— Что значит отрицать или утверждать? Дело обстоит так, как я сказал, и больше нам не о чем говорить.
Так оно и осталось. Не помогли ни угрозы, ни задабривание — Бренгулис больше не увидел своих часов. Самое обидное, что он не мог ничего сделать Эрнесту, ведь свидетелей не было.
Подстрекаемая Эрнестом, Зариене тоже начала брыкаться:
— Что? Когда? Какую шубу?!
Но она оказалась более мягкосердечной и вернула шубу. Правда, не совсем безвозмездно — Бренгулису пришлось дать ей кое-что из съестного и сто рублей латвийскими деньгами. Но когда в бараке кто-нибудь интересовался, который час, Эрнест Зитар с самодовольным видом вынимал массивные золотые часы и открывал крышку:
— Четверть одиннадцатого.
3На следующий день после ареста Карла в барак, где находились Зитары, вселились Ниедры. Янка узнал об этом только вечером, вернувшись после колки дров на кухне карантина. Сообщила эту новость Айя, поместившаяся напротив Зитаров на других нарах.
— Ты не пойдешь знакомых проведать? — спросила она, когда Янка поужинал.
— Каких знакомых? — ответил он вопросом на вопрос.
— Ну, тех, в том конце барака у дверей…
Янка взглянул в узкий проход между нарами. Но в бараке царил полумрак, и дальние нары нельзя было разглядеть. Он направился к двери и с полдороги вернулся: на краю нар с книгой в руке сидела Лаура. Странно, он только сейчас вспомнил, что она находится здесь и что у него есть с этой девушкой что-то общее. Последние недели пути от Урала они жили каждый своей жизнью — теми полными забот буднями, когда не остается места для размышлений и нежных чувств. В Екатеринбурге он увидел лишь тень Лауры, да и сам он был не лучше ее. Глядя на Лауру, Янка не понимал, как он мог забыть, не думать о ней. Ему стало стыдно. Ведь могло случиться, что он потерял бы ее навсегда. Пока он колол дрова для кухни карантина, зарабатывая соленую селедку и фунт хлеба, Ниедры могли получить из комиссии по освобождению разрешение на выезд, и в один прекрасный день он тщетно разыскивал бы Лауру по всем баракам. Как хорошо, что этого не произошло и он вовремя проснулся! Да, но какой смысл в этом пробуждении? Несколько грустных мгновений, один-другой вечер, когда ноет в груди от сознания неосуществимости твоих желаний. Лаура иногда садится на подоконник в том конце барака, ты садишься на другой подоконник в этом конце, у обоих в руках книжки, но вы не читаете их и время от времени тайком смотрите друг на друга. Эти взгляды вы прячете только от окружающих, сами вы уже не избегаете их. Может быть, и этого достаточно, но это еще не все. О, нет — это только крохи. Вечером приходит мать Лауры немного побеседовать и берет какие-нибудь книги. Иногда она смотрит на тебя таким странным, понимающим взглядом, и тогда тебе кажется, что она все знает, и ты от страха покрываешься испариной, ожидая, что она заговорит.
Однажды она действительно хотела начать говорить о чем-то; долго приготовлялась, точно ей трудно было собраться с мыслями, а потом произнесла:
— Я хотела бы высказать кое-какие соображения…
Но, взглянув на Янку и увидев побледневшее лицо парня, она, видимо, отказалась от своего намерения и так и сказала ничего.
Эльза впоследствии удивлялась:
— Эта Ниедриене какая-то странная. Пришла, собиралась поговорить о чем-то важном и ничего не сказала.
Никто еще ничего не знал о Лауре и Янке, за исключением Айи. Но она таила все в себе, хотя именно ей приходилось тяжелее других. Она первая из всех знакомых Зитаров получила разрешение на въезд в Латвию и вечером двадцать шестого ноября отправилась с вещами на станцию. Янка помог ей и Рудису донести узел и побыл там, пока подали вагоны. Он не спрашивал у Айи ее будущий адрес и не обещал писать. Но она сама робко ему об этом напомнила и просила дать адрес. Такая же скромная и нетребовательная, как всегда, она протянула Янке на прощание руку и тихо произнесла:
— Вспоминай иногда меня.
А уходя, в самый последний момент торопливо шепнула:
— Тебя я никогда не забуду…
Затем она отвернулась и исчезла в вагоне. Скоро поезд тронулся, и Айя скрылась из жизни Янки надолго. Ему стало немного грустно, но жалости он не ощущал. Этот момент должен был когда-нибудь наступить — мы все так рассеемся в разные стороны, перелетные птицы, вернувшиеся на свою северную родину. Кто нас опять соберет воедино? Никто. Повторения не будет. Возможно, только поздней осенью мы опять вспомним друг друга, когда молодые птенцы научатся летать. Но прежняя весна уже больше не вернется…
На следующий день Сармите уехала в Курземе.
Днем позже разрешение на въезд получили Ниедры. В то утро Янка рано отправился в комиссию по освобождению, вместе с Лаурой и Рутой встал в очередь. Но бывшие в помещении парни затеяли шумную возню, и их выгнали на улицу. Тем временем Ниедры получили документы, а когда Янка продвинулся до окошечка канцелярии, часы пробили три и чиновники кончили работать.
Вечером Ниедриене принесла книги и простилась с Зитарами. Уходя, она сказала Янке:
— Вы не поможете нам снести вещи на станцию?
Возможно, это было простой случайностью, что именно его она просила оказать последнюю услугу, а не Эрнеста или кого-нибудь другого (ведь у Ниедр в поезде было много знакомых), но Янке показалось, что это большое преимущество дано ему из особых соображений. Благодарный, что ему представится возможность побыть вблизи Лауры до самой последней минуты, он не мог дождаться, когда отъезжающих пригласят на станцию.
Наконец этот момент наступил. Был поздний вечер. Люди уже спали. Отъезжающие собирали вещи и спешили на станцию, хотя поезд уходил только через час. Янка взял один из мешков Ниедр и вместе с другими мужчинами отправился в багажный сарай. Рута тоже шла с ними, а Лаура осталась в бараке присмотреть за оставшимися вещами. Может быть, потому, что скоро придется расставаться, Рута сегодня была приветливее с Янкой, чем когда-либо. Возможно, что она и раньше ничего плохого не думала, но у Янки теперь становилось тепло на сердце всякий раз, когда она обращалась к нему с вопросом: не слишком ли тяжела ноша? Уедут ли Зитары завтра и в какую сторону они направятся?
Поставив мешок под навес багажного сарая, Янка и Эдгар поспешили обратно в барак. Там почти ничего не осталось. Эдгар выбрал себе ношу потяжелее и сразу ушел. Янка взял второй мешок, Лаура собрала оставшиеся мелочи, и они на некотором расстоянии последовали за Эдгаром. Дорога по территории карантина освещалась плохо: лампочки горели далеко друг от друга на верхушках столбов. Было безлюдно. На этот раз Янка не торопился. Мешок давил плечи, но он беспечно откинул голову, когда Лаура повторила недавний вопрос Руты: не тяжело ли ему? Да, и она была сегодня мила с ним, как никогда. Всю дорогу они шли близко, рядом, полные неясной тревоги и невысказанных вопросов. Изредка они обменивались несколькими ничего не значащими словами. Ближе и ближе становилась станция, и вместе с ней надвигалось то неизбежное, за которым опять начнется неизвестность, тьма и медленное тление, отчаяние несбывшихся мечтаний. Оба они знали это и, не будучи в силах выразить свои чувства словами, искали близости, прислушивались к шагам друг друга и словно ждали чуда, которое даст выход этой мучительной напряженности. Те немногие, незначительные слова, которые они произносили, выговаривались с трудом, голос срывался, в горле что-то сжималось, и голова горела от внутреннего огня.
Близок, совсем близок был конец пути — на расстоянии брошенного камня, не больше. Янка подтянул мешок повыше и придержал его левой рукой, а правую опустил вниз. Лаура шла справа от него. И он почувствовал, что его руки коснулась чья-то рука и в мимолетной ласке легко, легко скользит по ней. Он взглянул на Лауру. Они улыбнулись друг другу — это было грустно и радостно. И казалось, что в этой легкой ласке и робких прощальных улыбках заключалось все пройденное, ускользающее теперь в прошлое, все муки неизвестности и хрупкие надежды на будущее. Это была благодарность за прошлое и робкое обещание на всю дальнейшую жизнь, первый и последний луч зари в предутренних сумерках, потому что небосклон обоих до самого горизонта покрывали густые тучи, и зарождающийся день выглядел серым и мрачным.
Янка не остался на станции до ухода поезда. Положив мешок на вещи Ниедр, он простился. И Рута была той, которая в последний момент сказала все, что не смогли выговорить ни Лаура, ни сам Янка.
— До свидания! Мы ждем вас к себе. Не на рождество, а немного позже, когда чуть устроимся. Значит, на троицу, но это уже определенно.
— Обязательно… — пообещал Янка и ушел. Замечательная женщина эта Рута, добрая, всегда придет на помощь в трудную минуту. Эту последнюю поддержку он не забудет никогда.
Пустым стал барак, опустел карантин. Янка нигде не находил себе места. Как бездомная собака, бродил он кругом, сам не зная, чего ищет. Спать не хотелось, читать он не мог, но труднее всего было думать, потому что каждая мысль только напоминала ему о том, что он сегодня потерял и что, может быть, уже никогда не найдет. Там, в тайге, он убедился, насколько коварна жизнь; и хотя ее первое коварство Янка счастливо преодолел, все-таки он сомневался теперь, удастся ли ему победить еще раз. Ибо наступило время, когда нужно было поменьше мечтать, начать работать — строить, созидать, устраивать свою жизнь, вносить свою долю в общий труд человечества. Это долг каждого человека, если он хочет оправдать свое существование. Здесь была грань, за которой Янка, младший в семье, должен был стать Яном Зитаром.
Часть шестая
Суровая жизнь
Глава первая
1Белая земля. Инеем покрыты деревья. Река, протекающая мимо усадьбы Зитаров, уже спрятала свои буроватые воды под ледяной покров, и не слышно больше журчания струй. На прибрежной ольхе одиноко сидит нахохлившаяся от холода ворона — старая, угрюмая птица. Изредка она косится на пригорок, в сторону двора усадьбы, и сердито произносит: «Карр…» Как не сердиться, если такой холод, а в зобу у птицы пусто! Хоть бы когда-нибудь на этом дворе вылили помои, попался бы какой-нибудь запоздалый цыпленок или зарезали бы свинью… Изменились времена. А прежде в старом доме кишмя кишел народ и в каждом закутке было полно всякой живности. Хлев пустует, и петух там не поет, не хрюкнет поросенок; окна дома закрыты ставнями, некоторые просто забиты досками. Только одно окно на северном конце дома не закрыто, и изредка там из трубы поднимается струйка дыма. Как крот в норе, живет здесь старый человек — седой, лохматый, насупленный. Летом он косит траву на прибрежных заводях, ставит в реку верши или закидывает в море сеть, а на зиму прячется в свою берлогу и топит печь. Он вылезает только, когда кончаются дрова или на большаке показывается чья-нибудь подвода. Да, тогда он выходит во двор, останавливается у флагштока и долго смотрит на дорогу. Никто чужой не смеет войти во двор, что-нибудь взять — пролазам и воришкам в Зитарах нечего делать. Старый Криш — так зовут его люди — спит чутким сном и не терпит в своем дворе чужих. Все равно, будь то упавшая с крыши черепица, трухлявая конская дуга или лемех плуга, — он ничего не позволяет трогать.
Только однажды он вынужден был молчать и, поджав губы, смотреть, как чужие люди хозяйничают в доме Зитаров. Это случилось, когда сюда явилась толпа солдат в серо-зеленых мундирах. У них были винтовки в руках, и говорили они на чужом языке. Дом в то время пустовал, хозяева уехали, и чужие вели себя так, словно здесь все принадлежит им. Криш тоже было поехал с хозяевами, но скоро возвратился с маленьким узелком через плечо и можжевеловой палкой в руке. Первое время он еще ругался, когда немецкие солдаты рубили ставни на дрова, а для растопки кололи на лучину дверные наличники (хотя тут же рядом, рукой подать, находился лес), но солдаты только смеялись над ним и нарочно дразнили Криша. Скоро он стал молчаливым и угрюмым. Уходя, чужие порубили все комнатные двери и стулья, а какой-то весельчак выбил стекла на веранде — им, видимо, нравилось разрушать то, что другие создавали.
Откуда-то потянуло падалью. Старая ворона взмахнула крыльями и полетела на добычу. Она поднялась высоко над вершинами деревьев и зоркими птичьими глазами окинула окрестность. На дороге с южной стороны показалась подвода. Пронзительно визжит под полозьями снег, за подводой идут люди. Может быть, это и есть те, кого так долго ждал старый Криш? Но куда же он делся, почему не выходит к флагштоку? Ах да, он в лесу собирает хворост и накладывает его на санки. Сегодня он ушел далеко от дома, потому что вблизи весь хворост уже собран.
«Карр, карр!» — издевается ворона над Кришем и летит дальше, ее глаз успел заметить добычу. Это выброшенная в поле дохлая кошка. Две вороны уже клюют ее. Надо поспешить, чтобы урвать какой-нибудь кусочек получше.
Ворона улетает, а Криш остается. Он уже наломал хворосту и наполнил санки почти наполовину, но не хочет уходить, пока не наложит полный воз. Стараясь удержать в равновесии поднятый кверху шест с крюком на конце, старик переходит от одного дерева к другому, зацепляет им сухой сук и дергает его до тех пор, пока сломанный сук не упадет на землю. Стоптанные пасталы [17] задубели, намотанные на концы штанин онучи заледенели, но Кришу тепло, лицо горит, и при дыхании из ноздрей вырываются две белые струйки пара. Наконец все готово. Криш увязывает воз веревкой, раскуривает трубку и впрягается в санки вместо лошади.
Когда тропинка идет в гору, Криш поворачивается лицом к саням и, пятясь, шаг за шагом, втаскивает воз в гору, а когда дорога ровная или спускается под гору, у него еще остается время на размышления. О чем может думать этот старый человек? У него же ничего своего во всем мире нет. Он привык к одному месту и дому, не принадлежащему ему, к людям, которые не приходятся ему родней. Но у этой привычки такая сила, что он не может избавиться от нее. Однажды, когда Зитары уехали в Россию, Криш попытался отделаться от нее. Он не поехал с ними, а остался в Видземе у чужих людей. Там была работа и хлеб, никто его не прогонял. Но через несколько дней Криш связал свои пожитки в узелок и побрел, еще хорошо не зная куда. Словно во сне перешел он через линию фронта и поплелся обратно в старое моряцкое гнездо. В Зитарах он сначала хотел только переночевать. Хозяйничавшие там немецкие солдаты прогнали Криша, но он не подчинился им и в конце концов отвоевал себе место в людской за печкой. На следующий день он уже не думал об уходе — усадьбе нужен хозяин, мужчина, который за всем смотрит и охраняет. Тогда это было тяжелой и неблагодарной обязанностью: домашний скарб растаскан, хозяйственный инвентарь, рыболовные снасти и мебель присвоили соседи, а всем оставшимся распоряжались немцы. У Криша сердце обливалось кровью при виде этого разрушения. Не смея и слова сказать, он в глубине души ненавидел и проклинал каждого немца. Поступки этих людей напоминали ему забавы умалишенных. Когда солдату хотелось горячего кофе, он не утруждал себя, не шел за дровами на двор, а рубил дверь или подоконник. Растопкой служили книги капитана Зитара. Тонкие салачные сети словно были созданы для вытирания ног, а белыми занавесками оказалось очень удобно мыть солдатские котелки.
Тащит воз Криш и думает: долго ли будет он жить один в этом доме? Каждый день беженцы возвращаются из России. Почему не едут Зитары? Все рушится. Земля не пахана, зарастает травой, проваливаются крыши, и все с большей жадностью посматривает родня капитана на покинутую усадьбу. Корчмарь Мартын еле сдерживается — ему все мало. Больше всего Криш хочет, чтобы с его плеч сняли бремя ответственности. Достаточно он здесь все охранял, ругался с немцами, соседями и выслушивал упреки корчмаря Мартына: этот молодчик хитер, как лиса, и ненавидит Криша за то, что тот не пускает его в дом. Но долго ли Кришу удастся его сдерживать? Если капитан пробудет еще год-другой на чужбине, Мартын найдет путь, как пробраться в Зитары. Закон будет на его стороне — он ведь второй сын старого Зитара и наследник брата.
Наконец сани втянуты на гору. Отсюда уже хорошо видна усадьба. Но что это? Криш останавливается и подносит к глазам руку: посреди двора стоит подвода, на ней разные тюки, а вокруг суетятся люди, много людей, четверо или пятеро; они развязывают воз, снимают тюки, взваливают их на плечи и переносят на крыльцо. Некоторых Криш как будто узнает, других еще нет. Теперь он догадывается, кто приехал. От волнения он забывает про трубку, и она гаснет. Криш бросает сани и, насколько позволяют старые ноги, бежит к дому.
2— Ведь это, кажется, старый Криш, — воскликнула Эльга, первая заметившая старика. Все оставили на минуту тюки.
— Слава богу, вернулись-таки! — крикнул Криш еще издали. Голос его дрожал, лицо искривилось то ли от смеха, то ли от слез. Эльзу и Эрнеста он сразу узнал, они меньше изменились, а Янку и Эльгу нужно было сначала хорошенько разглядеть и потом еще как следует подумать, прежде чем назвать каждого из них по имени. — Боже милостивый, как выросли! А ведь когда-то я их на руках носил.
Как теперь быть: пожать приезжим руку и, отвернувшись, смахнуть большим пальцем предательскую слезу или поцеловаться со всеми, как полагается после столь продолжительной разлуки? Он ведь почти всех их вынянчил. Криш ограничился, однако, только рукопожатием, потому что, в конце концов, он был всего лишь старым батраком, и только. Да к тому же он оброс такой колючей седой бородой, что Эльза, догадавшись о его намерении, сразу же дала понять, что излишние нежности тут ни к чему.
— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил Криш, поздоровавшись со всеми. Напрасно искал он глазами плечистую фигуру капитана. Дверь дома была еще на замке, и он не мог быть внутри.
Все замолчали. У приехавших плотнее сжались губы.
— Кто где, — промолвил наконец Эрнест. — Один в сибирской тайге, другая в степи, — невесело усмехнувшись, он добавил: — Мертвых домой не возят.
Теперь Криш больше ни о чем не спрашивал. Растерянный, он помог разгрузить воз, открыл дверь и задумчиво посматривал то на одного, то на другого.
— А я-то думал, вот приехал домой хозяин, начнет распоряжаться. А теперь как же…
— Без хозяина Зитары не останутся, — засмеялся Эрнест. — Может, я им и буду.
Эльза и Янка пристально взглянули на брата: так вот что у него на уме. Пусть, пусть — время еще есть. Они ничего не сказали. И, как полагается будущему хозяину, Эрнест первым шагнул через порог дома, оценивающим взглядом окинул комнаты.