– Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив – это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…
– О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
– Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.
– Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
– Этого не может быть, не было и никогда не будет.
– Никогда?
– Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
– Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь… Постой, вот отличный способ убедиться… Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
– Согласен.
– И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
– А я говорю – одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
– Идет! – сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
– Подсади, – приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг – броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: «Merci, monsieur», – он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
– Миша, я умираю, – произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
– Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
– Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
– Да, она честная женщина, – сказал серьезно Шацкий, – и она уже любит тебя… Руку, мой друг, и едем ужинать.
– Едем. Но я умер, меня нет… Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
– Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
– Моя, ты хотел сказать?
– Твоя, твоя.
– Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
– Можно.
– Стоит, Миша?
– Стоит, стоит.
– А заметил ты ее скромную ротонду?
– Все заметил. Едем ужинать…
Они взяли извозчика и поехали.
После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
– Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
– С удовольствием, – ответил Шацкий. – Едем ко мне и на всю ночь.
– Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
– Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, – это уже неблагодарность.
– Согласен, – ответил Карташев. – Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
– Две сотенных.
– Миша, не говори таких пошлостей.
– Ну, бог с тобой… А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее… Понимаешь: она выходит вечером… подъезжает карета… два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: «Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами…» Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь… И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
– Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
– Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
– Ты думаешь?
– Наверно.
Приятели залились веселым смехом.
– Подумает, что я ей изменил? – спросил Карташев.
– Ну, конечно! – ответил Шацкий, сходя с извозчика.
Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: «Куда?» – только приложил палец к губам.
– Приедешь сегодня?
– Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие – как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
– Никакой надежды, – кончил Корнев, – вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время – самый мор для всех таких… Да и лучше…
Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
– Несчастная!
– Жаль, жаль девочку, – сказал Ларио. – А добрая была девочка… И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили…
– Что ж, она знает свою судьбу? – спросил Карташев.
– И знает и не знает, – ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, – как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: «Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь», а кончился осмотр – смотрит, глаза бегают, спрашивает: «Ну, как же по-вашему?» Доктор замялся, а она в слезы: «Ох, не жилица я!» Стал утешать, говорит, что, если лечиться, – пройдет, – повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: «Дай-то господи…» Обыкновенная история… За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло… А потом сразу бац, и готово.
– Как же теперь с ней быть?
– В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты… Если можно, похлопочем – даром ее… только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей…
– Не хватит, опять можно собрать, – сказал Карташев.
– Я вот, может, урочишком разживусь… не все же голодать, как собака, буду, – проговорил Ларио.
– Все время будешь, – уверенно сказал Корнев. – Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть – спустил.
– Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, – ответил Ларио, – три рубля, рубль – какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были… Прилично жил… Костюмчик приличный… Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило… Пива каждый день бутылочку…
– А-а! покровитель несчастных, – приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. – Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил…
Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать по комнате.
– Все дела, князь, – в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. – Высшие государственные соображения…
Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по комнате.
– Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в достаточно эффектном виде, знаете, выходит… получается грубое впечатление этакого, сорвавшегося с цепи…
– Вы, мой друг, имеете склонность забываться.
– Лорд, я прошу вашего снисхождения… Только все-таки сядьте, пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.
– Извольте.
Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:
– Ну, как же насчет Тюремщицы?
– Ее дело дрянь, – ответил Корнев, принимаясь за ногти. – Она умрет.
– Нескромный вопрос, доктор, – мы все умрем, – когда она умрет?
– Может быть, осенью, может быть, весной.
– Может быть, летом, может быть, зимой, – понимаю… Продолжайте… что мы с ней делаем?
– В клинику помещаем…
– Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью. Пожалуйста, не принимайте за комплимент… Кстати, у меня есть друг… Он опасно ранен на дуэли… Понимаете, кинжалом в грудь… Вы не будете ли добры прописать ему какой-нибудь рецепт… Предупреждаю, это может упрочить за вами репутацию знаменитого врача.
– Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не даю… Я бы посоветовал вашему другу… кто он?
– Это секрет.
– У него есть рубль?
Шацкий рассмеялся.
– У него половина России.
– Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль… Понимаете, рубль… и пусть пошлет за врачом…
– Нет ничего легче, как дать глупый совет… Примите это к сведению. Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть. Понимаете?
– Ничего не понимаю.
– Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?
– Это зависит от раны, – пустая царапина – довольно простых компрессов…
– Нет, этого мало… Не можете ли рецептик написать?
– Нет, этого нельзя.
– Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.
– Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни… мы люди маленькие. Это вам…
– Ну, конечно… А жаль, жаль… Вы окончательно не можете дать рецепт?
– Окончательно.
– Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я останусь среди этих отвратительных эгоистов.
– Да расскажите толком, в чем дело? – спросил Корнев.
– Да просто ему пришла идея… – начал было Карташев.
– Мой друг, я про твою итальянку молчу.
– Ого, – произнес Корнев, – я вижу, у вас завязались настоящие дела. Это что еще за итальянка?
– О, это секрет!
И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.
– Понимаете… Темная ночь… Дождь как из ведра… Карета… Два замаскированных господина… Дама под вуалью… Хоп в карету… На рассвете два джентльмена… дуэль… на кинжалах… Хоп… ранен… кровь… «Доктора, доктора!..» доктора нет… «Помогите, помогите!..» Никого… Дождь как из ведра… Вздох, и все кончено.
– Ничего не понимаю.
– Еще бы… Сам Рокамболь и тот опешил, как черт… стоит и ничего не понимает… Убил, сам видел труп… и вдруг стоит перед ним живой… Вот, батюшка мой, какие дела бывают… А вы рецепт дать не хотите…
– Позвольте… Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить. Доктор всегда должен быть в курсе тайн – все доктора друзья дома.
– Граф Артур, как вы думаете?
– Я думаю, он прав.
– Гм, а этот подлец? – указал Шацкий на Ларио.
– Зачем же подлец? – спросил Карташев. – Он ведь наш милый оригинал барон.
– А-а!.. Наш милый барон… Как я рад… Здравствуйте… – И Шацкий принялся трясти руку Ларио.
– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечал грубо Ларио, – как поживаете, кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать…
– Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну, как же с тобой разговаривать?
– Нет, ты действительно груб, – вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. – Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.
– Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу благородную руку, доктор.
– С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой таинственной драмы.
– Это надо обдумать… Граф Артур, ваше мнение?
– Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.
– Что вы думаете насчет отобрания клятвы… на мече, например?
– Я думаю, достаточно простого слова…
– Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы только этим?
– Да.
– В таком случае я согласен. Расскажите им, граф…
– Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим… князем… Читаем «Рокамболя», шляемся к Бергу.
– Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте…
– Больше ничего нет.
– А итальянка?
– Певица, – ответил Карташев.
– Обоюдная и нежная любовь, – пояснил Шацкий.
– И уже обоюдная? – спросил Корнев.
– Да врет он.
– Как врет, а подъезд?
– Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.
– О-го! – сказал Корнев.
– И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь любовь или дуэль.
– Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?
– Фантазия князя.
– Зачем же рецепт?
– Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые чувства.
– Очень милая редакция… Граф, mes compliments…[поздравляю… (франц.)] Продолжайте.
И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.
– И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств…
– Именно, – подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.
– …Князь хочет прибегнуть… к некоторому давлению…
– Parfait, mon comte [Прекрасно, граф (франц.)].
– …и уведомить родных, что по обычаям высшего света…
– Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах…
– …он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и был при этом ранен в грудь…
– Совершенно верно.
– …А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который берет за визит сто рублей.
– Верно!
– Да… вот что, – произнес разочарованно Корнев. – Но как по-вашему, это… это не пахнет, мой милый князь, шантажом? – спросил он раздумчиво.
– Дерзко и наивно… Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца: я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег, что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню… Кроме того, у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое… По вашим буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс… Ну, а мы, люди большого света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде, как он может их давать.
– Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст деньги на такую ерунду?
– А это мой секрет.
– Я думаю, секрет заключается в том, – пояснил Карташев, – что старый князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.
– Граф, вашу руку.
– Другими словами, – сказал Корнев, – оба, и старый и молодой, помешаны на большом свете.
– Как вы находите, граф, этого господина?
– Я не нахожу слов, князь, – ответил Карташев. – Он просто ее выдерживает роли.
– Именно.
– Да, князь, с вами выдержать роль, – вздохнул Корнев, – трудно, знаете… гороху надо поесть сначала.
– Ну вот… впрочем, оставим этот разговор… Что бы вы сказали, если бы вам предложить почитать «Рокамболя»? – спросил Шацкий.
– Нет, уж избавьте.
– Читал? – спросил Карташев.
– Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.
– Но ты себе представить не можешь, как это интересно, – роскликнул Карташев. – Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.
– И что там может быть интересного?
– Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня…
– Странно…
– Жаль, что нет здесь этой книги…
– Она здесь, – ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней несколько объемистых книг.
– Послушай, – обратился обрадованный Карташев к Корневу, – куда тебе торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы самому убедиться.
Корнев колебался.
– Да ведь глупо как-то…
– Мой друг, – сказал Шацкий, – помиритесь с мыслью, что от глупости все равно никуда не денетесь.
– Это как прикажете понимать?
– Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?
– С одной стороны, конечно.
– Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех… А если жизнь глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость… то есть мы-то делаем всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости – что тогда выйдет? А вдруг умная вещь?
– Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, – отвечал Корнев.
– А ты, Ларио? – спросил Карташев.
– Я с удовольствием, – я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения. Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.
– Интересно? – спросил Корнев.
– Очень, – ответил Ларио.
– Ну, черт с вами, – согласился окончательно Корнев. – «Рокамболя» так «Рокамболя»…