Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.
— Самое тихое место — это морг. На кладбище хоть птицы поют…
Рябинин отвернулся от неё, как оттолкнулся и вновь пошёл хрустеть по кабинету.
— Горе у меня…
— Заболела, да?
— При чём тут заболела…
— У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.
— Судить меня будут!
— Это не горе, это неприятность.
Он понимал, что эти слова не для неё, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился ещё больше.
Впрочем, он лукавил самому себе — мог бы помочь. Например, снять трубку и ещё раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить нет, не замять дело и не прикрыть — а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом… Петельников бы всё понял.
Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге… Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось…
Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.
— Неужели вам меня не жалко? — спросила она так отдалённо, что её слова показались эхом.
— Мне маму твою жалко, — вырвалось у него.
Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.
— Пусть я ошибаюсь… Но разве у вас не было заблуждений юности?
Рябинин чуть не улыбнулся — им, далёким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.
— Мои заблуждения были иными.
— Что же мне делать… — сказала она, уже не слушая его.
— Идти с кольцом в милицию и всё рассказать.
Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни её, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стёкла. Прошла минута, другая, а Рябинин всё тёр и тёр — стёкла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато…
— Сергей Георгиевич, плохой вы следователь…
— Возможно, — покладисто согласился он.
— Одну мелочь не заметили…
Рябинин только вздохнул — за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.
— Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?
— Потом глянула.
— Что ж, я с собой лупу ношу?
— Могла дома рассмотреть.
— Нет, Сергей Георгиевич.
— А что же?
— Бриллиант мой.
Он усмехнулся, догадавшись: её последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:
— А я догадался, что ты меня весь день разыгрываешь.
Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.
— Ага, — согласился Рябинин, с далёкой опаской, что цепь её неправды ещё не кончилась.
— Я говорила вам про свадьбу… Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.
— Какое кольцо? — спросил он, догадываясь.
Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далёкий круг — на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь — это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.
— А Лалаян… — начал Рябинин.
— Да, это его супериха.
— Она тебя не знает?
— Никогда не видела.
— А как же попало к ней твоё кольцо?
— Георгий понёс бриллиант к ювелиру показать сколик… Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.
— Ну, а дальше?
— Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на её пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете…
— Выходит, украла собственное кольцо?
Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.
— Почему же сразу не сказала?
— Стыдно…
— А почему в милиции не призналась?
— Стыдно…
Они молчали — тихий ангел пролетел по кабинету.
Плохой он следователь… Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой…
Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя всё туда, к сути — может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет её… Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина всё чаще дёргала непринимаемая мысль — а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?
А Жанна весь день была закрыта и ложью.
— Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?
— Не живите.
— Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами… Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?
— Не живите, — повторил он.
— Можно… я приду к вам… потом?
— Я буду ждать тебя.
Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чём не решаясь спросить.
— Идём, Жанна.
— Куда?
— В милицию, к инспектору Петельникову.
— Не знаю, как мне теперь…
— Я знаю, — оборвал он, захлопывая сейф.
— Сергей Георгиевич, — сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. — Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень…
Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо…
— Спасибо, Жанна.
Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:
— Сергей Георгиевич, расскажите про маму…
Было так…
Маша и Степан Степаныч упёрлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шёл первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине — их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Её оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд…
Её искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты… И не нашли. Её взяла золотисто-просветлённая река, в которой она так любила купаться; взяли таёжные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далёкий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра… Взяли у людей, у мужа, у ребёнка, у Рябинина.
Он не верил…
Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, всё объяснит, извинится, махнёт рукой — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.
Если бы Рябинина в чём-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы её — бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул… Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошёл с ней в маршрут, если бы пошёл…
Рябинин не верил в её смерть. Но партия свернула работы и уехала в город — без неё. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.
И всё-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея — он вспомнил её слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в её жизни двухгодичный перерыв…
Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо её матери, ответил:
— Я слушаю…
— Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, — безумно попросил он.
«Минуточку, сейчас подойдёт… Она ещё не вернулась из поля… Она в театре… Она будет позже… Что ей передать…»
Но на том конце провода молчали, собирались с силами:
— Кто вы?
— Я с ней вместе работал.
— И вы ничего не знаете?
— Знаю! — чуть не крикнул он, бросая трубку…
С годами тёмное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать её слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, — теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из «Мартина Идена». О многом он жалел.
…«Серёжа, любовь — это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо…» Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал… Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, но только бы жила.
…«Серёжа, мужчина всегда виноват перед женщиной…» Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чём виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чём мужчина всегда виноват перед женщиной…
…«Серёжа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником…» Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила — непримиримость к недостаткам — не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной — человеконенавистничеством…
Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился — сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала — не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветлённый миг — жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.
Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился…
Протока так же билась в тёмных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела просёлочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.
И Рябинин побрёл берегом туда, где он видел её в последний раз…
Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же тёмные аргиллиты… Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень…
Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки её каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это — или всё придумала его юношеская фантазия? Далёкие годы, не любившая его женщина, чужая жена… А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца…
Рябинин сладко вздрогнул — выгоревший платок в её руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было — лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Её не было. Он протёр очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И ещё раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег…
Маша была здесь. Как же он не заметил… Она стояла меж двух глыб, на земляной площадочке, как-то подавшись к нему с порывом ветра. На земляной площадочке меж двух глыб стояло растение, похожее на чайный куст, выросший без солнца. Такой же, как на той полянке у того родника… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Который они приняли за жень-шень и съели его корень. Когда рычал тигр… Когда он в неё влюбился…
Она не умерла, а стала травами, деревьями, рекой и камнями. Она растворилась в них. У неё нет могилы. И каждому, кто ей дорог на земле, она является своей, ему лишь известной приметой. Рябинин пришёл на место их последней встречи — она пришла этим растением, зная, что он догадается…
Рябинин подошёл к кустику и погладил его тёплые листья.