под ногами, и прислушался к их нескончаемому баюкающему шуму. Прилив еще продолжался, и, если сидеть не двигаясь, к полуночи мы должны были оказаться по пояс в воде. Немного помолчав, Бойс снова заговорил:
– А я все равно подумал, и вот о чем: я ни разу не видел тебя с голыми запястьями.
Я постарался не реагировать, но пальцы сами вцепились в алюминиевые подлокотники. За лето я сильно загорел, а запястья остались такими же белыми, как задница, потому что не видели солнца. Никогда. Я постоянно наматывал на них банданы, носил браслеты или часы (правда, их я в последнее время надевал редко). И никто не замечал, что все это неспроста. По крайней мере, мне казалось, что никто ничего не видел. Я повернул голову и посмотрел на Бойса:
– И что?
Он пожевал сухую губу.
– Вот я и подумал… может, тебе сделать наколки, чтобы спрятать… э-э… ну, то, что ты там прячешь?
Он пожал плечами и прикрыл глаза. Глядя на дрожащую лунную дорожку, перерезавшую неровную поверхность океана, я вдруг остро ощутил свою ничтожность. Мне было не к чему стремиться. Смысл моего существования сводился к тому, чтобы заглушить прошлое. С этим трудно было что-то поделать. Оставалось только выкручиваться.
Тот вариант, который предложил Бойс, до сих пор не приходил мне в голову. Оказывается, Уинна иногда посещают гениальные мысли!
– Ничего, что мне нет восемнадцати?
Он тихо усмехнулся:
– Старик, я тебя умоляю! У меня есть знакомая, которая все сделает.
– Ну, тогда… может быть.
Бойс снова пожал плечами:
– Надумаешь – скажи. Я тебя отведу.
* * *Ее звали Арианна, на вид я дал бы ей около двадцати пяти. Одна рука у нее была вся в цветных татуировках, как в рукаве, а на другой, с внутренней стороны, чернела только одна простая надпись из двух строк: «Начало есть конец прошедшего начала. Лао-цзы». Мы с Бойсом пришли через час после закрытия салона, потому что сделать татуировку официально я не мог: нужно было согласие отца.
– Если хочешь закрыть шрам наглухо, можно втравить чернила непосредственно под поврежденный участок. А иногда шрамы вплетают в рисунок. Тогда они просвечивают, но не бросаются в глаза. Получается как бы камуфляж. – Когда она взяла мои запястья и принялась вертеть их, щупая изуродованную розовую кожу, меня затошнило, но я не шелохнулся. Бойс молчал, что было очень на него не похоже. – Можем сделать круговые татуировки, как два браслета.
Я кивнул. Идея мне понравилась. Сначала мы полистали каталог, а потом я вытащил из кармана лист бумаги:
– Хм… Я тут кое-что набросал… Может, пригодится?
Арианна развернула листок и улыбнулась:
– Если хочешь, я могу сделать точно так.
Я опять кивнул. Она взяла фломастер и перенесла рисунки на мои запястья: один на правое, другой на левое. После этого подготовила оборудование и натянула латексные перчатки. Было дико больно, но физическую боль стерпеть можно. Бойса Арианна выставила за дверь – до того ему поплохело от вида моей крови, хотя еще несколько месяцев назад он пачкал ею свои кулаки и ничуть не смущался.
– Зачем вы это делаете? – спросил я сквозь стиснутые зубы, когда она принялась водить иглой по косточке. Мне захотелось немного отвлечься. – То есть почему вы это делаете для меня?
Очевидно, Бойс выложил ей обо мне все, что знал. У нее ни один мускул не дрогнул, когда я снял банданы.
– Когда-то способность вернуть себе кожу спасла мне жизнь, – ответила Арианна, не отрывая взгляда от моего запястья. Доделав звено, она вытерла кровь, полюбовалась работой и только тогда посмотрела мне в глаза. – Некоторые люди, когда им причиняют боль, начинают выздоравливать, как только тяжелая ситуация окажется в прошлом. А кому-то этого недостаточно. Татуировки помогают человеку о чем-то заявить или спрятать то, что никого не касается. Твои шрамы – своего рода боевые ранения, но ты на них смотришь иначе. Пока. – Нажав на педаль, она включила машину, и я вновь ощутил прикосновение раскаленной иглы. – Эти татуировки вернут тебе родную кожу. Хотя возможно, ты однажды поймешь, что она – это еще не ты. Тело – просто твое вместилище на то время, пока ты здесь. – Арианна остановилась. Я покрылся мурашками. – Твоя душа старше тебя, Лэндон. Поэтому ты уже можешь принимать такие решения. Как и я в свое время смогла.
Я отправился домой с повязками на руках и строгими инструкциями: «Тату – те же раны. Не обжигай их на солнце».
До конца месяца я перематывал запястья, как обычно. А когда впервые за два года их коснулись солнечные лучи, я почувствовал себя так, будто вышел на улицу голый. «Клевые татуировки, чувак!» – так сказали почти все мои знакомые. Некоторые рассмешили меня, решив, что именно эти наколки я и прятал под банданами. Ну конечно! Тату делают именно для того, чтобы прятать!
Девчонкам татуировки показались сексуальными. Иногда они спрашивали:
– Больно было?
– Немного, – отвечал я, пожимая плечами.
Отец и дед отреагировали дружно: сверкнули глазами, когда заметили наколки, что-то сердито проворчали. И на этом все.
Следующую татуировку я сделал уже не для того, чтобы спрятать шрам. Во всяком случае, не такой шрам, который виден. Арианна наколола мне розу прямо над сердцем. Даже без имени «Розмари Лукас Максфилд» было понятно, что означает этот цветок. По крайней мере, отец понял сразу. Когда он вошел на кухню и увидел меня в одних шортах, без рубашки, его лицо моментально покрылось красными пятнами. Сжав кулаки, папа несколько секунд смотрел на мою татуировку, еще свежую и лоснившуюся от лечебной мази, после чего развернулся и хлопнул дверью. Заговорил он со мной об этом только через пару недель, когда мы были на лодке.
Я только что насадил наживку на крючок для нашего клиента – пацана лет десяти. Мне показалось, он брякнется в обморок, если сделает это сам. Бедняга! Наверняка ему больше хотелось строить замки из песка и хлюпать фруктовым льдом в стаканчике, а не торчать целый день на лодке с папашей и дядей. Я его прекрасно понимал.
Когда я повернулся, чтобы открыть очередной контейнер с наживкой, отец тихо сказал, глядя на темно-красный лепесток, проступавший под белой майкой:
– Я разузнал: ты не имел права делать это без моего разрешения.
Несколько секунд помолчав, я посмотрел в его глаза, призрачно-серебристые на ярком солнце.
– Папа, это моя кожа. Ты хочешь сказать, что я слишком молод, чтобы оставлять на ней какие-либо следы по собственной воле?
Он поежился и отвернулся, пробормотав: «Черт с тобой, Лэндон», – но больше ничего не сказал.
С тех пор я делал новую татуировку каждые несколько месяцев: черные языки пламени на плечах, повторяющие резкие линии бицепсов; готический крест между лопаток и стихи двадцать третьего псалма[9] вокруг. Мама происходила из католической семьи. Наверное, она не была особенно набожной, зато обладала какой-то врожденной духовностью, которой я сейчас завидовал. В детстве я довольно часто ходил с ней в церковь, чтобы понимать смысл слов, которые теперь носил на спине. Я подумал, что, может быть, мне станет легче, если я буду представлять себе маму на небе, а не в земле.
Пожалуй, легче мне не стало.
В день второй годовщины ее похорон я проколол себе бровь. Отец отреагировал как обычно, а дед был ошарашен тем, что человек может намеренно проткнуть острым предметом собственное тело.
– Я столько крючков из себя повытаскивал! Не хватало еще нарочно дырявиться! – возмутился он, тыча пальцем в шрам возле глаза, оставленный неопытным рыбаком при попытке закинуть удочку. – Еще бы полдюйма, и ходил бы кривой!
Это была дедушкина фирменная история, и я слышал ее уже столько раз, что почти не кривился при мысли о кровавых подробностях.
* * *Когда наступила осень, географическое расстояние между нами и Хеллерами резко сократилось, потому что Чарльз заключил договор с лучшим университетом штата и рассчитывал вскоре получить там постоянное место. Теперь их семья жила в двухстах пятидесяти милях от побережья. Это, конечно, было не так близко от нас, как в Виргинии, – за двадцать минут не доедешь. Но и не так далеко, чтобы не ездить друг к другу на уик-энд. Однако отец отказался проделать четырехчасовой путь ради встречи с закадычными друзьями. Он воспользовался всегдашним оправданием: «Много дел».
Тогда я подумал, что люди никогда не меняются. Он остался трудоголиком, даже бросив свою крутую денежную работу и уехав из Вашингтона.
Для Чарльза должность университетского преподавателя была, конечно, шагом вверх по карьерной лестнице, зато Синди пришлось оставить место, которое ее вполне устраивало, а Коулу и Карли – школу и друзей. Думаю, они пошли на это не без мысли о нас, но отец предпочел не заметить жертву, принесенную его друзьями ради него и ради меня.
Своим молчанием он словно обвинял их в случившемся. Хотя возможно, что их присутствие просто напоминало ему о тех событиях. Как и мое, от которого он не мог так легко отделаться.
А мне было незачем напоминать. Я знал, кто виноват в том, что мы потеряли маму. Я, и больше никто.
Итак, отец отказался праздновать День благодарения у Хеллеров – невелика неожиданность. Поскольку мне было пятнадцать и я еще не имел права водить машину сам, он затемно привез меня на автовокзал. Из вредности я мог и отказаться ехать один, но бунт был бы беспочвенный. Мне хотелось навестить Хеллеров, и ради этого стоило даже потерпеть тряску в автобусе в окружении нищих дегенератов, которые, как только меня увидели, сразу решили, что я опасный тип. Зато ко мне никто не подсел. Во всем есть свои плюсы.
После четырех остановок в дерьмовых городишках я вышел в Сан-Антонио, где сел на такой же вонючий автобус, набитый такими же лузерами, не имевшими собственных колес. На машине, по прямой и без остановок, дорога заняла бы меньше четырех часов. Я же ехал около шести и к моменту прибытия пропитался смешанным запахом убогого дома для престарелых и тех районов Вашингтона, куда мне и моим одноклассникам не разрешали соваться без взрослых. Чарльз ждал на станции.
– С Днем индейки тебя, сынок! – сказал он и как-то просто, естественным движением, меня обнял.
В этот момент мое сердце екнуло: я вдруг подумал, что мой родной отец ни разу не прикоснулся ко мне со дня похорон. Даже тогда я жался к нему и тыкался лицом в его большую твердую грудь, пытаясь выплакать в нее свое горе, но не помню, чтобы он сам протянул ко мне руку.
Он не сказал в мой адрес ни слова упрека, но и слов прощения я от него не слышал.
Просушив глаза, я поднял лицо с плеча Чарльза чуть позже, чем следовало, и постарался поглубже запрятать свое вечное чувство вины, надеясь, что оно не будет докучать мне хотя бы день. Или час. Ну или хоть несколько минут.
– Думаю, ростом ты будешь как Рэй, – сказал Чарльз, отстраняясь, чтобы взять меня за плечи и внимательно рассмотреть. С момента нашей последней встречи я вырос, и теперь мы стояли вровень друг с другом. – Ты похож на него, но темные волосы у тебя от матери. – Он изогнул бровь. – Да как много!
До колледжа Чарльз служил в армии, и я никогда не видел у него на голове растительности длиннее дюйма. Отрастив пару сантиметров, он уже говорил, что похож на «проклятого хиппи», и шел стричься. Он очень любил посмеяться над нашими с Коулом шевелюрами и делал это при каждом удобном случае. «У нас хотя бы есть волосы, а ты нам завидуешь», – огрызнулся Коул в последний раз, когда Чарльз бросил, что его сына не отличишь от дочери. Я поперхнулся молоком, и оно пошло носом.