Собственно говоря, я и сам думаю, что выборочные проверки дневников правильная идея. Меня пока не проверяли, но с другими, я точно знаю, такое было. Вряд ли имелось в виду проверять именно дневники, скорее всего, это были регулярные общие проверки. В конце концов, надо время от времени приводить вещички в порядок.
Несколькими часами позже я вошел в одну из комнат и увидел Хессе и Рихтера, которые о чем-то спорили. Бибер был здесь же. Это просто удача, что мы с Бибером оказались в этот момент там, иначе у этих двоих состоялось бы серьезное побоище. Я не большой поклонник Хессе, но должен признать, что на этот раз он был прав. Даже ангел озвереет от Рихтера.
Они рассуждали о том, что может с нами случиться, если мы выпрыгнем над Англией. Я не знаю, о чем у них шел разговор до того, но, когда я вошел, Хессе рассуждал в том смысле, что хотя он и не в восторге от идеи прыгать с высоты пары тысяч метров, но вполне может себе представить кое-что и похуже. Рихтер на это ответил:
— Конечно, Хессе свободно говорит на английском и к тому же был раньше в Англии. Так что для него это будет всего лишь еще одно приятное путешествие в Англию. И забот там у него никаких не будет, потому что его долг — рисковать жизнью за отечество — будет уже исполнен.
Хессе побагровел от гнева, но внешне все еще держался спокойно. Сказал только, что предпочел бы жить за отечество, чем умереть за него, но, как любой другой, до конца исполнит свой долг. Как и Рихтер, вероятно.
Бибер попытался их примирить, сказал, что он не думает, будто слишком приятно провести остаток войны в лагере для военнопленных, даже если ты говоришь на английском. Но Рихтер набросился теперь уже на него, требуя объяснить, что он имеет в виду под «остатком войны»? Не полагает ли он, что война затянется еще на несколько лет? На этот раз Хессе совершенно вышел из себя. Он сказал, что господин Бибер совершенно не это имел в виду и все им сказанное совершенно разумно. Что, если вы пленены, не имеет значения, говорите ли вы по-английски, продолжал Хессе, и что он очень даже сомневается, что английское правительство пошлет в лагерь девушек вести английские беседы. Что, по всей вероятности, вы не увидите там англичанина, за исключением охранников. Потом он добавил, что не считает все это слишком ужасным, по крайней мере до тех пор, пока в лагере не появится он, Рихтер. А коль скоро он там появится, Хессе немедленно оттуда сбежит, даже если ему придется для этого преодолеть Канал вплавь.
Мы с Бибером засмеялись, засмеялся бы и Рихтер, будь у него хоть капля юмора. Но он оглядел нас с покровительственным видом и глубокомысленно изрек:
— Если бы вы только знали…
Он добился своего, мы действительно были озадачены, и Бибер спросил его, что он такое знает. Очевидно, Рихтер только этого и ожидал. И с упоением принялся рассказывать, что нас ждет в английском плену. Если мы попадем в плен ранеными, нас погрузят в автомобиль как бы для того, чтобы отвезти в ближайшую больницу. Но на самом деле отвезут нас на военный завод или судостроительную верфь или куда-нибудь в этом роде. Так что нашему штабу придется отказаться от бомбардировок этих объектов. Это уже шантаж.
Должен сказать, я никогда не слышал ничего подобного. Сначала я принял это за полный бред, но сейчас, когда все записал, мне это уже не кажется настолько невероятным. Англичане такие. Они способны на все. Глупо надеяться, что их могут остановить международные конвенции.
Рихтер рассказал много чего другого. Он утверждал, например, что следует очень осторожно относиться к еде и питью, которые вам будут давать англичане. Бибер возразил в том смысле, что ему представляется очень затруднительным не есть и не пить до конца войны, даже если она продолжится всего несколько недель, в чем он, Бибер, не сомневается. Рихтер смутился только на секунду и тут же ответил на это, что он имел в виду только ту еду, которую сразу по их приземлении им будет предлагать гражданское население, поэтому ждать следует только до подхода английских войск. Английские власти побуждают свое население уничтожать нас повсеместно при малейшей возможности. Англичанки, как он точно знает, имеют обыкновение набрасываться тигрицами на наших беззащитных ребят и душить их любой попавшейся под руку веревкой, а иногда забивают до смерти голыми руками. И такое случается по нескольку раз на дню. Если вам не повезет сразу попасть в руки военных, то дело ваше пропащее.
Для Хессе это было уже слишком. Он вскочил и закричал, что с него достаточно. Какого черта Рихтер рассказывает нам эти дурацкие сказки, кричал он. Он что, решил потрясти нас до глубины души? Или думает, что он, Хессе, вместе с Бибером и обер-лейтенантом составили заговор с целью совершить в Англии вынужденную посадку в ближайшем полете? Рихтер, который, очевидно, не понимал, что Хессе в буквальном смысле вне себя от ярости, холодно произнес, что он ничего не знает об этих планах, но ему известны подобные случаи в прошлом. Тут Хессе бросается на него и врезает ему с правой в челюсть. Через секунду они уже катаются, сцепившись, по полу. Нам с Бибером пришлось потрудиться, отдирая их друг от друга, и в конце концов Рихтер признал, что был не прав, и они пожали друг другу руки, хотя вид у обоих был отнюдь не дружеский. Больше всего этому радовался Бибер, который все время кивал, поочередно соглашаясь с обеими сторонами, но в конце все же поинтересовался у Рихтера, откуда тот узнал такие ужасные подробности. Ведь он же не был в плену у англичан. Рихтер уклонился от ответа, а мы не настаивали. Но Бибер все-таки прав. Откуда, черт возьми, Рихтер все это знает? Не мог же он выдумать. Он не такой. Я имею в виду, что у него попросту не хватит на это воображения. Нуда ладно. Хорошо еще, что никто не вошел, пока они катались по полу, а то им крупно досталось бы от начальства.
8–10 сентября 1940 г
Путешествие в Англию
Я думаю, любой человек, решивший стать летчиком, считает это занятие непрерывным великим приключением. Во всяком случае, у меня было именно так. Мой первый полет стал первым великим приключением, и, сколько бы я потом ни летал, любой полет был для меня незабываемым приключением. Каждый раз происходило что-нибудь новое. Когда стоишь за прилавком и продаешь товары, не живешь полнокровной жизнью. Если люди выбирают себе такую профессию, то это, видимо, означает, что они просто не хотят, чтобы их жизнь была приключением. Их больше привлекает уверенность, что каждый их день будет точно таким, как день предыдущий. Они хотят стабильности, хотят безопасности. А чтобы стать летчиком, нельзя думать о своей безопасности. Конечно, наши машины становятся все лучше и лучше, и еще до войны полеты стали вполне безопасными, во всяком случае в Германии. Но я имею в виду не эту безопасность.
Если бы три месяца назад кто-нибудь сказал мне, что полеты на Англию станут совершенно рутинным делом, почти как ежедневный приход на работу в контору, я бы от души рассмеялся. А теперь так оно и есть. То, как мы сейчас воюем, видимо, очень похоже на окопную войну 1914–1918 годов. Каждый день, по крайней мере каждый второй день, мы летим на Англию, сбрасываем боезапас, возвращаемся, один день выходной, а потом опять летим.
Все одно и то же. Я точно знаю, что будет завтра и послезавтра. Мы собираемся в инструкторской. Главный начинает инструктаж и тем временем раскладывает на столе карты. Мы смотрим на огромные фотографии и почти всегда знаем свои цели еще до того, как Главный начинает что-то говорить. Сейчас уже вряд ли остались такие цели, которые мы не накрыли раз или два. Главный это, конечно, знает, поэтому говорит очень кратко. Он повторяет нам только самое необходимое, а потом добавляет что-нибудь типа: «Ребята, смотрите не рассыпьте ваши яйца над Каналом». Он всегда немного шутит перед тем, как распустить нас.
Мы выходим, наши машины уже готовы. Приборы проверены, радиолампы в рации прогреты, мы готовы взлетать.
Иногда так бывает, что нет никакой разницы между днем и ночью. Только над нашим объектом, конечно. И вовсе не из-за прожекторов, хотя они иногда так сильно освещают машину даже внутри, что мне приходится напрягать зрение, чтобы различить показания приборов. Это из-за пожаров и зажигательных бомб, которые мы сбрасываем. Удивительно, как много света всего лишь от нескольких горящих лондонских домов. Пожары буквально превращают ночь в день…
Когда мы сегодня пересекали Канал, был прекрасный солнечный день. Хотя возле английского побережья по воде побежали буруны. А на нашей стороне все тихо, как на озере. Видели несколько рыбацких лодок. Шли так низко над французским берегом, что ясно видели, как наши солдаты машут нам руками. Потом развернулись прямо против солнца. От яркого света резало глаза, а в кабине стало так жарко, что я весь взмок. Все надели темные очки.
Иногда у меня возникает странное ощущение: что мы бомбим как бы не в реальности. То есть что все это не происходит на самом деле, а будто бы я вижу это в кино. Как будто я смотрю на киноэкране боксерский поединок, но пленка движется с замедленной скоростью. Так и здесь. Мне кажется, что все под нами происходит гораздо медленнее, чем на самом деле. Я вижу, как бомбы зависают в воздухе на секунду, потом медленно, очень медленно, идут вниз. Потом вижу, как крыша дома медленно открывается, как бы пропуская бомбу внутрь. Потом вспышка, столб дыма — все происходит удивительно медленно. Как будто все это случилось давным-давно, и кто-то отснял это на кинопленку, а теперь медленно нам прокручивает, чтобы мы могли все как следует рассмотреть.
Мы выходим, наши машины уже готовы. Приборы проверены, радиолампы в рации прогреты, мы готовы взлетать.
Иногда так бывает, что нет никакой разницы между днем и ночью. Только над нашим объектом, конечно. И вовсе не из-за прожекторов, хотя они иногда так сильно освещают машину даже внутри, что мне приходится напрягать зрение, чтобы различить показания приборов. Это из-за пожаров и зажигательных бомб, которые мы сбрасываем. Удивительно, как много света всего лишь от нескольких горящих лондонских домов. Пожары буквально превращают ночь в день…
Когда мы сегодня пересекали Канал, был прекрасный солнечный день. Хотя возле английского побережья по воде побежали буруны. А на нашей стороне все тихо, как на озере. Видели несколько рыбацких лодок. Шли так низко над французским берегом, что ясно видели, как наши солдаты машут нам руками. Потом развернулись прямо против солнца. От яркого света резало глаза, а в кабине стало так жарко, что я весь взмок. Все надели темные очки.
Иногда у меня возникает странное ощущение: что мы бомбим как бы не в реальности. То есть что все это не происходит на самом деле, а будто бы я вижу это в кино. Как будто я смотрю на киноэкране боксерский поединок, но пленка движется с замедленной скоростью. Так и здесь. Мне кажется, что все под нами происходит гораздо медленнее, чем на самом деле. Я вижу, как бомбы зависают в воздухе на секунду, потом медленно, очень медленно, идут вниз. Потом вижу, как крыша дома медленно открывается, как бы пропуская бомбу внутрь. Потом вспышка, столб дыма — все происходит удивительно медленно. Как будто все это случилось давным-давно, и кто-то отснял это на кинопленку, а теперь медленно нам прокручивает, чтобы мы могли все как следует рассмотреть.
Я понимаю, все это несколько смахивает на сумасшествие, но так и есть на самом деле. Я специально спрашивал у многих ребят, они чувствуют то же самое. Вероятно, это потому, что наши глаза настолько привыкли к скорости, что теперь уже ничто не кажется нам слишком быстрым.
Когда Главный попросил нас не растерять яйца над Каналом, он, видимо, не шутил. В самом деле, чтобы изготовить бомбу, нужно много человеческого труда, материалов, денег, в конце концов. И очень жаль, если она падает в воду без всякого вреда для противника, вместо того чтобы помочь нам отработать на «отлично». И труд и деньги — все идет прахом, если она не попадает в крышу завода, дома или ангара. Страшно злишься, если мажем слишком часто, хотя обычно лично ты в этом не виноват. Такое чувство, будто вышел из дому с месячным жалованьем в кармане, а когда вернулся — и денег нет, и не купил ничего.
Сегодня Бибер пошутил:
— Если так будет продолжаться дальше, нам понадобится специальная воздушная полиция регулировать движение.
Это точно. Летать все хуже и хуже. В том смысле, что самолетов в воздухе стало полным-полно. Иногда удивляешься, как самолеты умудряются не сталкиваться в воздухе. Для меня загадка, где англичане берут столько самолетов. Когда мы подходим, они всегда тут как тут. У них целые орды истребителей. Не то чтобы это им сильно помогало. Я думаю, они не выдержат долго такой темп.
Когда мы идем несколькими уровнями, один строй вслед за другим, кажется вообще невозможным, чтобы хоть один английский истребитель смог пролезть между нами. Им, наверное, кажется, что движется бетонная стена. Нужны железные нервы, чтобы нырнуть внутрь нашего строя. Но надо отдать им должное, они это делают. Это почти наверняка самоубийство. Потому что, если даже томми посчастливится сбить одну нашу машину, он все-таки не может рассчитывать выбраться отсюда живым.
Меня раздражает, когда «харрикейн» протискивается между нами. Именно раздражает. Такое чувство, что ты идешь строем на параде, а тут какой-нибудь идиот выбегает на площадь и сминает весь строй. Мне совершенно ясно, что никакой томми не может сделать ничего другого, разве что слегка расстроить наши боевые порядки. Хочется взять его за шиворот и напомнить: твое место не здесь, следовало бы вести себя поприличнее. Не правда ли, мысль странная для военного времени?
Наверное, такие чудные идеи приходят мне в голову потому, что просто невозможно ненавидеть врага каждый день и каждую минуту. Мы знаем, что англичане наши враги, что мы должны их бить, что мы будем их бить, но невозможно же ненавидеть каждого пилота в каждом «харрикейне», черт бы побрал того и другого.
По дороге домой начинаешь понимать, как ты устал и какая трудная сегодня была работа. Те час или два, пока работал, ничего такого не замечал. Начинаешь это чувствовать только потом. Теперь я представляю себе, как буду принимать душ. Это мое любимое занятие после полета. Душ! Сначала очень горячий, потом понемногу делаю воду все холоднее. Никогда не думаю о еде. Про еду я упомянул потому, что вспомнил Бибера, по пути домой он всегда что-нибудь делает: убирает с прохода ящики с патронами, складывает в угол пустые диски, а главное, протирает все подряд тряпочкой. Так вот, он постоянно думает про еду. По крайней мере, если он и говорит о чем-то, то исключительно о еде. Когда самолет заруливает на стоянку и ты уже можешь слышать свой собственный голос, он всегда бормочет себе под нос что-нибудь вроде: «Вот бы сегодня шницель на ужин».
Привыкаешь ко всему на свете. Я до сих пор помню, как после первых полетов на Англию мы вылезали из машины и первым делом, затаив дыхание, обходили ее кругом, смотрели, куда ее ударило. Как мы глазели на пулевые пробоины и удивлялись, мол, как близко от жизненно важных узлов пришлись некоторые попадания, как считали дырки, сколько их, пятьдесят или больше. Теперь ничего подобного. Мы, конечно, внимательно осматриваем самолет после каждого полета, потому что нам нужно делать доклад. Но мы просто отмечаем попадания и не особенно волнуемся по этому поводу. Знаем, что если мы там, то гораздо более вероятно, что в нас попадут, чем не попадут. Но мы также знаем, что мы нормально добрались домой, и только это единственное идет в зачет. Осматривать машину тоже стало привычкой, как идти утром на работу и возвращаться вечером домой.
11 сентября 1940 г
Разрешение на женитьбу и другие мелкие проблемы
Прочитал сегодня в «Фельдцайтунг», что некий Мэтью Тэйлор, президент профсоюза каменщиков Америки, стащил изрядную сумму из общей кассы. Что-то около 30 000 долларов. Что интересно, он сознался сам, причем уже лежа на смертном одре. В противном случае доблестная американская полиция, которая, очень может быть, сама помогала ему вскрывать сейф, так ничего бы и не узнала. Вот такой он, Новый Свет. И эти люди еще нападают на нашего фюрера, обвиняя в том, что он разогнал все эти профсоюзы и пересажал коммунистов и социалистов в концентрационные лагеря. Подобные случаи как нельзя лучше показывают, как нам в Германии повезло, что фюрер разобрался со всей этой дрянью. А еще такие случаи должны заставить американцев задуматься. В один прекрасный день они проснутся от спячки и сбросят правление коммунистов и еврейских капиталистов.
Я нахожу нашу «Фельдцайтунг» гораздо более интересной, чем многие нынешние книги. Мы постоянно получаем из дому самые последние военные издания. Все они невыносимо глупые. Читал недавно «С бомбами и пулеметами над Польшей» Граблера и «Нарвик» Буша. Книги, надо полагать, очень интересные и поучительные, особенно для наших «бойцов тыла». Но мы здесь сами прекрасно понимаем, что к чему, поэтому нам нет никакого смысла тратить свободное время на чтение этой белиберды.
Но эти две книги еще очень даже ничего по сравнению с другими военными новинками. Эти совершенно идиотские. Интересно, откуда этот народ берет материал для своей стряпни. Скорее всего, ниоткуда, сидят целыми днями за своими пишущими машинками где-нибудь в Берлине и думать не думают съездить узнать, что такое война на самом деле. То, о чем они пишут, может произойти, такое случается, но это все настолько невероятно, что поверить в это невозможно. Например, в книге, которую я недавно читал, есть один герой, зовут его Фриц фон Такой-то, пилот «мессершмита» — все эти герои всегда не иначе как на «мессершмитах», пилот «хейнкеля» для них недостаточно симпатичен. Ну да ладно. То, что с ним происходит, абсолютно невероятно. Одно приключение за другим, одна заваруха за другой. Почти каждый день его сбивают, но каждый раз он как-нибудь выкручивается. Один раз он даже сбежал из лагеря для военнопленных, переодевшись женщиной. Если бы все наши пилоты начали курочить свои машины, как этот Фриц, то даже при всей нашей мощной промышленности мы бы давно уже остались без самолетов.
Надо полагать, дома народ любит читать подобную чепуху. Но что до нас, то это полный бред. Я хочу сказать вот еще о чем. Все эти книжные герои говорят не человеческие слова, а какие-то напыщенные речи. Как будто они находятся на сцене. Они ни на минуту не прекращают болтать о храбрости, самопожертвовании, верности отчизне и к тому же никогда не заканчивают предложения без упоминания фюрера. Я хочу сказать вот что: мы совершенно не такие. Если кто-нибудь попросит нас ответить честно, что мы думаем о подобных вещах, и если мы действительно захотим ему ответить, то, пожалуй, наши мысли будут те же, что и у этих героев. Но мы попросту ему ничего не ответим. Мы вообще не говорим о таких вещах. Есть много чего такого, что ты считаешь важным, но о чем просто не любишь говорить. И любой разговор об этом считаешь вовсе не важным, а, наоборот, самым что ни на есть дурацким. И если человек захочет написать книгу о нас, он должен знать об этих вещах. А все эти писатели, которые, наверное, получают кучу денег, не знают о них ни черта.